повесть До-мажор

[олдшуз]

Сообщение от Регина Эфа

Мне кажется, что надо эти части срастить друг с другом, уматрёшить гармонично. Многовато раздрая.

да была така мысля, но не срослось. мне подумалось, а чем я хуже стругацких? у них в ОЗ тож две сюжетные линии)

Сообщение от Регина Эфа

Я своего Адалхардом назвала

и как он... помогает?

Добавлено через 35 минут

Глава шестая


Стол, как источник калорий, витаминов и вкусовых ощущений, был разорён ровно наполовину. Все тарелки, вазы, бутылки, фужеры… определялись или, как наполовину полные, или как наполовину пустые. Я сидела одна и ела. Охваченных глубоким чувством нежности подполковника и Анатолия Сергеевича, увели под белы рученьки гетеры. В баньку восстанавливаться. Виктор Валерьевич оказался владельцем этого загородного бревенчато-банного комплекса, и его распорядительный энергичный голос доносился через открытое окно:

— Так, Степаныч… Выдай ребятам спиннинги. Я и сам знаю, что клёв будет только к вечеру. Им-то не докажешь. Дарья, Дарья!.. Зови Николаевну и стол подновляйте. Живее! Там, небось «оливье» уже мохом покрылся. И напитки… Ладно, это я сам…

Их осталось только шестеро. Небольшие изящные бутерброды с чёрной икрой, притихшие, сидели на здоровенном ажурном блюде. Блюдо я поставила перед собой. Сами бутерброды выглядели виновато. — А ну… отвечайте! Почему вы мне ни разу не попались на жизненном пути за все мои двадцать лет. Всё дразнились с витрин, да с мониторов. Сейчас я с вами разберусь!

Бутерброды были изготовлены тренированной и затейливой рукой. Сначала, как я понимаю, выпекается багет, да такой вычурной формы, чтобы нарезанные из него ломтики получались в виде сердечек. Затем белую поверхность «сердечка» красиво пачкают подлинным сливочным маслом, а сверху наносят чёрный зернистый слой самых настоящих дорогих денег. Потому что каждая икринка осетра стоит, как минимум, один российский крузейро. Готовый бутерброд с чёрной икрой издевательски выкладывается на листья салата. Всё! Если за этот фастфуд платите не вы, то приятного вам аппетита.

В данном случае, платила не я. Поэтому я торопилась. В любой момент сюда могли ворваться Дарьи с Николаевнами, и тогда мне придётся одной рукой отбиваться от них Гибсоном, а другой лихорадочно запихивать в себя оставшиеся четыре «сердечка».

Вкусно было безумно. К тому же ела я, в последний раз, ещё утром. Это если два бабТониных помидора с чёрствым куском булки, можно считать едой. Тут снаружи, по ступенькам крыльца, загремели чьи-то решительные ноги. Идут! Я быстро завернула оставшиеся три бутерброда в салфетку, сунула их за пазуху и состроив на лице равнодушную мину, вышла из-за стола. Мол, видали мы банкеты и похлеще.

Вошли две пожилые тётки, обученные долгой несчастливой жизнью быстро и умело ликвидировать последствия гастрономических катастроф. Жалобно заскрипели половицы. Тётки привычно загремели посудой.

— И вот эта курва, представляешь, заявляется к нему в этот, как его… ммм….

— В офис, что ли?

— Точно. А там его жена главбухом с ним заодно на одной работе. Во как! Это хорошо, что он её первый поймал, да в какой-то подсобке и придушил…

— Ужас!

Я тронула ближнюю тётку за плечо и интимно спросила: — А где тут туалет?

Та ткнула куда-то в коридор, который вёл из трапезной в тёмную глубь сруба. Коридор имел интригу. Несколько дверей без табличек загадочно молчали о своём предназначении. Я подумала, что в силу специфичности запаха, нужная мне комната должна быть самой последней.

Дверь была заперта. Я завела глаза под лоб и отчётливо выговорила сквернословие. Ох, уж мне эта каста уборщиц, кастелянш и завхозов. Полновластные хозяева туалетов, санузлов и запасных выходов. Какое, наверное, наслаждение видеть перед собой вполне себе успешного человека, переполненного отходами жизнедеятельности и притоптывающего от нетерпения на месте: — Будьте добры, откройте, пожалуйста, туалет… — это их маленькая месть остальному человечеству за самую нижнюю строчку в табели о рангах.

— Фиг, вам! Не дождётесь! — произнесла очень злая на всех уборщиц мира Катя Пуаре и направилась к входу. Туда где висит схема эвакуации и пожарный щит. Тётки всё также суетились у стола. Сценарий обновления стола и сюжет телесериала развивался неумолимо и захватывающе.

— … Попадает, значит она на зону и там её начинают гнобить, почём зря. Но она же детдомовская. Вся вдоль и поперёк дерзкая и злая, как три свекрови…

На мои передвижения — ноль внимания. Хотя обратно я прошла с топором. Этим способом я пользовалась довольно часто. Моя соседка по общежитию, Танька Куропатова, обожала терять от комнаты ключи, затем брать мои и терять их с таким же успехом.

Минутное дело — вставить лезвие топора в щель между дверью и косяком. Затем одно аккуратное усилие и… вуаля! Дверь гостеприимно приоткрылась. Внутри было темно. Снаружи выключателя не было. Я проскользнула вовнутрь, нащупала выключатель. Щёлк!

Это был не туалет. Абсолютно пустая комната, без окон, без мебели… Только посередине, подчёркивая пустынность помещения и одинокость предмета, стоял стул. На стуле сидел человек. Человек был примотан к стулу скотчем, был кроваво избит и смотрел на меня прищуренным мученическим глазом. Одним! Второй заплыл ржавым фиолетом и выполнять свои функции не мог.

В следующий момент, я каким-то шестнадцатым чувством узнала этого избитого человека. Во-первых, это был мужчина, во-вторых, его волосы были собраны в хвост, а в третьих, я о нём всё время думала, помнила, мечтала. И всё равно мне понадобилось секунд двадцать, чтобы осознать — это не кино, не дурной сон и не мираж. Это действительно Тимур, хотя он весь в крови и упакован, как посылка с Алиэкспресс.

Тимур смотрел на меня со странным укором и, казалось, что он не совсем понимает, что происходит. Я схватила его за плечи и встряхнула. Он дёрнулся, застонал, затем разжал разбитые губы и с трудом проговорил: — Не тряси… Помоги… — и он показал глазами на топор в моих руках.

Несколько движений лезвием по скотчу, и Тимур тяжело заворочался на стуле, разминая затёкшее тело. На мои беспорядочные, лихорадочные «почему» он не ответил, только сказал, как выдохнул: — Вытащи меня отсюда, Катя…

У меня в голове всё сразу встало на нужные места. Возлюбленный просит о помощи, находясь, я уже не сомневалась, в смертельной опасности. Действуй, Катя! У тебя ведь никогда не было возлюбленного. Только любопытствующие. Перед глазами замелькали лихие сюжеты прочитанных и просмотренных детективов, триллеров и мой влюблённый мозг мгновенно выдал единственно верный, на данное время, вариант действий.

Я осторожно выглянула за дверь. В трапезной всё ещё бубнили кухонные работницы. Я скользнула по коридору и быстро нашла туалет. Вопреки логике, он оказался ближе всего к трапезной. В туалете было полноценное широкое окно, стёкла которого снаружи были обклеены светоотражательной плёнкой. Окно смотрело на забор, за забором начинался лес. Я метнулась обратно к Тимуру.

— Значит так… Слушай внимательно. Сейчас ты вылезешь в окно, затем перелезешь через забор. Сможешь? — я испытывающе посмотрела на его помятый облик. — Ну-ка, подними руку… вторую… Так, так, так… Нормально. Ноги как? В порядке?

— Норм… Ребро, по моему, сломано.

— Придётся потерпеть. Перелезешь через забор, иди прямо, не сворачивая. Метров через сто будет дорога. Ты её перейдёшь и заляжешь там в кювете. Замаскируйся… веток на себя накидай, не знаю… в мох заройся, короче придумай что-нибудь. Через час-полтора я тебя подберу. Не вздумай ловить машину. Сразу спалишься. — я достала из своей запазухи бутерброды, оттянула ему ворот его футболки и уронила их туда, как в карман. — Возьми, развлечёшься там…

Тимур улыбнулся вымученной улыбкой. — А кофе нету?..



Я с содроганием смотрела, как он, держась рукой за правый бок, добрёл до забора, и как трудно, с искажённым от боли лицом, перевалился через полутораметровый забор. Я прислушалась, переводя дух. На речке орал именинник, ему вторили гости.

В трапезной никого не было. Стол блистал свежими приборами. Разносолы задирали кверху куриные окорочка, тянули из судочков запахами наваристых бульонов и переливались глянцем свежих овощей. Посредине стола, на низком старте, уткнувшись пятачком в розовые копытца, притаился молочный поросёнок. Казалось, вот сейчас он дико завизжит, проскребёт своими розовыми копытцами по стеклу посудины, да ка-а-ак рванёт крушить и разорять всё это гастрономическое великолепие… Рядом с поросёнком стояло знакомое блюдо, исполненное бутербродами с чёрной икрой. Я с трудом усмирила свою правую руку и мельком подумала: — Что у них там икра бочками, что ли?

Прихватив кофр с гитарой, я выскочила в прихожую и пристроила топор на место. По двору слонялась какая-то личность с ведром и совком. Личность подбирала «трэш» от фейерверка. Патрульная машина с моими сержантами отсутствовал.

— Вот так… — с нетерпеливой злостью подумала я. — Обещал ведь… Обещалкин! Откуда взяли, туда привезём… Тоже мне — слуга закона, блин!

Пока я пела, ела и спасала возлюбленного, погода испортилась. С запада наползала чёрная туча, хотя ветра не было. В воздухе ощущалось напряжение, как будто окружающая атмосферная невидимость набирала в лёгкие воздух, чтобы уж, как дунуть, так дунуть.

— Пипец! — запаниковала я. — Сейчас ахнет гроза, ливень, а Тимур там в кювете, хуже собаки. — сосредоточенность и концентрация сил, такая необходимая для эвакуации Тимура, куда-то испарилась и накатили эмоции. Я вспомнила его сдавленный больной голос, его изуродованную кровоподтёками красоту, его беспомощную, кривую от боли походку… Острая женская жалость защипала в глазах.

Я опустилась на лавочку. На речке продолжали веселиться. Слышались взрывы хохота, сугубо мужские восклицания, плеск воды и верещание гетер.

— А ведь это кто-то из них Тимура изуродовал. — с неожиданной злостью подумала я. — Навалились жирными тушами, задавили, спеленали и мучили потом, попивая водку. И ведь ничего… ничего тут не сделаешь! Куда бежать, когда сам закон с ними заодно. Небось все там, к Бетховену не ходи! И прокуроры, и судьи, и адвокаты в одной бане задницы парят. Приспособились! В одной руке бутылка, в другой проститутка, под задницей уголовный кодекс, а на губах речи с пеной у рта… о справедливости и о борьбе с преступностью!

Вдруг краем глаза я заметила, как от речки, устало и умиротворённо отдуваясь, шагает один из гостей. Он явно направлялся ко мне. — «Беги!..» — шепнул мне Акакий.

Я огляделась. Улизнуть не было ни повода, ни времени. Получилось бы слишком демонстративно, как будто я испугалась. Дурацкая гордость прибила меня к скамейке двухсотмиллиметровыми шиферными гвоздями. Да и показывать страх, как говорит мой папа, никому нельзя. Особенно бродячим собакам и правоохранительным органам. Съедят!

Гость приблизился. Какой-то высокий мужик… скорее всего прокурор. На вид лет тридцать пять. Лысый. Из одежды на нём была только простынь прикрывающая чресла, на ногах сланцы. Вид совершенно невменяемый. Наверное в бане имелся свой запас водки.

— «Дура!..» — сквозь зубы процедил Акакий. Я обмерла от беспомощности и сидела перед этим полуголым мужиком, как молочный поросёнок на блюде.

— О-о-о!.. — вытаращил глаза прокурор. — Какие люди! — он вдруг опустился на одно колено, помахал перед собой несуществующей шляпой и, путаясь в фонемах, проговорил, чуть ли не по слогам: — Мадмуазель, я у ваших ног! Обожаю дам с гитарой. — он захихикал и вдруг напал на мои колени. Я взвилась свечой на лавочку — откуда силы взялись; схватила прислоненного к скамье Гибсона и долбанула им прокурора сверху по голове. Раздался глухой звук с отдалённым мелодичным подтекстом.

Но видно прокурор уже потерял львиную долю своей чувствительности. Он задрал ударенную голову кверху. — Сопротивляешься? Это я люблю! — и неожиданно ловко ухватил меня за лодыжку.

Я заорала: — Помогите! — он захватил вторую лодыжку и сильно потянул к себе. Я с размаху упала задницей на лавочку и завизжала. Прокурор захватил сильными, не знающими отказа руками мои колени и жадно припал лысиной к моим бёдрам. Совершенно потеряв чувство реальности, я упёрлась обоими руками в эту буйную лысину и вдруг с ужасом почувствовала, как прокурор зубами тащит с меня шорты.

