Последний павший

[Квинт]

Последний павший

Да, враг был смел, - тем больше наша слава!
К.Симонов


Из дома, стоящего на холме, открывался чудесный вид на просторную долину, покрытую виноградниками. Ее пересекала дорога, а на горизонте смутно серели утонувшие в густой зелени домики небольшого нормандского городка, старинный собор которого торчал в небо острым шпилем, точно рыбная кость. С правой стороны холм огибала река. Лишь изредка она показывалось в проеме деревьев, вспыхивая на ярком солнце металлическим блеском. Внизу, в долине, царила полуденная жара, и воздух там подрагивал от зноя, но наверху, на веранде, было прохладно и хорошо. Иногда с реки налетал легкий ветерок. Два пожилых человека сидели за столом и пили красное легкое вино, закусывая фруктами и печеньем.
- И все же я считаю, что тебе необходимо уехать, Йохен, - сказал один из них.
Это был крупный, грузный, лысый старик, с красным, обожженным солнцем лицом и белыми кустистыми бровями, которые двигались, когда он говорил. Рядом с ним стояла прислоненная к рукоятке кресла тяжелая резная палка.
- Надо уезжать, - повторил он с угрюмым и упрямым выражением, и подвинулся в плетеном кресле большим, толстым телом. – Это не шутки. Ты напрасно все это так легко воспринимаешь. Никогда ты не был легкомысленным: ни во Франции, когда ты еще командовал ротой, ни в Греции, ни в России. Когда мы рвали фронт в Арденнах и прорывались к Маасу – ты тоже не был таким. А ведь тебе было всего двадцать восемь лет! Теперь ты стал старым, но ведешь себя, как мальчишка. Что с тобой, командир? Впал в детство?
Его собеседник улыбнулся и налил еще полстакана вина из переплетенной бутыли. Тень, отбрасываемая листьями, двигалась по поверхности стола, и он с интересом следил за ее перемещениями. У него было очень спокойное, сухое, загорелое лицо, все еще красивое, интеллигентное и умное, но с решительным подбородком, – лицо старого солдата.
- Я никуда не поеду, Ганс, друг мой, - произнес он хладнокровно и добродушно. – Не вижу смысла. Куда бы я не уехал – меня найдут. Я устал тревожиться, волноваться и думать – что будет дальше со мной? Мне нравится мой дом, и эта долина, и городок на горизонте, и река под холмом. Знаешь, какая рыба в ней ловится? Посмотри, какая кругом красота!
Ганс скептически хмыкнул.
- Ты в Аргентине был? – спросил он.
- Нет, не доводилось. А что?
- Там тоже красиво. Там пампа, заросшая сочной травой. В ней пасутся стада прелестных животных: олени, ламы, антилопы, эти, как их? – страусы нанду. Там нарядные улыбчивые синьорины танцуют вечерами танго в открытых кафе. Там безопасно, много наших друзей, и нет угрозы того, что какой-нибудь молодой коммунист, фанатик, сопляк, который войну видел лишь в журналах и кино, выстрелит тебе в спину из-за угла.
- Э-э, нет! – сказал Йохен. – Слишком далеко. Я не желаю уезжать так далеко. У меня дети живут в Баварии, и внук с ними – отличный толстый мальчишка. Я тебе показывал фото?
- Да, показывал. Замечательный карапуз.
- Ну вот, я не хочу уезжать от них на другой конец света.
- Ты сможешь иногда навещать их, или они будут приезжать к тебе. Это не причина для того, чтобы оставаться здесь.
- Нет, не поеду.
- Почему? – спросил Ганс. – Что за тупое упрямство! Что тебя держит? Деньги? Наши помогут тебе с переездом. Я недавно разговаривал с Куртом Мейером, и он заверил меня, что на него можно рассчитывать.
- Ты видел Панцер Мейера? Как он?
- Неплохо. У него идет бизнес, и книга раскупается, приносит доход. В нашем фонде сейчас есть довольно-таки приличные деньги. Кстати: почему ты ничего так и не написал за все эти годы? Ты тоже мог бы получать неплохие гонорары. Я знаю, ты хорошо мог бы все описать. Знаю издательства, которые готовы опубликовать твои воспоминания. Тебе ведь есть что рассказать людям.
- Выпей вина, - сказал Йохен мягко.
Некоторое время они молчали. Иногда Йохен поднимал свой бокал на уровень глаз и смотрел сквозь него на свет, задумчиво щуря глаза, любуясь игрой красок, которую вызывал к жизни солнечный луч, пробивающийся сквозь жидкость рубинового цвета. Крупная старая овчарка, лежавшая на полу у его ног, время от времени поднимала лобастую умную голову и, шумно дыша, далеко высунув язык, смотрела на своего хозяина слезящимися большими глазами.
- Я пробовал, - сказал он задумчиво. – И понял, что это не в моих силах. Для того, чтобы писать, надо отчетливо сознавать, что же все таки это было: преступление или геройство? Когда я вспоминаю наших отчаянных парней, все, что довелось пережить – то думаю, что это геройство. Тогда мне хочется сесть за письменный стол и постараться рассказать об этом тем, кто такого никогда не видел и не увидел. Про Клиссурский перевал, и про бои на Украине, про штурм Ростова и Харькова, и про то, что пришлось пережить нам здесь, под Канном. И про Арденны тоже, - про все хочется рассказать. Но потом я начинаю думать о тех жертвах, которые принесли другие люди за наш героизм, о том, чего мы не знали, что творили в лагерях за нашими спинами эти парни из Альгемайне СС. Тогда мне кажется, что все это было только страшным преступлением. От начала и до конца. Записки палача, им самим написанные? Нет, это не для меня.
Ганс резко поставил бокал на стол, так, что вино выплеснулось на гладкую матовую поверхность, - словно алой кровью брызнули на нее.
- Ты что, командир, рехнулся? Ты называешь всех нас, - и тех, что остались живы, пройдя через застенки и допросы, и тех, что погибли, - преступниками? Палачами?
Йохен улыбнулся и успокаивающе положил руку на жирное плечо товарища.
- Не горячись, - сказал он ласково. – С тебя-то какой спрос? Ты простой солдат, выполнял приказы, которые отдавали другие. Я себя имею в виду, и никого более.
- Чушь несешь. Даже слушать противно.
- Ты спросил меня, почему я не пишу, как наш бравый Танк Мейер. Я ответил.
- Прости, командир, но у тебя явно не все дома.
- Что же, все может быть, - сказал Йохен спокойно. – Может, я слишком много времени провел в одиночной камере. Делать там было абсолютно нечего, только читать и думать. Я там столько книг прочел, сколько до той поры и не видел. А уж сколько разных мыслей перелопатил в голове… Двенадцать лет – срок не маленький, не правда ли? С тех пор я на многие вещи смотрю иначе.
Он встал и потянулся своим сухим, все еще мускулистым телом.
- Я вот что предлагаю тебе, старый солдат: пойдем прогуляемся вниз, к реке. За домом отличная тенистая аллея. По ней мы спустимся вниз. Там хорошо, прохладно, и вода плещет успокаивающе. А за рекой – большая роща. Представляешь, я в ней как-то раз подстрелил куропатку! Честное слово, не вру. Пойдем, старый бродяга. Разомни свои кости.
Ганс медленно поднялся на ноги и взял свою толстую палку, ворча недовольно под нос.
- Куропатку… Как бы тебя не подстрелили, как ту куропатку! Думаешь, что эти бешеные мальчишки шутят? Оружие-то хоть есть у тебя?
- Есть, есть, - сказал Йохен, посмеиваясь. – Отличное оружие. Хоть на русского медведя с ним ходи. Ко мне приезжал один товарищ. Замечательное ружье подарил… Все мы меняемся: вот я стал легкомысленным, а ты пугливым. Война закончилась, мой друг, давно закончилась. Мы проиграли. Что же? Надо смириться с поражением.
- Смирение – слово для попов. Мне оно не подходит.
- Смирение – это великая вещь, друг мой Ганс! – сказал Йохен со вздохом. – Победить себя, порой труднее, чем свалить Голиафа. Ты не думай: это вовсе не значит, что я позволю зарезать себя, как быка в стойле. Вот на это пусть никто не рассчитывает. Смирение – это значит, что я больше не стану бегать от своей судьбы и прятаться, как мышь, в щелку. И не уговаривай меня, камрад.
- Я и не уговариваю. Какой в этом прок? Ты стал тупым, как пробка, и легкомысленным, как школяр.
И, добродушно переругиваясь, подсмеиваясь друг над другом, старики отправились по длинной аллее вниз, к реке. Обе овчарки, жившие в доме, сопровождали их в этой прогулке. Они вышли на берег там, где неторопливо текущая вода падала вниз с невысокой плотины, образуя маленькую Ниагару, обрушиваясь с полутораметровой высоты плотным гладким потоком и затем бурно вскипая, издавая ровный, успокаивающий гул. Потом друзья вернулись в дом и пообедали. Йохен сам приготовил жаркое из молодого барашка и нарезал салат. Жена его пару дней назад уехала к детям в Баварию; она планировала погостить там пару недель, но Йохен и без нее прекрасно управлялся с хозяйством. После обеда, убрав посуду, они снова вышли на веранду дома и уселись в глубокие, удобные кресла, покуривая душистые сигары, наблюдая за тем, как заходящее за горизонт солнце окрашивает небо в палевые, розово-голубые и сиреневые цвета.
- Ты слышал о том, что недавно нашли могилу Михаля? - спросил Ганс, почесывая примостившуюся у ног овчарку за ухом. Она положила голову ему на колени и блаженно жмурила глаза, изредка помахивая хвостом в знак любви и признательности. – И вроде бы весь экипаж с ним.
- Что ты говоришь? Неужели? Нет, я ничего не знал об этом.
- Французы прокладывали дорогу и обнаружили их скелеты. Провели идентификацию и установили, что это они.
- Каким образом? Как это возможно?
- Не знаю, может, применили какие-нибудь суперсовременные методы. Ученые головушки много разного выдумали за эти годы. Какой-нибудь там анализ ДНК, или бог знает что еще… Я в этом не разбираюсь совершенно.
«Как и во многом другом», подумал Йохен. Он улыбнулся.
- Мне трудно в это поверить, - сказал он. – Может, это просто утка, которую пустили газетчики? Они любят такие штуки. Я слышал, что канадские «шерманы» окружили «тигр» Михаля со всех сторон и разнесли его в клочья. Какие скелеты могли после этого остаться? Уж мы-то с тобой знаем, что представляют собою танкистские похороны…
- Разное рассказывали про тот бой. Говорили, что вовсе и не танки разбили его машину. Да и кто, скажи на милость, какой американский или канадский танкист мог сжечь нашего Михаля? Хотел бы я посмотреть на того человека… Его подбили ракетой со штурмовика «Тайфун», так же, как машину Роммеля. А потом британцы и американцы долго спорили, кто это сделал: каждому хотелось быть героем.
- Ну, это понятно! После той трепки, которую устроил им Михаль в Виллер-Бокаж – каждый хотел быть его убийцей. Сколько он подбил в том бою? Чуть ли не двадцать танков? Или даже больше? Фантастическое дело! Никогда такого не бывало…