В это время во двор влетел знакомый «УАЗ». Он лихо взвизгнул тормозами и колом встал посреди двора. Оттуда выскочил тот самый сержант Обещалкин, что гарантировал мне безопасность. Он схватил прокурора поперёк туловища и отбросил в сторону. Тот мгновенно собрал на свою простынь пыль и прах асфальтовой дорожки, затем встал на четвереньки и грязный страшный, в бешеной злобе проорал: — Тебе что сержант, погоны мешают? Завтра же будешь на стройке раствор месить!

Я даже не поняла, как очутилась за просторной сержантской спиной. В руках Гибсон, в голове какафония, ужас и отвращение. Помню, что очень хотелось вымыть руки, которые касались проклятой лысины, и ноги, по которым елозила прокурорская физиономия.

— Тебе что, до этой девки? С неё не убудет! Или завидуешь? — продолжал наезжать прокурор. Он уже поднялся и, покачиваясь, агрессивно махал руками.

— Это моя сестра. — твёрдо сказал сержант. — И если бы ты с ней что-нибудь сделал, я тебя пристрелил бы, как собаку. Тебе что профессионалок мало?

— Ммм… сестра… — угрюмо пробурчал прокурор и развёл руками. — Ну, извини… Что же она тут, как эта… — он помолчал, затем икнул и, развернувшись, поплёлся в трапезную.

В машине меня начало трясти, но впадать в истерику я не имела права — надо было запоминать дорогу. За окнами машины мелькали названия деревень, какие-то элеваторы, железнодорожные переезды… Я это все тщательно заносила в оперативную память, время от времени, отбрасывая наезжающую на меня крупным планом картинку — жадная похотливая лысина и здоровенное мужское тело, которое втягивало меня в себя, как удав.

Мы уже были возле города, когда по стеклу забарабанили первые капли дождя. Не доезжая до своего дома квартал, я попросила остановить, и когда вылезала из машины, сержант отдал мне смартфон, посмотрел на меня с жалостью и тихо сказал:

— Ты извини, малая, за этого ублюдка. Если бы он не был следователем, я бы его точно убил.

(с)олдшуз

[Регина Эфа]

Сообщение от олдшуз

да была така мысля, но не срослось. мне подумалось, а чем я хуже стругацких? у них в ОЗ тож две сюжетные линии)

Хозяин-барин.

Сообщение от олдшуз

и как он... помогает?

Чуйка всегда помогает. Не все ей имя дают)))

Сообщение от олдшуз

бабТониных

Заглавная?

Сообщение от олдшуз

Коридор имел интригу.

Неоднозначненько так.

Сообщение от олдшуз

а на губах речи с пеной у рта…

Безуспешно пыталась представить.

А можно не по одной главе кидать? Хотя бы пару.

[олдшуз]

Сообщение от Регина Эфа

Сообщение от олдшуз
бабТониных
Заглавная?

заглавная... с середины слова)

Сообщение от Регина Эфа

Сообщение от олдшуз
Коридор имел интригу.
Неоднозначненько так.

да... как-то не очень)

Сообщение от Регина Эфа

Сообщение от олдшуз
а на губах речи с пеной у рта…
Безуспешно пыталась представить.

ужос! как я пропустил сие?..

Сообщение от Регина Эфа

А можно не по одной главе кидать? Хотя бы пару.

у нас всё для читателя... щас кину)

Добавлено через 4 минуты

Цифра шестая


— … Господи, что же так тяжело-то? Как жить? Ведь с этим порталом стало ещё хуже. Вот что теперь делать? Ходить туда, как на работу и каждый божий день спасать по лётчику? — прошла уже неделя с того момента, как Катя отведала хлеб супергероя. Целую неделю, проходя мимо хранилища, она внутренне цепенела, не веря, что такое могло случиться. Случиться именно с ней.

Её мозг отказывался понимать, каким таким хитрым образом структурировать и систематизировать навалившиеся порталы, раненых лётчиков, взорванные джипы. И на какую такую полочку, например, положить обширные медицинские знания по военно-полевой хирургии.

Вся эта научно-популярная фантастика просто не помещалась у неё в голове. Теперь Катя лежала на своей кровати в позе мертвеца и, с трудом прорываясь сквозь неумолчное болботанье и пустозвонство соседки по комнате, опять думала, думала, думала…

Её соседка — Ирка Твердохлебова — принадлежала к той, довольно редкой категории людей, у которых отсутствует внутренняя мыслительная жизнь. Как только у неё в голове появлялось, хоть какое-то подобие рефлексии, то через идеальный речевой аппарат Ирки она моментально становилось достоянием общественности. В те редкие, ужасные для неё минуты, когда Ирка, не дай бог, оставалась одна, она всё равно, как автоматический передатчик, транслировала всё, что думала в пустоту Вселенной.

Этот непрерывный процесс назывался у неё «пообщаться». В описываемый момент Ирка готовила себе ужин. Ну, как готовила… разрывала вакуумную упаковку продуктов быстрого приготовления, и заливала их кипятком из электрического чайника.

— Прикинь… иду это я сейчас на кухню, ну-у, за водой… а навстречу Зойка, ну эта… с третьего курса, народница… Ты бэпэшку будешь? Нет? Ну ладно… Так вот Зойка запалила Марфу… Тоже народница, такая знаешь с кудряшками… Ну, не важно… Так вот, Зойка презентацию отксерить забежала в этот… как его… ну на площади… Слу-ушай, я у тебя майонез возьму? В общем, не важно… короче заходит она такая в магаз, а там эта Марфа с преподом нашим любезничает… С этим, как его… ну-у-у… инструментовку-аранжировку ведёт… Ничего себе! Ты где это такие печеньки прикупила? В «Четвёрочке»? Так вот глазками ему делает, вся извивается, как на шесте. Прикинь! Вот же всеядная… он же дядька уже, старый. Ему уже лет тридцать, наверное!.. Слу-у-шай… а давай я после со стола уберу? Ругаться не будешь? Чуток полежу и сразу же всю эту антисанитарию…

Тут дверь распахнулась настежь, и в комнату бесцеремонно, нарочито торжественной широкой походкой вошёл Парамонов. За ним прошмыгнули две его «оруженосицы» — первокурсницы. Такой способ заходить в гости, был у Парамонова в порядке вещей, так как приятельствовал он со всеми, включая гордячку Сотникову, которую, впрочем, фамильярно называл Сотней или Сотенкой.

Парамонов остановился возле Катиной кровати и напыщенно произнёс: — Кто сказал, что саксофон домре не товарищ? — он вдруг поник головой, так что его знаменитый чуб упал на нос, и театрально-трагично прошептал: — Я сказал… — Парамонов вдруг рухнул на колени и заговорил нараспев, в старославянском стиле, сильно напирая на букву «О»: — Не погуби, Сотенка! Окаянная Лапша крови моей испить задумала, добра-молодца извести хочет гармонией своею проклятущею, а Чудище так и молвило мне человечьим голосом… мол, не сдашь гармонию, всю жизнь будешь по электричкам лабать за грошик медный… — «оруженосицы» захихикали.

Катя повернула к нему голову и увидела его занавешенное чубом лицо. В руках Парамонов держал листок с задачами по гармонии. — Вот тебе и твой Парамонов… — отстранённо подумала она. — Хочешь на хлеб мажь, хочешь так лопай.

У неё перед глазами возникло лицо раненого лётчика. — Вот ведь… герой… не испугался… воевал… мог и к моджахедам попасть… изрезали бы они его на куски, если бы не я. Как он там теперь… наверное, уже очнулся? — Катя пристально посмотрела на Парамонова. — Господи, а этот клоун, что возле меня делает? — она вдруг фыркнула и засмеялась мелким дробным смехом.

Парамонов взмахнул чубом и недоуменно на неё посмотрел. Но она ничего не могла с собой поделать. Это была истерика, как реакция на последние события. Смех лился из неё, целебный и очистительный, действуя, как слабительное. Выметал все несуразности, нестыковки и диссонансы; ставил всё по местам, выстраивая новое мышление с другими ценностями. С каждым выдохом Кате становилось легче и легче.

Парамонов испуганно отпрянул от кровати, и она неожиданно вспомнила, как однажды, директриса, приметив в коридоре колледжа Парамонова, на котором, как обычно, гроздьями висели девицы, сказала ему: — Да-а-а… Парамонов. Если бы ты был женщиной, ты бы постоянно ходил беременным! — тут ей стало совсем невмоготу. Смех душил её, и она, корчась, с трудом проговорила:

— Слу-у-ушай, Пара… Пара… Парамонов… т-т-т-ты сейчас н-н-на каком м-м-месяце?..



Нина Ивановна Косматова — полноватая симпатичная старушка, с добрым лицом и с небольшим седым кукишем на затылке — сидела в аудитории, за преподавательским столом, читая вслух, громко и азартно, главу из толстенного учебника «Методика преподавания».

Студенты отчаянно зевали, пребывая в липком сонном кошмаре. Нина Ивановна принадлежала к той породе преподавателей-мистификаторов, кои могли преподавать абсолютно любой предмет, абсолютно любой области познания. Лишь бы был учебник и огромные очки в толстой оправе.

Технология такого рода преподавания была чрезвычайно цинична и проста, как обман ребёнка. Всего-то делов — читать на лекциях главу за главой, строго поглядывая нет-нет на студентов поверх очков, а спустя время, в час икс, скрупулёзно, тщательно, до буковки сверять студенческие ответы с первоисточником.

Но не этим была замечательна педагог Косматова Нина Ивановна. Другие, редкие душевные её качества периодически выбешивали коллег и студентов. В психиатрии существует такой термин — психопат, то есть человек без совести. У психопатов ложь — самый нужный и действенный инструмент. Как плотник с помощью всего лишь одного топора может срубить целую избу, так и психопат с помощью лжи выстраивает такие речевые конструкции, прикрываясь которыми, можно годами отсиживаться, манипулируя людьми, самоудовлетворяясь, жируя, снимая сливки и загребая жар… В дополнении ко лжи, из ящика с инструментами «плотника» торчат лесть, внезапная пугающая агрессия, слёзы, ханжество…

Внешне, Нина Ивановна, смахивала на бабушку Красной Шапочки — уютная, мягкая, с умильным выражением на добром морщинистом лице и с пухлыми ласковыми руками. Глядя на этот сказочный персонаж, хотелось тут же бежать к ней с корзиной пирожков через лес, полный волков, провожать через дорогу и покупать ей лекарства…

Тем сильнее был шок, если Нина Ивановна открывала рот.



КОСМАТОВА — Та-а-ак… все сдаём рефераты по теме: «Развитие зрительного восприятия у детей дошкольного возраста»

АУДИТОРИЯ — Какие рефераты!!!??? Нина Ивановна, вы нам ничего не говорили…

КОСМАТОВА — Как так не говорила? У меня записано… вот… на прошлом занятии… реферат… тема…

АУДИТОРИЯ — У-у-у… О-о-о… А-а-а… не говорили… кошмар… да сколько можно!!!???

КОСМАТОВА — Тихо… тихо. Ну, ладно… ладно. Не говорила, так не говорила. Бабушка старая, бабушка могла и забыть. А вы молодые, здоровые с крепкой памятью всё помните… Вот и вспомните мне прямо сейчас, сколько лет этой старой никчемной карге, если родилась она в год смерти великого педагога Антона Семёновича Макаренко? А?!.. Ну!.. Что у нас с памятью стало? Все-е-ем дво-о-ойки-и-и!!! За отвратительную память, за попытку оклеветать старого заслуженного педагога, за… за… ой что-то голова кружится… довели… воды… убийцы! Сгною на экзамене!

И у большинства студентов желание было только одно: вцепиться в морщинистую, черепашью шею и душить, душить, душить… пока не перестанет дёргаться и бить ногами. А потом, что ж… можно и под суд… всё не зря жизнь прожил.

Нина Ивановна Косматова была чистейшей педагогической профанацией девятьсот девяносто девятой пробы. Все вокруг это понимали, наблюдая за скрипучей, с болтающимися колёсами колымагой, на борту которой, сикось-накось пьяными буквами было намалёвано «Методика педагогики». Наблюдали и ожидали, что уж на следующий-то учебный год грянет, наконец, свежая упругая педагогическая мысль.

Но, ко всеобщему удивлению, первого сентября, опять, трясясь и разваливаясь на ходу, выезжал на блестящее педагогическое шоссе этот утиль и, коптя чёрным удушающим дымом, плёлся от сессии к сессии, от сессии к сессии…

Всё взрослое население музыкального колледжа, от директрисы Чудища-Франтенбрахт до уборщицы бабы Поли, были убеждены, что у Косматовой Нины Ивановны существует мощная родственная подпорка в областных властных структурах и относились к ней, как к неизбежному злу. Студенты же ничего этого знать не желали и открыто неоднократно будировали эту тему, посылая делегации к директрисе, возмущаясь в соцсетях, но…



— … Латентный характер протекающих в личности процессов и длительность их завершающего формирования ставят как педагога, так и самого воспитанника перед фактом неожиданных явных несоответствий личности… — Нина Ивановна оторвалась от учебника и, не меняя своей монотонно-бубнящей интонации, глянула поверх очков на аудиторию: — Копенкина, возьми стакан и принеси воды таблетку запить.