(с)Квинт

[Квинт]

Они вспоминали о знаменитом танковом асе, человеке, с котором служили в одной дивизии, известном в те времена всей Германии. Во время боев в Нормандии он с пятью танками, оставшимися у него в роте, устроил засаду у небольшого нормандского городка, и в скоротечном бою, расстреливая прямой наводкой британские танки, наголову разгромил целую танковую бригаду элитной дивизии «Desert Rats». Они еще немного поговорили о нем, об его удивительных хладнокровии, находчивости, о том спокойном, уравновешенном бесстрашии, которым Михаль поражал всех знавших его, и подняли в памяти его свои бокалы.
- Да, когда я вспоминаю о таких наших бойцах, как Михаль, - мне кажется, что это было геройством, достойным античных времен, каких-нибудь Ахиллеса или Геракла, - сказал Йохен задумчиво. – Мне думается тогда, что придет день, - и об их подвигах будут писать книги. Про них будут вспоминать так же, как сегодня - про Арминия Херуска. В конце концов, те древние парни тоже были суровые ребята?
- Еще бы! И кто смог бы назвать Михаля палачом? Это был честный солдат, прямой, храбрый, настоящий герой. Сколько танков Михаль подбил на своем «тигре»? Сто двадцать штук? Будь все такими бойцами, - никогда бы русские нас не одолели. А про американцев уж я и не говорю. Если б не их авиация – мы и сейчас сидели бы на Атлантическом вале. Проклятый Геринг!
- Это точно, толстый Герман виноват во многом. Я, честно говоря, радовался от души, когда эта свинья сдохла в Нюрнберге, - сказал Йохен с ненавистью. - Но, Ганс, дело не в этом. Мы ошибались, понимаешь? Мы считали русских недочеловеками, полуживотными. А они так же любят своих жен, и матерей, и детей, свои дома, свою Родину. Никогда не видел людей, которые бы с таким героизмом сражались за свое Отечество. И дело здесь вовсе не в загранотрядах и не в страхе перед НКВД, чтобы там не болтали газетчики.
- Что ж, не спорю: солдаты они отменные, - согласился Ганс. Ему не хотелось быть несправедливым.
- А наши парни: разве они дрались до последнего патрона из страха перед гестапо? – продолжал Йохен. - Нет, мы верили, что бьемся за великую Германию! В той войне с обеих сторон сражались герои. Но русских было больше, и они победили. Вот и вся арифметика.
Солнце совсем скрылось за горизонтом, сгустились сумерки, и яркие, крупные звезды высыпали на темном небосклоне.
- И все же русские – странный народ! – молвил потом Йохен задумчиво. – Победители, которые теперь живут хуже побежденных… Я три года воевал в России, в жару и в холод, осенью и весной, полстраны проехал на своем танке – но так и не смог их разгадать.
- Пресловутая загадочная русская душа… - молвил Ганс скептически. – Вечная загадка, как у сфинкса. Как же!
Некоторое время они молчали, глядя перед собой, на темную тихую долину внизу и жемчужную россыпь огней городка вдали. По дороге время от времени проезжали автомобили, светя фарами. Иногда тарахтел мотоцикл.
- Тихо тут у тебя, - сказал Ганс. – Тихо и пустынно.
В темноте светился огонек его сигары.
- Да, тихо, - согласился Йохен. – Этого я и искал. Спокойное место, подальше от людей.
- Что же: и здесь тебя нашли. И здесь тебе не дают покоя.
- Ну и ладно. Не хочу больше бегать с места на место. От судьбы не убежишь, верно?
- Смотри сам. Ты уже большой мальчик.
И еще какое-то время они сидели молча, посасывая свои сигары. Порой налетающий ветер доносил до них далекие, еле слышные звуки музыки, – в городке был наплыв туристов, и они вел довольно бурную ночную жизнь
- Значит, тихо у меня, говоришь? – молвил Йохен задумчиво. – Уныло? А что, камрад: не тряхнуть ли нам стариной? Не съездить ли в город, развеяться? Что скажешь, старый солдат?
Ганс посмотрел на него изумленно.
- Ты что, командир? У тебя все дома?
- А в чем дело? Скучно что-то здесь стало. Поедем, посидим в каком-нибудь кафе, среди людей, выпьем по рюмке перно или коньяку.
- Нет, положительно я не узнаю тебя! – сказал Ганс удивленно. - Ты ведь даже в молодости не был гулякой. Ты всегда был серьезным молодым человеком. Скорее, даже суровым. И вдруг сейчас, на старости лет, - поехали, развеемся!
- Вот именно: поехали! – сказал Йохен решительно и встал. – Что-то я давненько не выбирался на люди. Живу здесь полным анахоретом, как какая-нибудь монастырская крыса. В город езжу лишь за продуктами, да в банк за деньгами. Давай прошвырнемся, камрад!
Он еще какое-то время настойчиво уговаривал Ганса, до тех пор, пока тот наконец не поддался на уговоры:
- Ладно, так и быть! Но на пару часов, не больше. Мне завтра надо рано встать, чтобы успеть на поезд.
Йохен пошел в дом и переоделся: он надел светлые брюки и белую рубашку с короткими рукавами, открывавшими его загорелые, крепкие руки - так он выглядел еще моложе. Если бы не седина, ему можно было бы дать лет сорок пять. Потом он вывел из гаража свой БМВ. Они сели в машину, спустились с холма вниз по грунтовой неширокой дороге, и выехали на шоссе, которое привело их в город. На окраине городка было тихо и темно, на узких улочках почти не видно людей, на окнах опущены жалюзи, - но в центре ключом била жизнь, звучала музыка, и царило веселье.
Они сидели за столиком в открытом летнем кафе под полосатым тентом, и пили коньяк из крохотных рюмочек. Йохен с интересом смотрел по сторонам, на танцующую молодежь. Кафе было полно: люди сидели за столиками, курили и переговаривались между собой, пили вино или пиво, и порой вставали, чтобы потанцевать на каменном гладком полу под звуки небольшого оркестра. Трещали мотоциклы, гремела музыка, темнокожая певица томно пела что-то в микрофон. Подъезжали все новые компании веселых молодых людей, длинноволосых, в батниках с распахнутыми воротниками, в кожаных коротких куртках, в спортивных майках с цветными яркими рисунками на спине и груди. С ними были девушки, все как на подбор стройные, длинноногие, все в обтягивающих джинсах, грациозные, похожие на молодых жеребят.
- Как все же эта молодежь отличается от нас, какими мы были в их возрасте! – сказал Йохен своему приятелю. – Посмотри, какие они все свободные, раскованные, жизнерадостные. Нет, что ни говори, а мы в их годы такими не были.
- Брось, молодые во все времена такие. Мы тоже умели веселиться на славу.
- Нет, мы были много скованнее и серьезнее. Мы все были какие-то зажатые, озабоченные и задиристые. Мы были много агрессивнее и злее их.
- Э-э, оставь! Вот увидишь: они еще подерутся между собой. А потом, – мы росли в тяжелые времена. Это вырабатывало в нас чувство ответственности. А эти – легковесные болтуны, щенки, без царя в голове.
- Все же они мне нравятся. И мне нравится то, какой стала жизнь. Порой я думаю: может быть, это и хорошо, что мы войну проиграли? Представляешь, какой зажатой, мрачной и унылой могла бы стать сегодня Европа!
- Ты опять о своем? Прекрати, а то я сейчас уйду отсюда!
Какая-то девушка с коротко остриженными, по моде, гладкими темными волосами, с челкой, падающей на глаза, в джинсах и батнике, сидела за соседним столиком в компании друзей и глядела в их сторону. Когда Йохен посмотрел на нее, девушка приподняла свой бокал. У нее были живые темные глаза, точеный нос, маленький подбородок и припухлые яркие губы. Йохен тоже поднял в ответ свою рюмку. Молодой человек, в вытертой кожаной куртке американского пилота, подошел к ней и пригласил на танец, но девушка отказалась. Йохен отвел глаза в сторону и какое-то время глядел на танцующих, иногда пригубливая свой коньяк. Когда он вновь посмотрел в сторону девушки, – снова встретил ее упорный, ласковый взгляд. Девушка смотрела на него, слегка прищурив глаза, и улыбалась. Йохен тоже улыбнулся, и слегка пожал недоуменно плечами: мол, что-то не так? Тогда девушка решительно встала, взяла со своего стола бутылку с вином и подошла к их столику.
- Не позволите мне посидеть рядом с вами, господа? – спросила она весело. – Мне немного надоела вон та компания. Хочется сменить обстановку. Вы не возражаете? – обратилась она к Гансу. Тот изумленно поморгал короткими светлыми ресницами.
- Да нет, отчего же? – вымолвил он наконец. – Просто это немного неожиданно. Скажем так, довольно необычно, – прелестная молодая девушка в обществе двух унылых стариканов. Вам не будет с нами скучно?
- Не думаю, - сказала девушка. Она села за столик и снова улыбнулась Йохену, и тот невольно отметил, какие ровные и белые у нее зубы, и как ярко выделяются подвижные черные брови на золотистом от загара лице. Девушка была красива, и он невольно почувствовал волнение.
- Меня зовут Шарлотта, - сказала она, обращаясь к Гансу, но улыбаясь по-прежнему Йохену. – Но друзья имеют обыкновение звать меня Надей.
- Вот как? Странно. Это русское имя. Почему вас так зовут?
- Так повелось. В детстве у меня была русская подружка, и она так называла меня. А вы немцы, да? Я так и думала. Вас я знаю, - она повернулась к Йохену и уже без улыбки, серьезно посмотрела на него. – Вы живете в большом доме на холме, за виноградниками. Верно?
- Совершенно правильно. Откуда вам это известно?
- Мне многое известно, - сказала девушка. – Я, например, знаю, что живете вы отшельником, с женой и двумя собаками, и здесь, в городе, почти не появляетесь. Вопрос: почему?
- Я уже стар, и люблю одиночество.
- Врете! – сказала девушка уверенно.
- Простите?
- Все это – вранье. Не так уж вы и стары, да и одиночество, замкнутая тихая жизнь вовсе вам не по вкусу.
Йохен весело рассмеялся. Ему нравилась эта уверенная в себе, раскованная и прямолинейная девушка. «Вот они, современные молодые ребята!» подумал он невольно. Он всегда питал слабость к красивым и решительным людям.
- Что же, зато мне по вкусу беседа с вами. Мне нравится ваша манера выражать свои мысли.
Девушка на этот раз без улыбки, серьезно и пристально поглядела на него.
- Вы танцуете? – спросила она. – Можно, я вас приглашу на танец?
- Что вы! Я уже стар для этого.
- Э-э, не кокетничайте. Тоже мне, - старый солдат. Хотите, чтобы я начала говорить вам комплименты? Ну, вроде того, как вы здорово выглядите, прекрасно сохранились, в какой отличной форме, и все такое? Этого вы хотите?
- Нет, не хочу.
- Ну, тогда идемте танцевать. Доставьте мне это удовольствие.