Через минуту, принимая из рук Копенкиной стакан, Нина Ивановна подозрительно осмотрела его и пробормотала: — Боюсь спросить, откуда ты эту воду набрала.

— Из кулера… — пожала плечами Копенкина — длинная нескладная девица с вечно испуганными глазами.

— Из кулера… — ядовито передразнила её Косматова. — А по цвету, так из совсе-е-ем противоположного места.

— Да надо было… — прошептала Копенкина, садясь на место.

— Копенкина, я всё слышу. Сотникова, вот ключ, сбегай открой мой кабинет, да возьми у меня в сумке бутылку воды. Только смотри там у меня кошелёк… так ты это… того… в общем, иди…

Катя приняла ключ и внутренне окаменела. Ключ был точно такой, как и от хранилища — с вычурными средневековыми обводами, потемневший от времени и такой массивный, что, казалось, он предназначен не открывать, а взламывать. У неё захватило дыхание, и кто-то внутри заинтересованно пропел: — Ага-а-а…

(с)олдшуз

[олдшуз]

Глава седьмая


It’s raining cats and dogs. Буквальный перевод с английского — идёт дождь из кошек и собак. Так англичане ругают очень сильный, как из ведра, ливень. Это одно из немногих выражений, что остались в моей памяти от изучения английского языка в колледже. Французскому, который я долбила в школе, будущих музыкантов не обучали, и мне был дан выбор — английский либо немецкий. Из двух зол мной был выбран язык Шекспира.

Я осторожно, как слепая, продвигалась на своей Зизи по запомнившейся мне дороге. С неба, неудержимым потоком летели кошки, собаки, молочные поросята и даже мерзкие упившееся прокуроры-следователи. Лобовое стекло заливало, и мне, по-хорошему, следовало остановиться где-нибудь на обочине и переждать это светопредставление. Но образ валяющегося в жидкой грязи, избитого и погибающего Тимура, всё время толкал меня вперёд, и если бы с неба вдруг стали падать слоны, я бы всё равно упорно ехала и ехала…

Дорога была пуста. Я уже два раза смоталась туда-сюда по участку, в кювете которого, предположительно, мог находиться Тимур, и отчаялась совершенно.

— Вот же до-мажор! — ругала я свою самонадеянность. — Где теперь его искать, в каком кювете… — было невозможно определить на залитой водой дороге, то место, напротив которого располагалась «Корчма». Уже ни на что не надеясь, я зашла на третий круг, и вдруг впереди, прямо из дождевых струй, возник пешеход. Он шёл, как пьяный. Его мотало из стороны в сторону, но человек упрямо брёл по обочине в сторону города. Это был Тимур.

Он с огромным трудом влез в машину и долго не мог закрыть дверь. С него текло, как будто это был не человек, а фрагмент тучи.

— Куда? — спросила я коротко.

— Не знаю… — с трудом проговорил он синими, как у покойника губами. Его всего трясло, хотя печка у Зизи работала на полную мощь, и в салоне от жары чуть ли не трещала обивка.

— Послушай, если ты мне расскажешь, что с тобой произошло, я пойму куда тебя везти.

Тимур медленно повернул ко мне свой страдальческий промокший облик и, стуча зубами, сказал: — Не лезь ты в это дело… — а потом добавил: — Домой нельзя… в кофейню тоже…

— Ну, вот… Теперь хотя бы понятно куда тебя везти не надо. — я врубила передачу, и Зизи помчала нас в совершенно определённом направлении. Тем более, что ливень заметно ослаб, как будто его основной задачей было препятствовать нашему с Тимуром воссоединению.



Пока Тимур согревался под горячим душем, я позвонила Вадиму.

— Привет господствующему среднему классу! — с ходу взяла я небрежный тон. — Слушай, Вадим… Я тут прониклась вашим городом и думаю остаться ещё на неделю.

— Ну, здОрово… — неуверенно среагировал он.

— Да, и ещё… Я под дождь попала. Одежда вся насквозь. Есть у тебя тут обогреватель одежду подсушить?

— Конечно, конечно… — обрадованно зачастил Вадим. — Там в третьей комнате. Она закрыта. Ключ под половичком, перед дверью. Я бы приехал, но сейчас занят немножко…

— А-а-а… Простынки кому-то меняешь? — посочувствовала я, стараясь укусить побольнее, чтобы у него ещё долго не возникало желания меня лицезреть.

— Какие тебе простынки?.. — тут же возмутился Вадим. — Да сама ты!.. Тоже мне дармоед с гитарой! Так… некогда мне тут с тобой болтать. Деньги на карту скинешь. Всё!

В большом зале, смежном с моей спальней, стоял диван. Перед ним я поставила электрический обогреватель. В запертой комнате-кладовке, в шкафах, кроме обогревателя, я обнаружила стопку постельного белья, подушки, одеяла, полотенца и просторный махровый халат жёлтого цвета.

Когда я вошла в ванную комнату, Тимур сидел под душем на корточках. Сквозь полупрозрачность занавески угадывалась его понурая съёжившаяся фигура.

— Живой?

— Да…

— Тут я тебе халат нашла. А «дольче гобаны» твои в стирку. Мы их на обогреватель повесим, думаю к утру высохнет. И хватит уже мокнуть. Вылазь давай. Я там аптечку с машины принесла — раны твои будем обрабатывать.

— Спасибо…



Брата у меня нет. Уход за отцом полностью осуществляла мама. Так что опыта контакта с мужскими вещами у меня не было. Поэтому я с интересом прислушивалась к самой себе. Вещей было по-летнему немного — трусы, носки, джинсы и футболка. Я брала их в руки с брезгливо-сакральным чувством. Как осквернённые реликвии. Ведь эта ткань касалась мужского тела, на которое я претендовала, как девственница.

С вполне понятным страхом, с неодолимой сексуальной любознательностью и с надеждой на взрывное плотское счастье, я смотрела на эти вещи, которые всё ещё хранили на себе следы мужской силы и неподконтрольных гормональных бурь… Смотрела, смотрела… а потом плюнула на всё это дело, да и постирала. В тазике! Руками! Подумаешь, раритет какой! Трусы, они и в Африке трусы.



Серьёзных травм оказалось две. На правом боку было огромное синее пятно, как будто туда ударили бревном. А на волосистой части головы был содран кусок кожи, и в этом месте зияла открытая рана, затянутая свежей корочкой. Заплывший глаз, мелкие синяки по всему телу, разбитые губы… — классифицировались мной уже, как незначительные травмы и содрогания моего девичьего организма не вызывали.

Мой опыт в травматологии ограничивался ободранными коленками из далёкого детства и листиками подорожника, прилепленными на кожу с помощью стерильной отроческой слюны. Я погуглила и принялась врачевать. Врачевать оказалось довольно просто. Первым делом надо было обезболить, затем принять антибиотики, обработать раны антисептиком и наложить повязку. Всё! Господи, как просто. И чему их там в мединститутах по семь лет учат?

К своей аптечке автолюбителя я прибавила коробку с медикаментами, которую нашла в комнате-кладовке. Тимур никакого сопротивления не оказывал, сидел вялый и, по-моему, хотел только одного: спать. Через десять минут пациент был напоен, обеззаражен и обработан. На все синяки я нанесла йодную сетку, и Тимур у меня получился просто загляденье — весь жёлтый, как экспонат с выставки авангарда.

Однажды мне пришлось побывать на подобном мероприятии, когда в восьмом классе ездила со школьной экскурсией в Питер. И я думаю, что Тимур произвёл бы там известное впечатление, если бы его поместили где-нибудь между скульптурами вертикально стоящего на хоботе слона и лежащего в фривольной позе, почему-то абсолютно синего Кинг-Конга с демонстративно золотыми гениталиями.

Самой драматичной оказалась травма головы. Гугл обозвал её скальпирующей раной, и чтобы её грамотно обработать требовалось, как минимум, выстричь волосы на манер тонзуры. Так называют выбритую макушку у католических священников.

— Брей налысо всю голову. — вяло повелел Тимур.

— Блин жалко… Сколько ты их выращивал… года три?

— Пять… Брей, плевать!

— Слушай… давай я аккуратно. Я знаю как. Потом продадим. У тебя они вон какие тяжёлые — грамм двести точно будет. Так что тысяч тридцать российских дублонов, считай в кармане!

— Делай, как знаешь…

Ножницы, из всё той же комнаты-кладовки, оказались тупыми, и со стрижкой я возилась не меньше получаса. Тимур, время от времени, впадал в анабиоз, но стойко держался в прямосидячем положении. Брить голову пришлось своими одноразовыми станками. Пену взяла в ванной комнате — остался там небольшой набор для утренних процедур от прежних постояльцев.

Череп у Тимура оказался аккуратным, без сократовских гениальных борозд, шишек и был овальным, как страусиное яйцо. Я залила рану перекисью. Она зашипела болью, полопалась мучительными пузырьками и отозвалась в моём сердце ощущением содранной кожи и обнажённых нервов, точно в таком же месте, только уже на моей влюблённой голове…

(с)олдшуз

[олдшуз]

На следующий день Тимур с постели не встал. Его бил сухой раздирающий кашель и, вообще, вид он имел, чуть ли не предсмертный. Я здорово струсила и сразу поняла — мой номер шестнадцатый и врачей не просто так обучают в институтах по семь лет. Но надо было что-то делать. В больницу ему нельзя, там сразу стуканут в полицию. Сама же я, со своей терапией подорожника и Гуглом, быстро доведу его до могилы.

Только один человек в этом городе мог мне помочь, и ему одному я могла довериться. Потому что, ну, не может чел с такой прямой спиной и с высокомерно поджатыми губами оказаться доносчиком. Аристократизм и подлость — вещи несовместные. Я позвонила Луизе Генриховне.

Она долго не брала трубку, и я два раза перезванивала. На третий раз Луиза Генриховна отозвалась, но таким больным и слабым голосом, что я засомневалась — а гуманно ли грузить проблемами человека, которому самому, хоть «скорую» вызывай. Тем не менее я попробовала. Вышло не очень. Из моих панических уст пролился какой-то сумбурный лепет-триллер. Но Луиза Генриховна быстро разобралась в моей бредятине.

— Так, во-первых, успокойся. Сalmer-toi, mon enfant… — произнесла она неожиданно окрепшим учительским голосом. — Мы всё сделаем по-человечески, по правилам и нас ждёт успех! Значит так… У меня только один, но основополагающий вопрос: — У тебя есть деньги?

— Есть… Тысяч сорок и ещё тридцать, если волосы продать.

— Какие волосы? — опешила Луиза Генриховна. Я объяснила.

— Хорошо… Диктуй адрес и жди врача. Компетентность и конфиденциальность гарантируются, даже не сомневайся. Только не торгуйся. Она этого не любит.

Через полчаса у калитки моего домика остановилось такси. Из него вышло крохотное человеческое создание лет восьмидесяти, в немыслимой винтажной шляпке с широкими полями. Создание было разодето в радикальные цвета скорой помощи: шляпка белая, белое же длинное платье в пол, с рюшами и с огромными оттопыренными карманами по бокам; и как выстрел в сердце — небольшой, цвета артериальной крови ридикюль на высохшей морщинистой руке, а на ногах ярко-алые кеды.

— Старуха Шапокляк! — пронеслось у меня в голове. И, действительно, вся она была какая-то колючая, востроносенькая, с гримасой ядовитой желчной иронии на узком мультяшном лице.

Старушка вошла в прихожую и, держа перед собой дряблыми лапками кровяной ридикюль, представилась: — Меня зовут Берта Самуиловна Фельдшер.

— Фельдшер? — растерялась я. — Но Луиза Генриховна обещала врача.

— Фельдшер — это не квалификационный уровень, а моя фамилия. — старушка разрезала меня острым взглядом и, рассмотрев моего внутреннего дебила, снисходительно добавила: — Бывают такие говорящие фамилии… еврейские. Не всем же быть Сидоровыми.

— Извините… — промямлила я. — Проходите, пожалуйста.

Но Берта Самуиловна не тронулась с места. Она вздохнула и, глядя мне в душу, сказала: — Для начала покончим с вопросами меркантильными. Вызов на дом, меня, как специалиста, обойдётся вам, деточка, в две тысячи рублей. Затем мои передвижения по городу на такси, лекарства, шприцы, анализы… оплачиваете, соответственно, тоже вы. Изустные выражения благодарности, уважения и восхищения — приветствуются.

— Конечно… — ответила дебил Катя и покорно пригласила врача пройти, наконец, к пациенту.

Тимур уже сидел на диване и сотрясался от кашля. Эти невольные движения отдавали ему в правый бок и заставляли мучительно морщиться. Он осторожно, обеими руками держал свою боль и смотрел на меня чужими осуждающими глазами. Стало очевидно, что я ему никто и звать меня Третья Снизу. — И, вообще… — огорчилась я. — Придумала себе возлюбленного на ровном месте, хотя видела его всего лишь три раза! Да и то, при очччень невыгодных для возникновения нежных чувств обстоятельствах.

Берта Самуиловна уселась перед диваном и щёлкнула ридикюлем. Оттуда она выудила стетоскоп, который сразу сунула себе в уши, и маленькую металлическую фляжечку. Сделав из неё пару хороших глотков, Берта Самуиловна прикрыла глаза, показывая то ли крепость, то ли вкус напитка. Затем она посмотрела на меня и сказала: — Вы наверное подумали, что я алкоголичка? И абсолютно верно подумали. Кстати, у ацтеков алкоголь разрешалось употреблять только по достижении семидесяти лет. Так что, с точки зрения ацтеков, ЗОЖ я соблюдаю. — она спрятала фляжку и, как мне показалось, невнимательно прослушала Тимура стетоскопом.

— Кто это его так? — спросила Берта Самуиловна, указывая на истерзанное тело пациента.

— Оборотни в погонах. — угрюмо ответила я.

— Ммм… Значит в живых оставлять не планировали. Они обычно побои тщательно маскируют и следов, практически, не оставляют. — она указала на огромный синяк на правом боку, который из-за йодной сетки перекрасился в зловещий сине-зелёный цвет, и заявила: — Вот это может быть опасным. Так что одеваемся, в машину и на рентген.

— А-а-а… вввдруг… если… кто-то в полицию?.. — забуксовала я.

— Вы меня оскорбляете своим недоверием. — презрительно среагировала Берта Самуиловна. — Мои люди — все, как на подбор. Чистокровные евреи. Единственная нация, которой ещё можно в наше время доверять. Сунешь тысячу сверху и будут молчать даже в гестапо.

У меня прям камень с плеч свалился, потому что её безапелляционный тон сразу дал понять, кто теперь будет нести ответственность за жизнь и здоровье Тимура. Мне стало очевидно, что нести ответственность, подписывать исторически значимые документы, скакать впереди бешено летящего эскадрона и, махая свистящей голубой шашкой, обращать в бегство супостата… на всё это Берта Самуиловна была рождена и пригодна, не взирая на субтильность. Я в этом процессе тоже, видимо должна была участвовать, но уже в статусе волонтёра Подай-Принеси.

Берта Самуиловна тут же позвонила какой-то Лии Сигизмундовне, произнесла в трубку кодовое слово, и мы помчались в подпольный рентгенкабинет. Тимура я замаскировала своей бордовой «толстовкой» с капюшоном, и он перестал блестеть бритым черепом, привлекая к себе внимание. «Подпольный» рентгенкабинет был расположен в обыкновенной поликлинике, и пожилая прокуренная женщина с короткой стрижкой сообщила нам, что ни перелома рёбер, ни трещины у Тимура нет и никогда не было. Я выдохнула. Но тут же напряглась. Небольшое, еле заметное затемнение в лёгких грозило пневмонией.

Мы рванули в аптеку. Целый ворох таблеток, шприцов, ампул, медицинских банок, перевязочных материалов было приобретено, невзирая на цены. Впереди меня мелькали алые кеды, энергично развивался белый неотложный балахон с оттопыренными карманами, и сухие тонкие губы небрежно выговаривали в окошко аптеки латынь фармакопеи.

Я швырялась деньгами, как пьяный купец. Самым дорогим оказалось приобретение электрического прибора для ингаляций — четыре тысячи российских крузейро! Затем мы метнулись на центральный рынок. Там я купила курдючный жир для растираний, мёд, натуральные кисломолочные продукты, свежие фрукты, рыбу, курицу и, вообще, всё, что могло организовать витаминную атаку на ослабленный иммунитет Тимура.

Берта Самуиловна Фельдшер оказалась не только грамотным врачом и энергичным организатором подпольных травмпунктов, но и по-стариковски болтливым человеком.

— Слушай, детка… — бесцеремонно выспрашивала она, сидя на переднем пассажирском сиденье. — А на чьи деньги банкет? Чем на жизнь зарабатываешь? — я кратко объяснила, что, мол, бродяга… мол, музыкант… что дело не в деньгах, что жизнь человеческая — не курдючный жир… на рынке не купишь…

— Не купишь… Кто это тебе, деточка, такую глупость сморозил? — проворчала Берта Самуиловна. Она достала свою фляжечку и сделала из неё глоток. — Вот именно, что купишь! Деньги — это самое главное! И почку себе новенькую купишь, и зубы вставишь, и дом, и мужа приобретёшь. Вот возьми евреев. Маленький народ, гоняли его все кому не лень, обвиняли в страшных преступлениях, а он выжил. Инки и майя исчезли, вместе со своими суперцивилизациями, а евреи остались. Почему? — я пожала плечами. Меня больше занимала своя судьба. В зеркале заднего вида маялся Тимур. Ему было дурно и еврейская выживаемость его тоже не волновала.

— А потому, что деньги у них играли главную, основополагающую роль. Вот возьмём меня. Как я выжила? Когда меня фашисты отдирали от матери, она мне, восьмилетней дурочке, сунула в руку фамильный перстень. Как сейчас помню: мощный квадратный берилл — зелёный и прозрачный, в обрамлении золотых миниатюрных листиков. Я его за щеку, а когда меня на опыты отправить хотели, отдала этот перстень тётке, что сортировала нас, как скот — кого к изуверам в белых халатах, а кого, как дистрофиков на откорм к местным латышам. Так и спаслась.

— А вы что в концлагере были? — осторожно спросила я. — Сколько же вам лет?

— Восемьдесят три! — гордо приосанившись, ответила Берта Самуиловна и рассмеялась сухим кашляющим смехом. — Живу пока! За себя, да ещё за тех детишек, которым спастись не довелось. — она задрала свободный рукав платья и сунула мне под нос левую руку. На внешней стороне сморщенного, рябого от старческого пигмента предплечья, смутно проступала синяя размытая наколка с номером.

— Во… видала? Меня только из-за неё в мединститут приняли. Была там в экзаменационной комиссии одна профессорша. У неё дочка в концлагере погибла. Пока я там пыхтела, да мекала над билетом, она и разглядела мой номерок. Пожалела…



В развёрнутом «подпольном» травмпункте были срочно организованы сверхбыстрые, сверхкраткие медицинские курсы. Никакой теории. Голая практика в полевых условиях, максимально приближённых к боевым. Берта Самуиловна пестовала из меня медсестру. Конечно, все эти лекарские сведения общеизвестны, они были у меня на слуху, и даже испытаны на своей шкуре. Но я их воспринимала будучи по другую сторону медицинских баталий, пребывая в статусе пациента.

Всё было готово. Больной был раздет и лежал ничком. Преподаватель, как фокусник держал в одной руке пылающий факел, в другой — медицинскую банку. Слушатель сверхкратких фельдшерских курсов был, как и положено, внимателен, прилежен и туп, как резиновая пробка от флакона с физраствором.

— … Вводим огонь в банку и считаем: — Раз, два… И сразу — хлоп, на спину! На, пробуй. Да не трясись ты… На позвоночник — ни в коем случае… вот сюда, чуть ниже лопатки…

— … Та-а-ак… берём ампулу. Салфетку… Вот видишь, тут полосочка? Отламывай… отламывай, отламывай. Отлично! На-би-ра-ем… Воздух у-да-ля-ем… Ты главное не переживай. Задница не твоя, так что коли смело! Вот сюда, в верхнюю внешнюю четвертинку… тут особых сосудов и нервов, как правило, нету…

— … Курдючный жир, деточка, — это тебе не крем для загара. Это биологически активное вещество. Натирай, не жалей… гуще накладывай. В 1959 году, в мою бытность на строительстве Каракумского канала в Туркмении, я имела на вооружении только морфий, пенициллин, трёхлитровую флягу йода и курдючный жир. И ничего… Триста душ зэка и два строительных городка мелиораторов лечила. Вот так!

Уже на пороге Берта Самуиловна наставляла: — Как только с кашлем пойдёт мокрота, звони мне. И, вообще, звони чаще. Звонки, в отличии от визитов, пока бесплатные.

Она вышла на крыльцо в своём белом балахоне с нелепо оттопыренными карманами, чуть вперевалку сосчитала ступени своими странно-молодёжными алыми кедами и уселась в такси. Крутая бабка! Вот такие люди, всё-таки, примиряют меня с грядущей моей старостью.



Я вернулась в дом. Тимур спал, замученный ролью тренажёра, на котором грубо и откровенно отрабатывались первичные, элементарные процедурные навыки среднего медицинского персонала. Я тоже валилась с ног. Уж слишком густо валились на меня события — исключительные и ошеломляющие…

(с)олдшуз

[олдшуз]

Цифра седьмая


Кабинет педагогики пребывал в запустении с марта месяца. Аккурат под женский праздник, над ним, на втором этаже в бухгалтерии лопнула батарея отопления. Последствия были ужасающие. В бухгалтерии встал дыбом паркет, а в кабинете педагогики рухнул лепной потолок.

Вместо паркета, кто-то из родителей студентов пожертвовал колледжу рулон линолеума, и его постелили начерно, без плинтусов. Кабинет же Нины Ивановны Косматовой решили отремонтировать летом, благо оно уже на носу и скитаться по чужим кабинетам осталось недолго.

Хоромы у Косматовой были роскошные. Это была громадная комната с лепным потолком; по длинной стене четыре окна, по короткой — классная доска и дверь в небольшую уютную подсобку без окон. В подсобке стоял небольшой письменный стол, стул, у стены — большой шкаф, который больше подходил спальне, чем учебному заведению.

Конечно, здесь Катя бывала не раз и уж портальную замаскированную дверь, как в хранилище, она бы приметила. Но сейчас, она это всё осматривала под другим углом, с другими намерениями и с предчувствием нового знания. Кабинет был, как кабинет, только потолок поражал глинистым коричневым нутром и торчащей дранкой.

Катя прошла в подсобку. Она от потопа не пострадала. Всё также стоял стол, на спинке стула висел плащ Нины Ивановны, на сиденье — сумка с торчащей бутылкой. Катя щёлкнула выключателем. Света не было. Она включила фонарик смартфона и повернулась к шкафу. Он был поделен вертикально на две неравные части. На правой, большей располагались полки, которые были забиты книгами, папками и журналами. Левая половина представляла из себя дверь.

Катя дёрнула дверь шкафа, та оказалась заперта. — Вот оно… — у неё часто заколотилось сердце, и она, замирая, внимательно осветила дверь фонариком. Предчувствие не обмануло. Прямо посредине дверного полотна, чьей-то рукой был нарисован абрис ключа. Катя выдохнула, но вместо азарта искателя приключений, вдруг испытала неприятное сосание под ложечкой. Предчувствие нового знания поменялось на предчувствие близкой и абсолютно неотвратимой беды.

— Ну, зачем, зачем, ты сюда попёрлась? — чуть не плача, подумала Катя. — Тебе что, одного портала мало. Господи… вот уж, действительно, хабанера майонезная! Везде свой до-мажор найдёт! — она схватила бутылку и выскочила из кабинета. Торопливо закрывая дверь, Катя услышала за спиной приближающиеся тяжёлые шаги.

— Сотникова, только не говори мне, что ты приходила оштукатурить потолок. — Франтенбрахт Алёна Сергеевна, как всегда очень вовремя, возникла за спиной. Рассеянно выслушав Катино оправдание, Алёна Сергеевна слегка поморщилась, поёжилась, как будто ей за шиворот попала вода и, отведя глаза, вполголоса сказала: — Кстати, о Косматовой… Тут она на тебя жаловалась. Скажи, это правда, что ты у неё деньги постоянно выпрашиваешь у кофейного аппарата? Говорит, что уже боится к нему подходить! Ты что её там караулишь?

Дело было пару дней назад. Катя стояла в вестибюле колледжа возле кофейного аппарата и зачарованно наблюдала за растущей над стаканчиком коричневой пенной шапкой. Она предвкушала, как в задумчивом кофейном миноре встанет у окна, и между скупыми горькими, без сахара, глоточками, представит своего Пикирующего в парадном мундире военного лётчика. Пикирующий легко взбегает по длинной парадной лестнице и открывает тяжеленную дверь музыкального колледжа. Затем растерянно озирается в вестибюле, и на вопрос вахтёрши, спрашивает, как бы ему увидится с Екатериной Сотниковой…

— Сотникова, ну-ка, плесни кофейку любимому учителю. А то мелочи нет… — Нина Ивановна Косматова стояла рядом и, слегка наклонив набок голову, купала Катю в лучах добрых ласковых глаз. Не хватало только нимба над благородной седой головой. Надо было отдать ей свой стакан и все дела. Но тогда пришлось бы переться по всем архитектурным извивам учебного корпуса в общежитие, брать деньги, потом где-то их менять на мелочь. И, уж конечно, настроение будет не то, а её Пикирующего в парадном мундире военного лётчика, равнодушно выхлебает педагог-психопат Косматова Нина Ивановна. С какой стати?

Катя с огромным искренним сожалением посетовала на отсутствие денежных средств в размере тридцати рублей и отошла к окну, где нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, ждала её, ох и нелёгкая, но такая романтическая судьба офицерской жены… Отошла и забыла. Забыла? Так вот распишись и получи страшную кофейную месть Косматовой.