[Квинт]

Йохен засмеялся и встал из-за стола, протягивая девушке руку. Они танцевали на открытой площадке, в толпе, а Ганс сидел за столиком, курил сигару, пил коньяк и смотрел на них. Краснолицый, большой и пузатый, в светлой рубашке, распахнутой на жирной, поросшей седыми волосами груди, с массивным золотым перстнем на среднем пальце руки он был похож на языческого идола. Йохен держал девушку за талию и чувствовал, как легко движется под рубашкой ее тело. Он давно не танцевал с молоденькими и хорошенькими девушками, уже очень давно, и забыл, какие у них гибкие и нежные талии, как чудесно пахнут их волосы и кожа, и каким волнующим бывает мимолетное касание крепкой девичьей груди. Невольно он глубоко вздохнул.
- Что с вами? – спросила девушка насмешливо. – Теряете сознание? Не хватает воздуха, мой генерал?
- Да нет, с чего вы взяли?
- Действительно: вы же не генерал, вы всего лишь полковник.
- Виноват?
- Да нет, ничего, - сказала девушка. – Это я так. Просто я сама волнуюсь. Честное слово. Даже странно.
- Отчего?
- Так… Сама не знаю. Как вас зовут?
- Знаете, у меня создалось странное ощущение, что вы знаете мое имя. Нет?
- Конечно, нет. Вы ошиблись. Откуда? Мы же незнакомы.
- Ну, хорошо. Меня зовут Иоахим. А друзья зовут меня Йохен.
- Что ж, мне приятно познакомиться с вами, Йохен.
- Мне тоже, Шарлотта.
- Называйте меня Надей, прошу вас.
- Хорошо, пусть будет так. Мне очень приятно познакомиться с вами, Надя. Вы производите впечатление интересного и приятного человека.
Некоторое время они танцевали молча. Надя двигалась под музыку легко и плавно, положив голову Йохену на плечо. Она была практически одного с ним роста. Молодые люди из ее компании следили за ними. Йохен особенно отметил одного из них, невысокого, коренастого, курчавого, широкого в груди парня. Глаза его поблескивали в полумраке, как у зверька. Негритянка пела что-то протяжное, волнующе-чувственное, в такт ее голосу звучали барабаны, и гитарные переливы звенели на басовых, глубоких и переливчатых нотах. Потом стихла музыка, замолк бархатный голос, но Надя не сразу отошла от него, а продолжала стоять какое-то мгновение рядом, по-прежнему обнимая за плечи. Они вернулись за столик, и выпили вина. Надя рассказала о себе, что родом она не отсюда, а из маленького городка на юге Франции, что она жила какое-то время в Париже и училась в Сорбонне, но потом вышла замуж и уехала с мужем жить сюда, в этот небольшой городок недалеко от побережья.
- Вы и сейчас замужем? – спросил ее Ганс.
- Формально – да, и даже очень. Но на самом деле я ушла от него больше двух месяцев назад, и не планирую возвращаться.
- А он?
- Ну, он пытался заставить меня вернуться, но ему это не удалось. И не удастся, так я думаю. Хорошо еще, что я не завела ребенка… А вы? – обратилась она к Йохену. – Давно вы женаты?
- Очень давно. Еще со времен войны. Вас тогда, пожалуй, и на свете-то не было.
- А вы были на войне?
- Да, был.
- Понятно, - сказала девушка.
Ганс укоризненно посмотрел на Йохена и покачал большой лысой головой. Йохен улыбнулся в ответ. Он слегка пригубил свою рюмку. Курчавый молодой человек не спускал с него глаз.
- Это с войны осталось? – девушка протянула руку и пальцами осторожно коснулась белого хрупкого шрама на подбородке Йохена.
- Нет, это я в детстве упал с велосипеда.
- Шутите?
- Нисколько.
Какое-то время они, улыбаясь, смотрели в глаза друг другу. Потом Йохен сказал весело: «Ну, хорошо!» Он немного расстегнул рубаху, приспустил ворот и указал пальцем на широкий длинный рубец, тянущийся через его загорелую ключицу.
- Вот этот с войны. Русский осколок.
- Я был при этом, - молвил Ганс, и задумчиво пыхнул пару раз своей толстой сигарой. – Крови из него тогда вышло столько, что мы думали – ни за что не выживет. Думали: все, пропал командир. Но он оказался крепче, чем можно решить на первый взгляд. Он ведь всю жизнь был таким – сухим, жилистым и крепким. Упругий, как кожа, быстрый, как гончая, твердый, как крупповская сталь, – повторил механически он фразу, с детства въевшуюся в его сознание, с тех далеких времен, когда он, в коричневой рубашке и шортах цвета хаки, стоял в шеренге других мальчишек на Нюрнбергском стадионе, и во все глаза смотрел на человека в униформе и портупее, которой, судорожно сжимая в одной руке фуражку и откидывая другой со лба потную челку, яростно выкрикивал эти слова в микрофон. Накаленный, металлический голос разносился по пространству стадиона, и во всем мире не было в тот момент ничего другого, кроме этого человека с ледяными и горящими глазами фанатика, и его необыкновенного голоса. «Я хочу видеть в ее взгляде блеск хищного зверя! Перед этой молодежью содрогнется мир!» Что же, подумал Ганс: этот человек своего добился. Мир и впрямь содрогнулся перед нами.
Йохен снова застегнул свою рубашку и улыбнулся девушке.
- А еще есть? – спросила она.
- Да, конечно. Я, знаете ли, был восемь раз ранен. Есть шрамы очень интересные.
- В самом деле?
- Увы, они в таких местах, что их неудобно показывать здесь.
- А я хотела бы на них взглянуть, - сказала Надя задумчиво.
Некоторое время они молчали. По-прежнему играла музыка, и негритянка в обтягивающем платье с блестками пела что-то свое, бесстыдно-зазывное, полное томления и страсти, и люди все так же танцевали на площадке. Рядом шумно веселилась подвыпившая компания. Йохен сидел, опустив глаза, и чувствовал, как на его щеках невольно появляется краска. Ганс посмотрел на своего бывшего командира и тихо улыбнулся: странно было видеть румянец смущения на этом сухом, энергичном, сильном лице.
Надя вздохнула и легко положила свою руку на ладонь Йохена.
- Пойдемте еще потанцуем, господин полковник, - сказала она. – На самом деле вы хорошо танцуете. Немного старомодно, но мне нравится.
Когда они поднялись из-за стола, курчавый молодой человек окликнул девушку по имени: «Надя!» Он призывно помахал ей рукой. Вся компания молодых людей за тем столиком глядела в их сторону. Девушка помотала головой, нахмурилась и упрямо сжала губы. Некоторое время они с Йохеном танцевали молча.
- Я хочу уехать отсюда, - сказала решительно Надя некоторое время спустя. – Давайте поедем к вам.
Йохен ответил не сразу: слишком неожиданно все это было.
- Я боюсь, вряд ли это будет удобно, Надя.
- Ну хотите, отправимся ко мне?
- Нет, благодарю вас. Простите меня, Надя, но я не могу.
- Э-э, бросьте! – сказала девушка с досадой. Такая – нахмуренная, с блестящими глазами, со сдвинутыми к переносице черными бровями, - она показалась Йохену еще красивее. Диана на охоте, невольно пришло ему в голову: он любил античную историю.
– Все вы можете! Перестаньте прикидываться пай-мальчиком, вы, боевой офицер. Ведь жена ваша уехала, не так ли?
- Откуда вам это известно? Вы что, следили за мной?
Надя усмехнулась и насмешливо прищурила глаза.
- Ну, об этом нетрудно догадаться, - сказала она по-прежнему весело. – Вряд ли бы такой человек, как вы, который в городе появляется лишь изредка, стал бы сидеть ночью в кафе вдвоем с приятелем, будь его жена дома. Разве нет?
- Что ж, пожалуй, вы правы.
- Поедемте, - опять сказала Надя решительно. – Не бойтесь, ничего страшного с вами не случится. Просто я хочу уехать отсюда, потому что мне надоели шум и люди кругом, и не хочу оставаться одна. Мы ведь можем выпить и у вас дома, не так ли? Надеюсь, ваш старый боевой товарищ не болтлив?
Йохен молчал. Черт его знает, мелькнуло у него в голове: может, она права? Что это я ломаюсь, как будто кокетливая девица? Может быть, это вообще последний шанс, который посылает мне судьба, и я не должен отказываться? Или это провокация?
- Поедем! Посидим, выпьем в тишине у вас на веранде, поболтаем о разных вещах. Вы расскажете мне о своих ранениях и о боях, в которых вы их получили. Мне это крайне интересно. Потом вызовете мне такси, или, скажем, положите спать в комнате для гостей, а утром я тихо уйду. Идет?
- Все это так странно.. Надя, честное слово, я не привык к этому. Вы молоды и красивы…
- Красива, вот и радуйтесь. Поехали!
- Вокруг так много молодых людей, веселых, симпатичных… Зачем вам это?
Надя насмешливо посмотрела на него. В ее темных глазах словно бы плавали золотистые светлячки, какие-то маленькие огоньки, освещавшие изнутри зрачок мягким, лучистым и ласковым светом.
- Вот ведь еще герой войны выискался! – сказала она с насмешкой. – Вас всегда так пугали женщины? Или вы вообще боязливы по своей природе?
- Ничего я не боюсь, - сказал Йохен сердито. – Поехали!
Они вернулись к столику и попросили у официанта счет. Девушка сказала, что отойдет в дамскую комнату «припудрить носик». Пока она отсутствовала, Йохен объяснил Гансу, что девушка поедет с ними. Ганс криво усмехнулся и покачал лысой головой.
- Вот не думал, командир, что ты ловеласом сделаешься на старости дней. С каждой минутой все чуднее и чуднее…
- Прекрати, - сказал Йохен по-прежнему сердито. – Девчонке скучно. Молодая, задорная, вот она и бесится от скуки. Посидим у меня, поболтаем. Выпьет вина и уедет восвояси.
- Ну-ну, - снова усмехнулся Ганс.
Девушка разговаривала с курчавым парнем, который остановил ее, когда она возвращалась к столику. Он взял ее за руку и что-то горячо говорил, время от времени поглядывая искоса на Йохена. Йохен невольно чувствовал, как напрягаются его мышцы. Вот интересно, думал он: способен я еще дать по морде такому вот молодцу? Потом Надя сказала громко: «Пусти! Надоело! Я свободный человек, и делаю, что захочу!» Она с силой вырвала свою руку, развернулась и стремительной походкой вышла на улицу. Ганс и Йохен поспешили за ней к машине.

[Квинт]

Когда они приехали домой, Йохен накрыл стол на веранде, принес вино и закуску. Некоторое время они болтали о разных пустяках: обсуждали недавние фильмы, говорили о молодых, подающих надежды французских артистах, о Бельмондо и об Алене Делоне. Тут Ганс сказал: «Между прочим, командир в молодости был похож на Делона!» Девушка заинтересовалась: «В самом деле? Вот бы взглянуть на фото!» Она посмотрела на Йохена и улыбнулась обезоруживающей улыбкой, такой, перед которой невозможно устоять:
- Ну, пожалуйста!
Йохен заколебался, потом встал, сходил в свой кабинет и принес старую фотографию, времен войны. Его сфотографировали перед боем: он обсуждал что-то с офицерами по карте, и оглянулся на миг на дивизионного фотографа. Была зима, на нем шинель с поднятым воротником и полевое высокое кепи, а на лице напряженное, сосредоточенное, волчье выражение. Он специально выбрал такую, чтобы не видно было знаков различия, эмблем, рун и прочего: только Рыцарский крест, Ritterkreuze на шее. Он не помнил, когда была сделана эта фотография. Скорее всего, перед зимними боями под Киевом. Тогда лейбштандарт спешно перебросили обратно из залитой мягким осенним солнцем Италии, выгрузили в снежную слякоть, - было тепло, но летел снег хлопьями, под ногами хлюпало, и тяжелые танки порой увязали в перемешанной со снегом грязи, - и бросили навстречу наступавшим русским, в самую мясорубку. Как раз после этих жесточайших боев он и получил свои Дубовые листья к Рыцарскому кресту. Танковый полк попал в окружение, и они прорывались в пургу, в бурю, на броне своей вытаскивая пехотинцев, и колотили по дороге русские танки, появлявшиеся со всех сторон; а те били по эсэсовцам из всех своих калибров, трупы оставались на грязном снегу, кричали раненые, и деревни полыхали на нашем пути… Как же давно это было! Так давно, что начинаешь невольно сомневаться: а было ли вообще?
Он показал эту фотографию девушке, и та сказала:
- И вправду похож! Надо же! С такой внешностью, господин полковник, вам не в танкисты, а в артисты надо было идти. Только лицо у вас здесь чересчур жесткое. А нет такой фотографии, на которой вы улыбаетесь? Где вы такой же молодой и красивый, но такой злой и решительный?
Йохен отрицательно покачал головой. Не хватало еще, подумал он, чтобы эта милая девушка увидела ту фотографию в цвете, что была сделана после получения Дубовых листьев: на ней он сидит, широко улыбаясь, во всем цвете двадцати семи лет. Голубые глаза блестят, мягкие светло-русые волосы зачесаны на косой пробор, а на нем черная парадная форма подполковника танковых войск СС, с серебряными погонами и рунами в петлице, со всеми крестами, медальонами и знаками различия…
- Нет, - сказал он. - На войне я всегда был злой.
Ганс, задумчиво цедивший красное вино из свое бокала, встал, тяжело и грузно опираясь на свою большую палку.
- Вы извините меня пожалуйста, Надя, - сказал он с тяжеловесной галантностью, неожиданной для человека его возраста и размеров. Нагнувшись, он осторожно взял со стола и поцеловал ее руку. – Я бы с удовольствием побеседовал с вами еще. Честное слово, для меня огромное наслаждение находиться в компании столь молодой и очаровательной девушки, как вы. Но, к сожалению, в моем почтенном возрасте сон очень много значит, а мне завтра необходимо рано встать, чтобы успеть на поезд. Командир останется с вами, он покрепче меня и никуда не спешит. А я, с вашего позволения, отправлюсь отдыхать. Йохен, я лягу как обычно, в маленькой комнате на втором этаже, хорошо? Она мне нравится: когда просыпаешься, видно из окна реку, и долину внизу, и городок вдали, на горизонте.
- Тебя проводить?
- С чего бы это? – Ганс усмехнулся. – Я еще могу сам влезть по лестнице…Оревуар, мадемуазель!
И он ушел в дом. Слышно было, как он пыхтит и что-то бормочет, взбираясь по ступенькам, и как громко и требовательно стучит его тяжелая палка.
После его ухода Надя некоторое время сидела молча, поворачивая в тонких пальцах свой бокал. У нее было очень загорелое лицо, с гладкой кожей. Блики света скользили по нему, когда она поворачивала голову, так что казалось, будто оно отчеканено из бронзы, если только бронза может быть такой теплой, мягкой и свежей.
«Сколько ей лет?» думал Йохен. « Двадцать три? Двадцать четыре? Еще лет пять или шесть эта кожа будет такой же гладкой и смуглой, как сейчас. Потом она начнет вянуть и блекнуть, под глазами появятся морщинки. Исчезнет нежный румянец со щек, под подбородком повиснет мешочек. И грудь эта, которая сейчас так вызывающе и так откровенно поднимает рубашку-батник, - потеряет свою форму, и талия перестанет быть такой гибкой, тонкой и твердой…Как мало отпущено человеку молодости на этом свете! Как быстро она проходит!» Он посмотрел на свои руки, лежавшие на столе, покрытые темно-загорелой, будто дубленой, кожей, все в густой сетке вздувшихся синеватых вен, и вздохнул.
- О чем это вы, полковник? – спросила его девушка.
- Так, ерунда. Просто посмотрел на вас и пожалел о том, что никогда уже не буду снова молодым.
- А вы хотели бы вернуть свою молодость?
- Конечно! Кто из стариков не хочет этого?
- И вы тогда повторили бы свою жизнь с начала? Или нет? Или вы хотели бы прожить ее иначе?