Когда Катя, ещё на первом курсе, впервые столкнулась с апологетом несправедливости в лице преподавателя «Методики педагогики», она страшно переживала, возмущалась, показывала родителям в лицах сцены, наполненные подлостью и трагизмом. Мать охала и сочувственно качала головой, но отец сказал:

— А по-моему, вы там все должны благодарить эту вашу Косматову…

— ???!!!…

— Ваша ошибка в том, что вы смотрите на эту ситуацию глазами дуалистов. То есть делите мир на чёрное и белое, на агрессора и жертву. Как у Пушкина, помнишь — …вода и камень, стихи и проза, лёд и пламень…

— Ну, так и в чём же ошибка? — раздражалась Катя.

— А то, что мир надо делить, минимум, на три части.

— Что-то я не понимаю… как можно нашу ситуацию поделить на три части?

— Я бы поделил так: плохой учитель против хорошего (есть же у вас и хорошие учителя?). А третья сторона, это вы студенты, как результат противостояния, так сказать, света и тьмы.

— И?.. За что это я должна благодарить Косматову? — подпрыгивая от злости, спрашивала Катя.

— Хотя бы за то, что она знакомит вас со взрослой жизнью, учит взаимодействовать с негативом. Учит бороться и не поддаваться обстоятельствам. «Муму» Тургенева в школе изучали?

— Ну, изучали…

— Барыню-самодурку осуждали?

— Ну?..

— Вы её осуждали и ненавидели заочно, виртуально. А вот вам реальная самодурка — Косматова. Нате, боритесь, не сгибайтесь, или терпите и топите на каждом её занятии, каждый свою Муму. Да этой Косматовой цены нет в деле воспитания подрастающего поколения…

В этом месте Катю начинала бить мелкая дрожь, она задирала лицо кверху, испускала сдавленное рычание, вскакивала и кричала, что он ничего не понимает, что это совсем не то и трясла руками от недостатка аргументов. Умом она понимала, что отец прав, но именно эта правильность раздражала и злила так, как не раздражала и не злила сама Косматова.



В последнее время, наладилась Катя ходить вечерами в «Макдональдс». Она уютно располагалась за столиком в полупустом зале, открывала ноутбук, и с наслаждением занималась студенческой рутиной. Так и пролетали эти вечера вместе с жаренной картошкой и задачами по аранжировке, вместе с терпкими глотками кофе и оркестровым мышлением Бетховена. Голова, не напрягаясь, пела, отдыхая от невыносимого «белого шума» Ирки Твердохлебовой, и убогая обстановка общаги не лезла в натруженные за день глаза.

Было около девяти часов вечера, когда Катя, засидевшись в «Макдональдсе» и жутко опаздывая, объявилась в вестибюле колледжа. И вовремя. Вечно сердитая Светлана Григорьевна, уже поигрывала ключами и демонстративно заперла входную дверь, как только Катя пересекла порог.

Но уже на лестнице, ведущей на второй этаж, а оттуда и в общежитие, её догнал окрик вахтёрши. Выяснилось, что вахтёрши тоже люди… десять минут, одна нога здесь, другая там, а то вдруг кто позвонит или придёт, но это вряд ли… Катя покивала головой, мол, да пожалуйста.

Она села за стол и первым делом увидела перед собой висящие на гвоздиках ключи от дверей кабинетов. Не успела она и глазом моргнуть, как ключ от кабинета Косматовой оказался у неё в кармане. Она даже сама себе не взялась бы объяснить, что подвигло её на этот сомнительный поступок. И вплоть до прихода вахтёрши, Катя сидела, тупо, в упор, смотрела на доску с ключами, имея пульс под сто двадцать и какофонию в голове.



К походу в кабинет Косматовой, Катя приготовилась основательно. Не смотря на достаточно тёплые вечера и ночи, она достала из шкафа ветровку с капюшоном, тонкие чёрные перчатки и любимые «Жорики». Также зарядила смартфон и положила в карман куртки складной нож.

Слава богу, что было воскресенье, и соседка по комнате, ещё в субботу, отъехала в соседний городишко к родителям, откуда должна была вернуться в понедельник утром с «продовольственным обозом» и еженедельным денежным содержанием в размере неизменной одной тысячи рублей. Так что все приготовления к сомнительной и, несомненно, рискованной акции, прошли тайно и без дурацких вопросов.

Ночное пустое здание — зрелище не жизнерадостное, а ночной музыкальный колледж, так гармонично встроенный в мужской монастырь времён «семибоярщины», вообще, аттракцион не для слабонервных. Человек современный, знакомый с законами физики, сказал бы, что все эти леденящие кровь ночные скрипы, стоны, треск… суть температурные деформации строительных материалов, из которых, собственно, и построено здание. А дьявольское хохотание и неожиданно стреляющее стаккато — ничто иное, как результат турбулентности и гидроударов в канализационной и водонапорной системах.

Но Катя, как мистик, была убеждена, что сильные поступки людей, коими, например, являются преступления, оставляют свой след не только в криминальных хрониках. Такое дикое количество негативной энергии, которое выбрасывается в замкнутое пространство при жестоком насилии, не может никуда деться. Поэтому, для Кати было чуть ли не подвигом шляться ночью по местам когда-то богатым на преступления. Ведь запросто можно было нарваться на призрак какого-нибудь умерщвлённого в прошлом веке монаха, который с топором в спине и с предсмертными хрипами, вот прямо сейчас, вдруг вывернет из-за поворота, пройдёт сквозь тебя и скроется в кирпичной перегородке, отделяющей кабинет звукозаписи от актового зала.

Катя легко и беззвучно скользила вдоль стен по тёмным коридорам, интуитивно налегая на внешнюю сторону стопы, как это и предписывается мастерами скрадывания. Она с удовольствием пила этот таинственный воздух авантюры, от которого азартно трепетали ноздри, съёживалась кожа на затылке и шевелились под капюшоном туго заплетённые косы. Её жалкая депрессия осталась лежать отвратительной лягушачьей шкуркой там, в келье под номером семь на убогой сиротской кровати. А сама она белым лебедем… то есть, конечно же, для маскировки чёрным, парит по древнему, советских времён, паркету.

Она приложила ключ, торопливо прошептала: — «Парамонов…» и дёрнула дверь шкафа. Дверь не поддалась. Она ещё раз, уже громче и отчётливее произнесла пароль и потрясла дверь. Вернее сказать — хотела потрясти. Потому что с таким же успехом, можно было потрясти опору Останкинской телебашни. Катя растерялась и села на стул. Через окна кабинета проникал отсвет уличных фонарей и зловеще подсвечивал подсобку.

— Так спокойно… Я это уже проходила. — голова была пуста. Она, как и всякий современный человек в тупиковой ситуации, тотчас достала смартфон и, оттопырив в сомнении нижнюю губу, быстро наколотила в поисковике: — Придумать пароль…

Катя понимала, что это глупо, но надо же было с чего-то начинать, чтобы исчезло это дурацкое эхо пустоты в черепной коробке и завёлся уже какой-нибудь червячок мысли, пусть даже самой идиотской.

— Ладно… хорошо… не сработало. О чём это говорит? — рассуждала Катя, наблюдая, как экране возникает информация одна глупее другой. — О том, что пароль — сугубо индивидуальная штука. У Франтенбрахт — он один, у Косматовой — другой, а у Сотниковой — третий. Та-а-ак… молодец, Катя! Давай дальше… И судя по тому, что прошлый раз я открыла портал Парамоновым, пароль должен отражать самую суть человека, то чем он живёт в настоящий отрезок времени. Гм… Вот тут и возникает вопрос: а чем это я живу в настоящий отрезок времени? — она поднялась со стула, приложила ключ и произнесла: — «Пикирующий».

Катя сразу почувствовала, как исчезло в шкафу некое, едва уловимое напряжение, монолитность и непрошибаемость. Она уверенно потянула за ручку и дверь открылась. Открыться-то она открылась, но там внутри была абсолютная темнота… ни лучика, ни проблеска. Чёрный прямоугольный проём.

— Прямоугольник Малевича какой-то. — подумала Катя. — Как говорили на Руси — не видно ни зги. Но ничего, сейчас я эту «згу» увижу. — она включила фонарик на смартфоне, шагнула вовнутрь осветившегося коридора и довольно быстро дошла до противоположной двери.

Этот путь в десять метров, по неизвестной причине, кардинально изменил её настроение. В шкаф Катя ступила заинтригованным, осторожным исследователем, тогда как к противоположной двери, пришла кипучая искательница приключений, с весёлой агрессией и одержимостью экскаватора, увлечённого сносом ветхого жилья.

Фонарик выхватил из темноты дверь, грубо сколоченную из горбыля, щелястую и на уродливых кованных навесах. Свет сквозь щели не проникал. Катя отважно открыла дверь, осторожно выглянула наружу и тут же, задохнувшись, отпрянула назад. Воняло нещадно.

Кате приходилось попадать в определённые места общего пользования, в которых смердело подобным образом. Это были знаменитые российские туалеты, выстроенные вдоль трасс, и в конструкцию которых, по всей видимости, была заложена функция самоочищения. Но что-то, как всегда, пошло не так…

Она направила луч света за порог и увидела стандартные две дыры в бетонном полу, причём, густо «заминированные». Зажав нос и боясь вляпаться, она пробралась к выходу из сортира и оказалась на задворках автовокзального комплекса родного города N. На огороженной асфальтированной площади стояли двухэтажные автобусы и пассажирские «Газели». Вокруг них суетливо толклись пассажиры, ожидавшие посадку.

Посередине площади светилось здание автовокзала сложной футуристической архитектуры и похожее на изделие возведённое из «Лего» пятилетним ребёнком с эмоционально-нестабильной психикой. Вот этот первый этаж с громадными витринами вместо стен, он строил долго и кропотливо, увлечённо высунув язык. Зато второй этаж и остальные аляповатые надстройки, он нахлобучил, как попало и назло родителю, который чем-то не потрафил юному строителю.

Бо́льшую часть первого, красивого этажа занимал «Макдональдс», в котором Катя, в сообществе с ноутбуком, проводила дивные тематические вечера: — «Катя и родоначальники европейского симфонизма», «Катя и „золотые“ секвенции в творчестве Баха»…

Всё было просто отлично. Тёплый майский ветерок разносил запах цветущего каштана. Над головой застыла луна — покровительница влюблённых, лунатиков и людей с низкой социальной ответственностью. Душа просила движения, молодецкой забавы с удалым посвистом и с залихватским гиканьем. Ночной автовокзал празднично сверкал, как огромная, подсвеченная софитами сцена. Торопливо пробегали последние запоздавшие зрители, занимая места согласно купленным билетам. Всё ждало Катю.

Пенная, шипучая энергия ударила в голову. Она огляделась. Невдалеке выстроился ряд небольших павильончиков, возле которых стояли вмурованные в асфальт скамейки, в виде п-образных металлических опор, с привинченными к ним толстыми деревянными брусками. Катя подошла к первой скамейке, с оглушительным треском отодрала брусок от опоры и, поигрывая получившейся дубиной, танцующей походкой направилась к «Макдональдсу».

(с)олдшуз

[олдшуз]

Глава восьмая



— … Берта Самуиловна! Я боюсь! У него температура под сорок! Его трясёт, как припадочного… Приезжайте, пожалуйста!

— Успокойся… — увещевала меня Берта Самуиловна Фельдшер. — Ничего страшного. Организм борется с инфекцией. Значит так… в моём присутствии нет необходимости. У тебя что — лишние две тысячи образовались? Слушай сюда, деточка… Банки не ставить, ингаляцию небулайзером продолжать, инъекции в том же объёме. Как начнёт отходить мокрота — приеду. И не хнычь! Фельдшер ты или портянка?

Тимур был закутан уже в два одеяла и выглядывал из них жалкий, лысенький, зуб на зуб непопадающий. Тут я не выдержала. Легла рядом. Как мама. Осторожно положила его несчастную побитую голову себе на грудь, взяла в охапку трясущееся мелкой дрожью тело, ставшее, неожиданно, маленьким беззащитным и родным.

Я осторожно гладила его по спине, ласково приговаривая: — У собаки болИ, у кошки болИ, а у Тимурчика не болИ… — слова полились из меня, все, как один, с ласкательными суффиксами. Слова бабушкины, мамкины и вновь образованные, сюсюкающие, сконструированные каким-то определённым отделом мозга, где обитает материнский инстинкт, врождённое милосердие и нежность…

Тимур тоже обхватил меня горячими ладонями и обжёг своим дыханием мою шею. Постепенно прекратилась трясучка. Под моими поглаживающими руками смирялась буйная содрогающаяся плоть. Вдох-выдох из спринтерского превратился в стайерский, хотя оставался таким же жарким. И тогда Тимур молча откинул тяжесть двух одеял и вдруг коснулся огненными губами моей шеи. Я чуть не подпрыгнула от неожиданности. Вру! Ожидала я этого, что там говорить, ой, как ожидала…

— Беги! — промолвил Акакий.