- Это сложный вопрос, - сказал Йохен. – Мне трудно ответить на него однозначно.
- Какой она была, ваша молодость? Трудной? Бурной?
- Пожалуй, так. Она была и трудной, и бурной, и легкой, и веселой, и жестокой, и романтической одновременно. Мне тяжело это объяснить. В ней было много всякого, - и хорошего, и очень, очень плохого.
- И вы не о чем не жалеете?
Йохен задумчиво улыбнулся и ничего не ответил на это.
Как объяснить тебе это, девочка, думал он? Как описать магию многолюдных митингов вечерней порой, то впечатление, которое производили на него огромный стадион или цирк, до отказа заполненный людьми? Обилие красок, знамен и штандартов, слитный и грозный грохот барабанов, звуки фанфар, отрывистые команды, похожие на резкий удар кнута, а потом - благоговейное молчание, над головой темное небо, все усыпанное звездами, а тысячи людей ждут, затаив дыхание, не шевелясь.
И вот на огромной, украшенной флагами и транспарантами трибуне появляется он: такой близкий, родной и понятный, и в то же время недоступный, величественный, грозный, возвышенный человек, - единственный, кто знает точно, что нужно сделать, чтобы поднять Германию с колен, из руин и позора! Как рассказать о колдовском обаянии его речей, о невероятной силе этого гипнотизирующего голоса?
Невозможно объяснить это людям другого поколения, думал Йохен, как не передашь то удивительное ощущение, когда ты жарким летом идешь маршем по далекой, неизвестной доселе стране, о которой до того ты читал лишь в книгах. Вокруг выжженная солнцем, ровная, как стол степь с редкими кучками деревьев. Пирамидальные тополи возле дороги, как свечи, тянутся вверх, а ты сидишь на нагретой солнцем, угловатой башне покрытого пылью танка, сам весь в пыли. Она скрипит у тебя на зубах и забивается в нос, в уши, в глаза. Ствол орудия впереди то ныряет вниз, то поднимается кверху, когда дорога начинает забираться на пологий холм; а может быть, это курган, насыпанный над каким-нибудь древним воителем, скифом или гунном, - кто знает? На горизонте горят дома какой-то неизвестной деревни, то и дело попадаются остовы разбитых снарядами русских танков, броневиков, машин; а рядом с тобой сидят на броне товарищи, твои офицеры и солдаты, в камуфляжных широких робах, с непокрытыми головами, с такими же молодыми, загорелыми, обветренными, запыленными лицами …
А потом – скоротечный бой возле большого села с варварским, чуждым уху названием. Сзади бьют по русским позициям штурмовые орудия StuG III. Их снаряды с шелестом и свистом проносятся над головой, а на горизонте встают черные, клубящиеся столбы разрывов; и он кричит накаленным, рвущимся голосом, размахивая пистолетом, подгоняя своих парней. В траве, широко раскидав обутые в короткие сапоги ноги, лежит пулеметчик, видна его вздрагивающая спина в перекрестье кожаных ремней и покрытая пятнистым защитным чехлом каска. Ствол пулемета МГ-34 дергается и дымится, выпуская очередь за очередью; кругом свист, шипение и грохот. Танк стреляет с места и весь содрогается, покрываясь пороховой пылью. Бьет над головой пулемет из полугусеничного бронетранспортера, и отрывисто тявкает 20-миллиметровое орудие тяжелого бронеавтомобиля. И вот они уже на окраине села, в брошенных русских окопах: кругом разбросаны предметы обмундирования, окровавленные бинты, покореженные винтовки, разбитое орудие завалилось на бок, задрав вверх одно колесо, а вокруг тела убитых в самых разных, порой крайне неестественных позах. По земле стелется черный дым, проводят ошалевших от пережитого, жалких на вид пленных; а у невысокого плетня двое солдат расстреливают захваченного комиссара, со звездами на рукавах потной, грязной гимнастерки, и танки движутся по улицам залитого солнцем украинского села, и все они, - торжествующие победители, - чувствуют себя воспетыми в древних сагах воителями, теми, что огнем и мечом несли свою веру по всей Европе.
Как рассказать об этом той молодой девушке, что сидит сейчас перед ним, глядя на него улыбающимися, ласковыми и веселыми глазами?
- Отчего вы молчите? – спросила его девушка.
- Мне трудно об этом говорить, милая Надя, очень трудно. Так много здесь всего намешано! И все же, пожалуй, я ни о чем не жалею. Нет, не так: есть много вещей, в которых я сегодня сомневаюсь. Но если бы моя жизнь вернулась к истокам, - я бы, наверное, пошел по той же самой дороге.
- Но ведь вы убивали людей, мирных людей? Неужели вам их не жалко? Вы разрушали мирные села и города, шли завоевывать чужие страны и народы? Мне кажется почему-то, что вы человек внутренне благородный и справедливый. Неужели же вы не жалеете об этом?
Йохен вздохнул и покачал головой.
- То было другое время, Надя, совсем другое. Жестокое, но героическое, - он задумчиво потер лицо ладонью. – Улягутся страсти, родятся новые поколения, и они будут изучать наши походы так, как мы сегодня изучаем походы Цезаря или Чингисхана. Разве они не были беспощадно жестоки, эти древние воители? Разве они не уничтожали города и целые народы? Но люди помнят их, изучают их великие деяния и восхищаются ими. История человечества пишется железом и кровью, кровью и железом, милая Надя. Не я это выдумал: так записано на небесах. Понимаете мою мысль?
- Все, с меня достаточно, - сказала девушка. – Не хочу больше об этом говорить.