— Куда-а-а-а?.. — мысленно испустила я отчаянный и безысходный вопль. Куда я от этих жарких разбитых губ, которые опытно неторопливы; от его рук, которые сразу везде; от жаркой плотной волны, поднимающейся от желудка к пустой влюблённой голове девственницы?..

Вдруг мир вокруг нас — город Эмск и домик с зелёным двориком, на котором росла из чернозёма салатовая Зизи — вдруг всё это закрутилось, завертелось, стало маленьким, крошечным и незначительным. Зато я, Катя Пуаре, раздалась, расширилась, распухла до масштабов Вселенной. Из-за своих космических размеров, я всё к себе притягивала: планеты, звёзды, галактики, туманности… Они летели ко мне, они впивались в меня, они застревали во мне. И когда одна очень плотная, очень настойчивая туманность больно впилась в меня, я вскрикнула! Но она смириться не пожелала… всё дёргалась, дёргалась во мне… пока не обессилила…



— Тимуррр… Тимурррчик… — мурлыкая, обозначила я свою туманность. Туманность тяжело и жарко дышала мне в ухо. Я так в жизни никого не целовала. С какой-то мучительной сладострастью, откуда-то, совершенно точно зная, как это нужно делать, для чего это надо делать и, совершенно не представляя, когда и чем это всё закончится.

Тем не менее, знаний прибавлялось. Мои ладони, которые я знала двадцать лет, вдруг приобрели такую чувственность и нежность, что хотелось плакать от той нестерпимой истомы, которая вливалась в меня через прикосновения. А тело, моё родное тело, было больше не моё! Моё не могло так проникать, так врастать, каждым миллиметром своей кожи, каждой своей шероховатостью, клеточкой, атомом, запахом, дыханием… в другое, лежащее на мне тело. Не могло!

Я со страхом и с огромным интересом рассматривала свой изменившийся внутренний мир. Неведомая мне ранее теплота, мягкость и бархатная чуткая ласковость трепыхались во мне, рвались наружу и командовали моими руками, губами, телом… В то же время, нависало над всей этой милотой чёрное, с булькающей хрипотцой рычание ревности, сторожко вострило уши, морщило в ярости нос и скалило клык — белый и хищный…

В нашем доме семейства Кирюшкиных обитают четыре полноценных действительных представителя. Папа, мама, я и немецкая овчарка Зара. Первые два года своей жизни наша Зара исполняла в семье чисто декоративную функцию. Она весело и ласково смотрела на мир людей, приветливо махала хвостом всем сотрудникам горгаза, электроснаба и водоканала. Облизывала всех родственников, включая детей — самых жестоких и бесцеремонных представителей рода человеческого. И если бы в наш дом пробрались воры-грабители, то их встретило самое добродушное, самое гостеприимное существо на белом свете.

Но прошла пора «цветения», настал день, и Зара ощенилась. На следующее утро наша семья, наш дом, наш сад… получили самого бдительного, самого свирепого сторожа. Материнский инстинкт переродил лохматое милейшее создание, вывернул наизнанку и отправил рвать на куски, захлёбываться в сатанинском лае и подозревать в самых страшных преступлениях всю фауну, исключая хозяев и своих щенков.

И мне вдруг стало понятно, что я, Катя Кирюшкина-Пуаре, тоже ощенилась! Ощенилась одним, уже взрослым, половозрелым «щенком». И этот объект обожания нуждается теперь не только в ласке, уходе и поклонении, но и в защите, в круглосуточном наблюдении и беспокойстве по поводу и без. Я ревновала. Ревновала превентивно. Как только в мою голову приходила мысль о каких-то «левых тёлках», которыми, конечно, была богата самцовая жизнь Тимура, из глубин подсознания выплывала неконтролируемая и лютая злоба ощенившейся суки, и я пугалась самоё себя.

Тем временем, новый внутренний мир наполнил меня до отказа и создал такое давление, что ещё чуть-чуть, и мне казалось, я начну свистеть, как закипающий чайник. Необходимо было что-то срочно предпринимать, действовать, но в каком направлении и против кого — надо было выяснять.

— Расскажи мне, что с тобой произошло. — робко попросила я. — Вместе мы обязательно что-нибудь придумаем. — на моих коленях лежала бритая, заклеенная пластырем голова Тимура. От неё исходил жар, на котором, по словам Берты Самуиловны, поджаривались бактерии, вирусы и прочая нечисть.

— Да уж… Вместе мы обязательно что-нибудь придумаем такое, отчего оба стопудово погибнем. — нехотя произнёс Тимур. — Да, и что тут придумаешь? — и он, поминутно вздыхая, ворочаясь и замолкая на полуслове, вкратце поведал мне криминальную сагу о трагедии семейства Герцони.

В городе Эмске было две конкурирующие наркомафии. Одна этническая цыганская, другая на основе ОПГ, возглавляемой депутатом и бизнесменом Колесниковым Сергеем Анатольевичем. Глава цыганского наркокортеля Герцони имел трёх сыновей и не хотел, чтобы они продолжали неправедное дело своего отца. А хотел, наоборот, чтобы сыновья получили хорошее образование и вели в городе Эмске легальный бизнес.

Но так вышло, что старший сын, как отец не старался, пошёл по кривой дорожке, был судим, отсидел и теперь заправлял небольшой частью отцовского наркобизнеса. Средний сын Тимур окончил консерваторию и владел небольшой сетью кафе в городе. Младший брат был студентом и помогал среднему в его небольшом бизнесе. Старший, естественно, был недоволен, что его братья сбились с накатанного годами этнического пути и всё время провоцировал их на конфликт.

Тем временем, криминальное налаженное жизнеустройство Эмска нарушила кардинальная кадровая перестановка в силовых структурах города. Скончался начальник ОМВД России по Эмскому городскому округу, и его заместитель Прокопенко Денис Фёдорович тут же занял освободившуюся должность. Соответственно, пришла в движение вся преступная иерархия города. На первое место, круша вся и всех, выпер близкий друг нового начальника ОМВД — Колесников Сергей Анатольевич — меценат, депутат, и глава мощной городской ОПГ. Первым делом он принялся давить конкурентов. В частности, цыганского барона, отца Тимура. Барон успел сбежать из города. Старший и младший сын тоже легли на дно. Среднего предупредить не успели, Тимура похитили и отвезли в загородную «Корчму». Там из него попытались выбить имена людей, каналы поставок, сбыта… Но Тимур был не в курсе дел отца и ничего о секретах цыганской наркоторговли его мучители не узнали.

— Меня уже собирались убить… — вымученно улыбнулся Тимур. — Но тут с неба спустился ангел… с гитарой, схватил меня на руки, взмахнул мощными белыми крылами и эвакуировал на свою ангельскую конспиративную квартиру.

— И что ты теперь думаешь делать?

— Я думаю делать… ничего! Наверняка я уже в розыске. Кафешечки мои тю-тю… опечатаны. Самый логичный выход — сдохнуть! Но я пока не готов. Слишком мало времени прошло… не успел ещё отчаяться. — Тимур опять скривился в подобии улыбки. — Но я упорно работаю в этом направлении.

— Ну, не знаю… Это, по-моему, самое простое. Ведь у человека всегда остаются друзья, родственники, просто знакомые…

— Друзья, знакомые? Конечно!..- с преувеличенным энтузиазмом воскликнул Тимур. — Сейчас я их всех вовлеку в это дерьмо, чтобы им тоже кишки на кулак намотали. Пойми, ты… в таком деле не может быть друзей!

— Но я-то есть!

— Ты-то? — он медленно протянул к моему лицу руку и провёл ладонью по моей щеке. — Извини… но ты, как бокал вина, который давали осуждённому на казнь. Последний восторг… кайф полутрупа.

— Мда-а-а… последний бокал вина, это, конечно, круто. Кто там я ещё? Последний апельсин, последний пельмень или последний, я не знаю, кальян? Так вот, слушай сюда, дорогой ты мой полутруп… — я разозлилась и отвела его руку от своего лица. — Во-первых, я тебя не брошу… это и к Бетховену не ходи! Во-вторых, безвыходных ситуаций не бывает! Как говорит моя тётка Анжела: — Когда нет выхода, остаётся выходной! А она, между прочим, Гнесинку окончила!

— А, в третьих?

— А, в третьих… Решать проблему надо не тыкаясь во все стороны, а поэтапно… ну, например, как задачу по гармонии. Определяем автентическая каденция или полная, поступенные ходы восходящие или нисходящие, квартсекстаккорд или кадансовый квартсекстаккорд…


(с)олдшуз

[олдшуз]

— Эк, куда тебя понесло. — крякнул Тимур. Он тут же зашёлся продолжительным кашлем и, задыхаясь, поразился: — Ты что ещё и задачи по гармонии решала?

— Приходилось… А ты что не решал?

— Нннет… У меня с преподавателем гармонии были романтические отношения, и этот предмет я осваивал не в аудитории, а в…

— Ради бога!… — закричала я и умоляюще задрала руки к потолку. — Прошу тебя — без подробностей.

— Да ничего особенного не было. — возмутился Тимур. — Ей было под сорок и она….

Я зарычала ощенившейся немецкой овчаркой и залепила ему рот ладонью. Он слабо вскрикнул, и я осознала, что нечаянно, другой рукой, ухватилась за его больной бок.

— Ой, извини… — опомнилась я. — Но ты сам виноват. Перепутал мой музыкальный слух с жеребячьими ушами. И, вообще… Что-то вы, господин Герцони, слишком нежными стали. Час назад я этого за вами не заметила.

— Ну, ты сравнила… — всё ещё морщась, проговорил Тимур. — То ж дела амурные. Вся чувствительность в другое место перетекает. — он лежал у меня на коленях с больными блестящими, но такими чёрными бархатными глазами, хлопал такими длинными ресницами и шевелил такими густыми смоляными бровями, что я не верила своему зрению.

Он был, как батончик «Сникерса» на ладони ребёнка, всю свою сознательную жизнь мечтающего заполучить это яркое шоколадное чудо… И вот свершилось! Вот оно… можно потрогать, можно поцеловать, можно потискать… теперь всё можно! Я была по-детски горда! Хотелось схватить этот «Сникерс», выбежать на улицу и крутить им перед носом сбежавшихся со всей округи девиц: — А у меня во что есть!.. А у вас нету… нету и никогда не будет! — такое вот меня охватило, неожиданно глупое желание.

Я сделала усилие, чтобы уже абстрагироваться от сладкого образа в яркой упаковке и сосредоточилась.

— Значит так… Что мы имеем? Тебя ищет вся полиция, а также, как я поняла, и бандиты, которые под Колесниковым. Так?

— Так…

— Друзей у тебя, как выяснилось, считай, что и нет. Денег тоже нет, разве что продать твою вороную гриву. Изменить внешность и достать поддельные документы — также не представляется возможным. Так?

— Так…

— Это то, что дано нам в качестве условий задачи. Теперь о причинах. Ты страдаешь сейчас, единственно потому, что о тебе распространена ложная информация. Ты сейчас кто у нас? Ты мелкий наркоделец.

— Как это мелкий? — обиделся Тимур. — Одно только кофе с наркотой чего стоит.

— Не отвлекайся… То есть, главные заинтересованные лица в твоих гонениях — продюсер Колесников и нынешний начальник полиции. Если их разоблачить, заставить уехать или, не знаю, устранить физически, то всё будет, как в американских фильмах — под хруст попкорна добро побеждает и торжественно хоронит зло. Значит нам надо добыть компромат на твоих врагов или, хотя бы, распространить информацию о наших подозрениях.

— Ага… Это с чьего же компа или телефона ты будешь распространять? Ведь сразу же отследят… на раз-два! — угрюмо возразил Тимур.

— Наверняка… Значит в интернете пока нельзя. Остаётся распечатать на принтере, размножить, и как рекламу на столбы клеить, да в почтовые ящики запихивать.

— Эт можно… — вяло согласился Тимур. — Только всё это не действенно. Ну, подумаешь какое-то враньё висит на столбе. Мало ли недоброжелателей у полиции и завистников у меценатов.

— Смотря, как написать. Между прочим, мои сочинения вызывали восторг у нашего преподавателя литературы. Она мне так и говорила: — Ты, говорит, Кирюшкина, золотое перо курса. Тебе надо романы писать…

— Как, как?.. Кирюшкина? — засмеялся Тимур. — Смешно…

— Ах, ты… — оскорбилась я и умышленно ущипнула его за многострадальный бок. Он тут же ойкнул и конвульсивно дёрнулся.

— Э-э-э… больно же…

— Конечно, Герцони звучит пафоснее. — сказала я мстительно. — Ну, и где ты сейчас со своим пафосом? Между могилой и тюрьмой? Здорово тебе фамилия твоя помогла? Рядом никого! Только какая-то ничтожная смешная Кирюшкина болтается тут. — я неожиданно разозлилась по-настоящему и встала с дивана. — И, вообще, обедать пора. Тебя же кормить надо. Сейчас, ваше величество, кухарка Кирюшкина что-нибудь вам сгондобит… какой-нибудь буйабес! — я изобразила книксен и пошла в кухню. Вслед мне тут же понеслось:

— Ну, Ка-а-ать… Ты что обиделась? Ну, извини… я же не знал, что ты такая…

— Нестрессоустойчивая? Где-то я такое уже слышала. А-а-а… точно! Это когда один толстокожий держатель кофеен решил использовать одну наивную дурочку для собственного пиара. — отреагировала я и, гремя кастрюлями, сделала громкое заявление:

— Дорогие жители Эмска! Спешите к нам на концерт кидать в красное ведро ваши денежки, а в зелёное ведро швырять мятые салфетки, в которые вы недавно высморкались… — во мне всё кипело. Захотелось вдруг схватить какое-нибудь здоровенное блюдо и, подняв над головой, шваркнуть им о половую плитку… чтобы брызги в разные стороны! У меня тут же навернулись крупные слёзы и закапали на кухонный стол. Я поразилась, как легко, с пол-оборота, можно, оказывается, завестись и докатиться до истерики, но потом вспомнила сколько всего навалилось на мою бедную голову…

— Ну, ты чего… — меня сзади обняли горячие и родные руки. Губы, с этими же признаками, уткнулись мне в шею. — Куда же я теперь без тебя. Ты же самая отважная уличная музыкантша России. Самая красивая музыкантша и, конечно, самое золотое перо… ну-у-у… после Достоевского.

— Вот ещё… — всхлипывая, ответила «золотое перо». — Куда до меня этому вашему Достоевскому… Я сейчас такое напишу, что в вашем Эмске Великая французская революция случится…



Творить я уселась только к вечеру. Сначала долго обедали, после обеда процедуры, затем я прибиралась, а Тимура сморил сон… Сон оказался лечебным и принёс ему облегчение. Температура спала, и с кашлем стала отходить мокрота. Я сразу позвонила Берте Самуиловне. Пока она ехала, я набросала какой никакой текст.

Писать я насобачилась в колледже. Нет, сочинения и прочие бумаготворения неплохо писались ещё в школе, но в колледже мой талант окончательно вызрел, зарумянился, набрал сахаристость и упал прямо в руки нашему преподавателю музыкальной литературы Надежде Фёдоровне. И она не дала ему пропасть. По совместительству, Надежда Фёдоровна возглавляла кружок, который объединял любителей русского слова и русского стихосложения. В общем, там собирались люди-болтуны, которые свой порок краснобайства трактовали, как искусство.

И я писала. Писала музыкальные обзоры, статьи в наш внутриколледжный интернет-журнал, эссе и вирши… Поначалу мне это нравилось, только потому, что поощрялось Надеждой Фёдоровной. Дальше хуже. Развилась зависимость от белого листа, который болезненно наполнялся моим воображением, моими эмоциями, моим бредом…

Я поставила последний восклицательный знак, и отнесла листок Тимуру, который уныло лежал на диване и вполглаза смотрел телевизор.

— Здорово… — вяло оценил он, прочитав моё воззвание. — Где это ты так руку набила?

— Что значит где? Жила, читала… смотрела… К тому же, у нас в колледже был литературно-музыкальный кружок. Мы там стихи, песни писали, рассказики, статьи… В принципе, это несложно… голая технология. Берётся некий набор литературных штампов. Например: обнаглевший преступный элемент, неравнодушные граждане, федеральный уровень, продажная власть… и склеивается между собой образными словами, просторечьем, можно добавить матерщины. Короче, фигня всё это. Да, и вообще… может я самородок. Бывают же такие?

— Наверное… Хотя я за свою жизнь самородков не встречал. То есть, встречал, конечно, но полных придурков. — он помолчал, а потом спросил с надеждой: — А может, ты с интернета качнула, а?

— Ну, даже если бы и качнула… что это меняет? Слушай… тебе что не нравится?

— Не в этом дело. Я вот прочитал твоё… — он потряс в воздухе листком. — И мне стало не по себе. Сам я, вроде, как бы жертва, но отец-то мой преступник. И брат тоже. С ними, если судить по твоей писанине, надо поступать соответственно — обличать и преследовать. Да и кафешечки мои построены на деньги отца, то есть на средства криминальные. Получается, что правильно меня разыскивают. Преступник я. Может поневоле, но…

— Нет, ты подожди… — загорячилась я. — Ведь по закону ты преступлений не совершал. А дети за отцов не отвечают. У меня, например, папа первую семью бросил и ушёл к моей будущей маме. А там двое сыновей остались, между прочим. Так мне, что теперь, волосы на голове рвать, из-за того, что я на папины денежки росла, одевалась, училась…

Тут с улицы донёсся автомобильный сигнал. Прибыла Берта Самуиловна Фельдшер — подпольный врач, алкоголик, узник фашистских концлагерей, наш спаситель, чудачка и просто удивительный человек…

(с)олдшуз

[олдшуз]

Цифра восьмая


Она проснулась. А как было не проснуться, если первым автобусом приехала Ирка Твердохлебова и зажужжала большой назойливой мухой. Понесло её отчитываться, как она встала затемно, как не было билетов, как ехала без билета, и зачем ей билет, если она едет по студенческому, хотя с билетом место сидячее гарантированно, а без билета будешь торчать в проходе, как дирижёр в сортире…

Но в этот раз, Катя была ей даже благодарна. Сон был омерзительно гадок… что-то она там била… какие-то стёкла, гоняла кого-то здоровенной палкой… Кстати, о дирижёре… во сне тоже присутствовал какой-то вонючий, загаженный сортир. Так что, проснувшись, она испытала огромное облегчение.

Катя плотнее завернулась в одеяло и стала слушать Иркины незолотые «секвенции», нет-нет проваливаясь в дрёму, в сладкую и липкую, как мамкино варенье из малины, как коричневый жжённый сахар, из которого бабушка делала казинаки… Катя отламывает солидный кусок и бежит во двор, где её нетерпеливо ждут Оксанка, Лёшка и эта… недавно приехала. А вслед несётся: — «Катька, засранка! Куды куски хваташь, обед скоро…»

— … И вот прикинь, выхожу я такая из автобуса, ну там… возле «Мака», а «Мака» то и нет, прикинь! Витрины все побиты, под ногами стекла… прям хрустят. Полицмаки на каждом шагу. Говорят, банда какая-то ночью там укрывалась, типа отстреливалась. И взяли их только под утро, и то пока этот… как его… бронетранспортёр прямо вовнутрь не заехал. Там просто жесть!

Катя проснулась окончательно. Собственные смутные воспоминания наползали на Иркины «секвенции» и неясным шепотком, пока только намекали на то, что… якобы, предположительно… это конечно ужасно, но уже пополз некий дымок, пока без огня… Всё это рождало тревогу высокого напряжения, которая росла, дулась, и когда в десять часов утра вышли в эфир первые криминальные новости, вдруг лопнула.

На экране смартфона появилась барышня в полицейской форме, и с упрёком глядя Кате в глаза, принялась вещать: — По нашим данным, в городе N, зафиксировано хулиганское нападение на предприятие быстрого питания «Макдональдс». Злоумышленники полностью уничтожили стеклянные и зеркальные конструкции, привели в негодность мебель в зале для принятия пищи, разогнали посетителей и ночную смену обслуживающего персонала. Затем, забаррикадировавшись в пищеблоке, преступники оказали сопротивление подоспевшему наряду полиции, но к прибытию бойцов росгвардии, успели скрыться. Камеры видеонаблюдения зафиксировали действия бесчинствующих вандалов…

Тут полицейская барышня исчезла, и в чёрно-белом кадре видеофиксации появилась тоненькая, изящная фигурка бесполого человека. В руках он держал здоровенную не по росту палку, а лицо было скрыто капюшоном куртки. Как только бесполый вплотную подошёл к стеклянной стене «Макдональдса», тут и начался, собственно, трэш.

Складывалось такое ощущение, что человека с дубиной довольно длительное время заряжали, как аккумулятор, и явно перестарались. А потом, первое, что попалось ему на пути, оказалось «Макдональдсом». Это было не преступление. Скорее всего, это походило на некий спорт высоких достижений.

Беззвучно взрывались громадные стены стекла, брызгая по сторонам осколками; люди в панике метались по залу, не понимая, что происходит. Между ними металась фигурка с дубиной и работала, работала, работала… Потом показали уже отдельные фотографии кадров: в овале капюшона искажённое злобной гримасой лицо Кати с выпученными глазами. Тщедушное тело лихо закручено в богатырском замахе. В руках — металлический стул. То же самое лицо, но из тоненьких рук, в сторону витрины с блюдами, летит стол.

А на этом фото, Катя топчет своими «Жориками» противень с котлетами, а здесь грамотно баррикадирует дверь на кухню, роняя на пол громадный холодильник, метко отбивается из-за баррикады довольно крупной картошкой и выплёскивает на кого-то громадную кастрюлю с чем-то тёмным и парящим…

Нет, ей не стало мучительно стыдно, она не вскрыла себе вены и не задавилась струной от контрабаса. Нет. Более того, она даже не упрекнула себя. Катя просто забралась на вторую полку, самого дальнего стеллажа хранилища, свела к переносице нарисованные бровки и после небольшого раздумья всё, всё, всё поняла.

Стало ясным, как день, что в музыкальном колледже активно функционируют два портала. Через портал хранилища можно поспеть к моменту гибели какого-нибудь человека и его спасти. Причём портал, каким-то образом, наделяет для этого не только физическими, но и моральными возможностями. В этот портал периодически ныряет Алёна Сергеевна Чудище-Франтенбрахт и, надо думать, кого-то всё время спасает.

Второй портал замаскирован под шкаф в кабинете педагогики. Пройдя через его горнило, человек превращается в стихийное бедствие. В этот шифоньер, несмотря на возраст, наверняка похаживает Косматова Нина Ивановна.

Но самое страшное, что оба портала вызывают зависимость, на манер наркотиков. Так как, индивидуум получает ни с чем не сравнимое удовольствие не только спасая, но и разрушая. Катя вспомнила свои ощущения, которые ей подарило обладание дубиной, и ей стало жалко Косматову. Стало понятным, что преподавателя педагогики элементарно засосало, и отказаться от роли рыцаря плаща и дубины она уже не смогла.

— Мда… сюжетец-то довольно банальный. — думала Катя. — Силы добра, силы зла. Между ними хрупкое равновесие. Всё, как в «Ночном дозоре» Лукьяненко. И тут незапланированно появляется девушка Катя и вносит в это равностояние сумятицу и неразбериху. Эта девятнадцатилетняя идиотка носится по порталам и прыгает по чашам весов, то становясь на сторону Франтенбрахт и спасая раненого лётчика, то бросаясь во все тяжкие, разносит в хлам привокзальное кафе! Вы уж определитесь Екатерина Степановна, на чьей вы стороне…

В кармане завибрировал смартфон. Звонила Копенкина и перепуганным голосом вопрошала, где её носит и не соизволит ли её величество Екатерина Великая посетить «репу», а то весь оркестр в сборе и нижайше просит, да Лапша два раза уже спрашивала…

— Передай ей, что я заболела. — мрачно сказала Катя и добавила: — Бешенством… Меня Косматова покусала. — она кряхтя слезла с полки, подошла к двери портала и, распахнув её, приставила ключ.

— Пикирующий… — неприветливо сказала Катя кирпичной кладке. Кладка не отреагировала. Внезапно, Катя, почувствовала сильное раздражение. — Вы что там… совсем? Я что, по вашему, должна каждый день ломать голову? Вы думаете у меня полные карманы паролей? — она не заметила, как стала орать, пиная кирпичи ногами. — У меня полные карманы проблем и госэкзамены на носу! У меня времени нет совсем! Открывай, зар-р-р-раза!.. — следующий удар ногой пришёлся в пустоту. Портал открылся. Катя оторопела: — Ну, вы даёте…

Она выглянула за дверь и принюхалась. Слава богу, вони не было. Да и откуда ей было взяться. Пахло летом. Не какими-нибудь жалкими лопнувшими почками, а самым настоящим полноценным зелёным листом, разморенным от припекающего солнца. Пахло густым травостоем, в который падаешь, как в объятья друга. А потом, лёжа в этих объятьях, слышишь, как шуршит и разбегается по сторонам насекомая мелюзга, как натужно и тяжело думает под тобой полуметровый слой плодородного чернозёма, насквозь пропитанный бесчисленной слепой жизнью.

Толстый важный шмель, смахивающий на озабоченного инспектора ГИБДД, чинно проляминорил мимо Катиного носа, ударился о невидимую защиту портала и свалился в траву. Катя легко спрыгнула на землю и оглянулась. Она увидела трансформаторную будку, на сваях и с проводами на стеклянных изоляторах. На правой дверце будки скалился череп с обглоданными костями; на левой — техническая писанина с восклицательными знаками, и чуть ниже, почему-то мелом, контур ключа.

Катя огляделась. Будка стояла на просеке, по которой в обе стороны гигантскими шагами уходили небольшие копии Эйфелевой башни с уныло висящими высоковольтными проводами. Ни раненых, ни взывающих о помощи рядом не было, зато там, за деревьями, слышна была какая-то невнятная возня и тревожный гомон.