[Квинт]

Она встала и подошла к краю террасы, глядя на темную долину и весело переливающиеся разноцветные огни городка вдали. На какое-то время воцарилось молчание.
- Вы так спокойно произнесли это: нас убивали, и мы убивали, - сказала она потом. – Вы что же, совсем не боитесь смерти?
- Боюсь, разумеется, - ответил Йохен с улыбкой. – Кто же ее не боится, мерзкую старуху с косой? Но, во-первых, я стар, и достаточно повидал на этом свете. Во-вторых, я много времени провел плечом к плечу с этой вредной старухой, и смирился с тем, что приход ее неизбежен. «Смерти не миновать, надо же отдать дань смерти», - процитировал он. – «И, во всяком случае, тот, кто умер в этом году – избавлен от смерти в следующем». Хорошо сказано, а?
- Да, Шекспир хорош, не спорю, - молвила девушка. – Но стоит ли придавать такое значение этой фразе?
- А вы любите Шекспира? Это похвально. Мне почему-то казалось, что современная молодежь читает мало. В основном слушает музыку – каких-то там Биттлз, Дип Перпл и прочих. Они вам тоже по вкусу?
Девушка ответила не сразу. Она снова села за стол и, нахмурившись, смотрела прямо перед собой.
- Слушайте, - сказала она наконец. – Только скажите мне серьезно, хорошо?
- Ладно.
- Без шуток, прошу вас. Вот если бы вы знали наверное, что очень скоро вы умрете? Скажем, завтра?
- И?
- Что вы стали бы делать тогда? Что бы вы пожелали для себя в эти последние часы?
- Хороший вопрос, - сказал Йохен. – Очень интересно. Вы нравитесь мне все больше: с вами не соскучишься, честное слово.
- И все же: вы можете ответить серьезно?
- Ну, не знаю, - Йохен пожал плечами и слегка отхлебнул из своего бокала. – Наверное, я постарался бы привести в порядок свои дела. Попрощался бы с женой и детьми, повидал бы старых товарищей.
- Ну, а потом?
- А потом я достал бы винтовку и сел у окна, ждать ее, - сказал Йохен с веселой улыбкой. – Вдруг она увидела бы меня во всеоружии и испугалась? Кто предупрежден – тот вооружен.
- Серьезно? Вот так бы вы и поступили?
- Ну, а как иначе?
На лице ее снова появилась улыбка, она немного подалась вперед и положила свою руку на его ладонь. В открытом вороте рубашке он видел ее смуглую, гладкую грудь, видел, что на ней нет бюстгальтера: он ей был и не нужен вовсе.
- И больше вам совсем ничего не хотелось бы перед смертью? – спросила она. – Совершенно ничего?
- Ну, не знаю. Что еще, например?
- Последнюю сигарету?
- Да, пожалуй, - согласился Йохен.
- Тогда закурите.
Она достала сигарету из пачки, прикурила ее, держа уголком губ, и передала Йохену. Тот с улыбкой взял ее и глубоко затянулся.
- Как забавно.
- Бокал вина? Разве вам не хотелось бы выпить бокал хорошего вина напоследок?
- Что же, и тут вы попали в точку, - согласился Йохен.
Девушка смотрела на него пристально, по-прежнему подавшись вперед, прищурив глаза.
- А любви? Вам не хотелось бы ночь любви перед казнью? Любви с молодой, пылкой девушкой, недурной собой. Ну, хотя бы вроде меня, а?
Йохен молча смотрел на Надю, курил и улыбался. Девушка отпила большой глоток из своего бокала, потом встала, подошла к нему и опустилась на его колено, рукой взяв его за шею и приближая к нему свое лицо, медленно, будто во сне. Она двигалась легко, грациозно и мягко, как двигаются молодые, сильные, полные жизни животные. Надя поцеловала Йохена в губы, он ощутил вкус и теплоту ее кожи, почувствовал нежный запах ее духов и аромат легкого дыхания, жар ее тела, и невольно мурашки пробежали у него по спине. Потом девушка встала и потянула его за руку.
- Пойдемте, мой седой, храбрый полковник, - произнесла она слегка насмешливо, и очень тихо, почти шепотом. – Покажите мне, где все-таки в этом доме помещается комната для гостей, а?