Она быстро замелькала меж стволами и через минуту оказалась у большого пруда, на противоположном берегу которого наблюдался небольшой «кипиш». Человек десять народу бестолково суетились у воды, махали и всплёскивали руками, как люди в крайней степени возбуждения. — Ну, вот… кто-то утонул! — почему-то радостно подумала Катя, и в ней тут же запела, завибрировала высоко и звонко струна невероятного счастья. Это был почти экстаз — предтеча подвига, и она с трудом совладала с собой, чтобы тотчас не броситься в воду. — Так… плаваю я хоть и неплохо, но спасать, тащить из воды, это ж надо уметь. — она вытащила смартфон и, дрожа от нетерпения, напечатала прыгающими пальцами: — Спасение утопающего.

Не дожидаясь ответов, она кинулась вокруг пруда, к противоположному берегу, и уже на бегу, собранная и отрешённая, впитала всё, что знает о спасении на водах цивилизованный мир. Затем, также на бегу, стала срывать с себя одежду, эмоции, мысли о последствиях… всё потом, всё потом… сейчас только скорость! Мгновенья решают всё!

Подбегая к месту трагедии, Катя увидела с высокого берега и метущихся в панике людей и пузыри воздуха в мутной воде, на которые указывали эти жалкие, потерявшиеся заячьи души. Она рванула с ног ботинки и, коротко разбежавшись, застыла в прыжке над водой.

Это было новое, доселе незнакомое умение — сильно оттолкнуться, взмыть свечой, но достигнув мёртвой точки, вдруг круто переломиться в воздухе и, вытянувшись в эффектную строгую прямую, кинжалом, без брызг, войти в воду. Как только Катя очутилась в пруду, выяснилось, что она зря открыла глаза. Казалось, что вместо воды в водоём налили сто тысяч кубов кофе латте.

Катя, отчаянно и наудачу, широко водила руками, надеясь вслепую зацепить утопленника, и это ей почти сразу удалось. Утопленник, как и предупреждал Гугл, беспорядочно и рефлекторно махал руками, бился, как большая неуклюжая рыба, всячески мешая Кате поднимать его на поверхность.

Но невозможно бороться с почти доброй сотней видеороликов, с практикой нескольких десятков профессиональных спасателей и железной хваткой студентки четвёртого курса музыкального колледжа имени Даргомыжского Екатерины Сотниковой…



Водолаз орал, как резанный, и ни одного цензурного слова она не услышала. Он стоял на глинистой отмели — здоровенный, уже немолодой дядька — и, топая в бешенстве ластами, отчаянно срывал с себя водолазные причиндалы. Вокруг него застыли оторопевшие люди и с открытыми ртами смотрели на Катю. Люди были в рабочих спецовках, которые Катя, почему-то, сразу не заметила. В голове стоял туман. Она никак не могла взять в толк, откуда вместо утопленника взялся водолаз.

Катя потеряно вышла из воды, неловко оскальзываясь на глине поднялась на берег и только тут заметила, что на ней кроме почти прозрачных трусиков и бюстгальтера ничего нет. Она похватала разбросанные на берегу ботинки и заторопилась вдоль пруда, собирая по пути джинсы, футболку, ветровку, смартфон…

— Вот это ты отпицикатила! Срамотища! — Катя корчила жуткие гримасы и чувствовала за спиной целый пруд стыда… сто тысяч кубов отборного, до обморока, стыда. Она вошла в лесополосу и оглянулась. На берегу разворачивался подъехавший автокран. Двое в спецовках дирижировали ему, чтоб не свалился в пруд. Водолаз, пригорюнившись, сидел под берегом. Возле него, убедительно жестикулируя, суетились двое.

— Как это он мне позволил? Вот же дура трижды альтерированная. Не разобравшись, прыгнула… люди работают, а ты… — Катя вспомнила, как в непроглядной, взбаламученной глубине, она несколькими обманными опытными движениями завладела щетинистым подбородком водолаза, вынырнула с ним на поверхность и, задрав над водой его голову, отбуксировала эту нелепую конструкцию к берегу. — Хорошо ещё искусственное дыхание не ринулась делать… — она помотала головой, отгоняя эту фантастически дурацкую сцену и, укрывшись за кустом орешника, стала одеваться.

Продолжая себя ругать, она подошла к трансформаторной будке и тут её пробило: — Так… подожди. Если водолаза спасать не требовалось, значит где-то здесь недалеко надо спасать кого-то другого. — Катя застыла и прислушалась. В противоположной от пруда стороне раздавался еле слышный писк и приглушённые голоса.

(с)олдшуз

[олдшуз]

Глава девятая

— Ну, вот… Дело сдвинулось! — сказала Берта Самуиловна, прослушав и осмотрев Тимура. Она оглянулась на меня и добавила: — А у тебя лёгкая рука, деточка. Меняй свою бандуру на стетоскоп. Будешь людей приводить в соответствие с нормой.

— Да, какой из меня врач? Врач — это солист! А я так… аккомпаниатор.

— Ты просто не знаешь какие могучие «дубы» встречаются среди практикующих врачей. Ммм… закачаешься! Такое в эпикризе пишут… миому с миопией путают! Вот, кстати, мне тут недавно привозят труп…

— Простите, а вы каким врачом работаете? — тут же спросил Тимур.

— Патологоанатомом. — высокомерно ответила Берта Самуиловна.

— А разве это врач? Он же только трупы режет…

— Патологоанатом — это, прежде всего, хирург, молодой человек! Да, и трупы я не режу. Не царское это дело. На это санитары есть. Так что вместо ножа у меня микроскоп и куча писанины. К тому же, иногда приходиться подменять терапевта, онколога и кардиолога. А когда привозят криминальный труп, то я судмедэксперт. Вот так!

— Судмедэксперт? — поразился Тимур и даже приподнялся с дивана. — А может вы тогда скажете, отчего умер бывший начальник полиции?

— Скажу… Трансмуральный инфаркт… заднедиафрагмальный.

— А на самом деле?

— Так… больной. У вас что передозировка курдючным жиром? На каком на самом?

Но Тимур уже остыл, сел на диван и обвиняюще сложил руки на груди. — По-ня-я-ят-но… Боитесь? Меня когда эти ублюдки допрашивали, то ясно дали понять, что начальника полиции они убили.

Но Берта Самуиловна уже отвернулась к столу, достала из ридикюля ручку и пробурчала: — Ладно, хватит… Сейчас я вам выпишу отхаркивающее и… — она оглянулась на Тимура и угрожающе добавила: — Успокоительное!

Только тут до меня дошло, как удачно для нас всё складывается. Я схватила листок со своим призывом и положила перед ней на стол. Она величественно поблагодарила, достала из ридикюля очки и стала невольно читать мою прокламацию.

— Что это? Всем, всем… ммм… ззз… бурым-бурым… что за?.. — она прочитала до конца и, откинувшись на спинку стула, окинула меня недоумевающим взглядом.

— Вот, значит, как? Борьба с ветряными мельницами? Вы что, деточки, Сервантеса обчитались? — она жалостливо покачала головой. — Вас же в порошок сотрут… и меня вместе с вами.

— Вас-то за что? — я села рядом с Тимуром, показывая, что Сервантеса мы читали вместе.

— Ну, как же… Я же вижу, что меня тут на слабо берут. — она сняла очки и указала ими на Тимура. — Деточка, когда твой папа ещё парил в околоплодных водах, меня тоже брали на слабо. Так я распорола одному зэку рожу большим ампутационным ножом, в качестве алаверды за его посягательство на мою девичью честь и на колбу с морфием.

— И что? — недоверчиво, но с отдалённым трепетом спросила я.

— А ничего… — пожала она своими колючими плечами. — Зашила красиво. Потом бегал ко мне на перевязки.

Мы переглянулись с Тимуром и без слов поняли, что лучшего союзника в грядущей неравной, но праведной войне, нам не найти.

— Понимаете, Берта Самуиловна… — осторожно начала я, и уже через пять минут она знала всё.

— Так вы что хотите, чтобы я в суде опровергла своё же заключение? — с уничтожающей интонацией спросила Берта Самуиловна.

— Ну, да… — робко пожала я плечами.

— Тридцать тысяч! — она спокойно принялась укладывать в ридикюль очки, стетоскоп…

— Что?!..

— Тридцать тысяч рублей. — твёрдо сказала Берта Самуиловна. — И ни копейкой меньше. А что?.. — она вдруг чуть ли не подпрыгнула на стуле. — Всё справедливо. За сколько фиктивное заключение написала, за столько и настоящее. Мне лишнего не надо. — она посмотрела в наши ошеломлённые лица и удивлённо развела в стороны руки. — Нет, ну это мне нравиться. Один получит назад легальную жизнь и бизнес; другая выйдет за него замуж; город получит спокойную криминальную обстановку, а несчастной Берте Самуиловне Фельдшер красиво пожмут руку?

— Нет… ну, что вы? — я извиняюще прижала руки к груди. — Не в этом дело. Деньги, это конечно… это и к Бетховену не ходи. Просто мы, вообще, не ожидали, что вы согласитесь.

— То есть, ты хочешь сказать, что Берта Самуиловна не в состоянии совершить благое дело? — она насмешливо и грустно покачала своей винтажной шляпой. — Да я только этим и занимаюсь! Круглосуточно! Просто бесплатные услуги развращают население. Ой, как развращают, деточка…



Берта Самуиловна отбыла на такси, посеяв в наших душах надежду и увозя пластиковый контейнер с мокротой Тимура. Позвонил Вадим. Он долго мялся, спрашивал, а не надо ли чего. Я отвечала сухо. Да, мол, надо… позарез нужен бильярдный стол и стриптизёр в костюме пожарного. Он опять жутко разозлился и сказал, что завтра, с утра, придут работники клининговой компании и на пару часов лучше покинуть помещение.

Смартфон показывал восемь часов пополудни. Мы с Тимуром сели и по-семейному подсчитали наши финансы. Вернее мои. Финансов оказалось немало. Хотя, если отнять тридцатку Берты Самуиловны, то не так, чтобы и много. Для прокламаций нужен принтер, бумага, клей. Для нормальной жизнедеятельности нужна еда, лекарства, бензин для Зизи, оплата за жильё и ещё абсолютно неясная куча непредвиденных расходов. Ведь ими выстлан путь нелегалов.

Порешили, что завтра с утра я продам волосы Тимура в какой-нибудь парикмахерской.

— А сегодня мне надо ещё поработать. — сказала я, закидывая за спину «Гибсона». — А ты… — я ткнула своим указательным пальцем в жёлтую халатную грудь Тимура. — Усиленно выздоравливай и приводи в порядок свой внутренний мир. Депрессию не пущать! Витамины потреблять! Всё!

Но прежде чем уйти, нам пришлось преодолеть взаимное влечение двух молодых организмов. Неравная температура наших тел быстро сравнялась, и на какое-то короткое время подпрыгнула до критической. Я еле оторвалась от «бессознательного проявления чувственности», и чуть ли не за волосы, как Мюнхаузен, выволокла себя из дома.

Июль плыл по городу, как фрегат. Дул тёплый попутный ветерок. Слегка парусили зелёные насаждения, натянутые провода пели снастями, а на шпиле сталинской семиэтажки бликовали и семафорили белые радиомодули сотовых операторов. Заходящее солнце неспешно удлиняло тени. Моя личная неказистая тень пала на постамент памятника Менделееву Дмитрию Ивановичу и вечерний июльский сквер услышал:



Ветер ли старое имя разве-е-еял,

Нет мне дороги в заброшенный кра-а-ай.

Если увидеть пытаешься и-и-издали,

Не разглядишь меня,

Не разглядишь меня,

Друг мой проща-а-а-ай.



Старая, забытая советская песня. На стихи Робиндраната Тагора и с очень качественной мелодией какого-то композиторского «зубра», а может и «мастодонта». Это вам не современное тяп-ляп, на компе сделанное; одну музыкальную фразу тащат через всю убогую песню, как бурлаки, честное слово. А всего-то делов — устаревшую манеру пения, чуть-чуть двинуть в сторону хип-хопа, чуть придавить голос, сделать его отстранённо-пришепётывающим… и, вуаля! Старая, казалось, навсегда ушедшая песня превращается в современный хит!

А припев? О, боже!.. Поцелуй в сердце!..



Я уплываю и время несёт меня

С края на кра-а-ай,

С берега к берегу, с отмели к отмели…

Друг мой, проща-а-ай!..



По аллее, ещё прохаживались последние семейные трио и квартеты, на скамейках сидели оплывшие фигуры пенсионеров, но их время ушло. На гребне надвигающихся сумерек летела на Комсомольский проспект всласть выспавшаяся летняя тусня тинейджеров. Первые «ласточки» проносились мимо, задевая меня своим любопытством и презрительно топыря нижнюю губу: — Старьё и отстой!..

— Да пошли вы! — думала я. — Денег от вас всё равно не дождёшься, хоть вам тут нудистские пляски показывай…

Песня сменяла песню, изредка падали в кофр крузейро, дублоны и тугрики, а в затылок мне покашливал и приговаривал бетонный русский гений:

— Неплохо, неплохо, Кирюшкина… Ещё чуть -чуть, и я тебе прощу твой трояк по химии в школьном аттестате…

(с)олдшуз