[Мари Пяткина]

Тут, вижу, без концовки с мужественной смертью мужественного старикана?
У меня неоднозначное отношение к этому твоему рассказу. Вроде хорошо, даже красиво написано, но я не верю этому рассказу. Возможно потому, что не люблю "романтиков войны", не могу постигнуть смысла фанатичной любви фатерлянда и не вижу ничего высокого и героического ни в одной войне. Кое-как могу оправдать ещё освободительную.
Я с тобой этот рассказ и мотивацию ГГ обсуждала, специально из любопытства посмотрела - на 2х бааааальшых страницах, меня он когда-то крепко прогрёб, вряд ли что-то новое скажу. Но вот перечитала рассказ - и снова отторжение. Впечатление зомби какого-то безмысленного герой на меня производит - и всё тут.
А Бёлля тебе рекомендовала, ведь сто пудов ты не нашёл времени его прочитать, правда? Прочти хотя бы "Где ты был, Адам?" или "Бильярд в половине десятого", Он излагает очень просто, тебе понравится.

[Квинт]

Концовка будет.

Возможно, это не самая лучшая моя вешчь. Я просто хотел объяснить с ее помощью мой взгляд на то, почему мы так долго отступали.

Вот Михалков выпустил на экраны своих "Утомленных-2", 40 лимонов вбухали в фильм, если не больше - а народ не идет. Фильм провалился. Почему?

Лично мне кажется - потому, что он как раз считает, что ничего героического в войне нет. Прям как ты. У него с обеих сторон какие-то дебилы дерутся. И непонятно, как эти дебилы такие великие дела совершали?

В жизни все очень противоречиво. Война - страшное бедствие и горе для людей. Это с одной стороны. А с другой - мощнейший двигатель прогресса. Пять лет войны в корне изменили мир, и двинули прогресс вперед так, как предыдущие 20 не двигали. Причем во всех отношениях.

Немцы перли вперед так здорово потому, что у них были такие лихие вояки, как этот Йохен. Эти Йохены учили наших воевать. И научили в конце концов, на свою голову))))Вот что я хотел показать этим рассказом.

И вапще:это исторический рассказ, про вполне реального исторического героя...

[Мари Пяткина]

Я знаю, что это исторический рассказ))
А что наших воевать научили йоханы бабАи - это вряд ли.
Квинт, в Тайланде революция, возьми себе путёвочку? На улицах реально стреляют и совершенный беспридел, у меня там подруга живёт. Посмотришь тассать собственными глазами. Это ж круче, чем по барханам на джыпе))

[Квинт]

Научили, Мари, научили.

Я вот небольшое эссе, так скаать, на эту тему заканчиваю. Недавно читал воспоминания того Панцер Мейера. о котором вскользь упоминается в рассказе. И оказалось, что он воевал на подступах к Крыму как раз тогда, когда там был Симонов. И вот они участвовали в одном бою: Симонов и Мейер. Очень интересно сравнить воспоминания и ощущения - что было с одной стороны, а что с другой...Скоро выложу.

В Таиланд поеду, само собой, но не ради их революции. Меня тайские проблемы мало волнуют, честно говоря...Меня больше природа и тайки интересуют. А вапще, война - это жутко интересно. Для писателя - просто бесценный опыт.

Помнится, Э.Ферми кто-то стал вдувать про страшную опасность атомной бомбы для человечества. Тот выслушал и сказал: "Возможно, вы правы. Но это очень интересная физика..."

[Квинт]

Продолжение:

http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=13096

Йохен, который дочитал до этого места знаменитые «Записки» Цезаря, закрыл книгу и некоторое время сидел в кресле на веранде, слегка покачиваясь и глядя на расстилавшийся перед ним пейзаж.
Нет, думал он, милая моя девушка Надя: войны неизбежны, человечество всегда воевало и будет воевать. Если бы Цезарь не покорил тогда Галлию, - разве стала бы Франция той великой, культурной страной, которую мы знаем сегодня? Ведь вся эта культура и славная история на римском каменном хребте построена. А великий Цезарь уничтожил здесь каждого третьего, совершенно обезлюдив страну. Три миллиона человек, если верить Плутарху, жили здесь тогда: один миллион Цезарь уничтожил в боях, один продал в рабство, и лишь один человек из трех остался жить, где жил. Так творится история!
Неплохо воевали эти римские парни, думал он: необходимо отдать им должное. Как военный человек, он мог по достоинству оценить и то, какие сложные укрепления умели строить римляне, и то, как искусно выбирал Цезарь позицию, и какая дисциплина была в его армии. Ребята были хоть куда: служили по шестнадцати лет в поле, так что те, кто отслужил по семь-восемь, считались еще новичками. Интересно, подумал он, если сравнить с моими бойцами: сколько, к примеру, служил наш Михаль? Йохен прикинул в уме: вместе с действительной получалось одиннадцать лет. Даже по тем временам он был бы опытным воякой, ветераном.
А галлы, думал он, похожи чем-то на русских: смелые и выносливые, но безалаберные. Хотя под конец войны русские все же научились воевать, подумал он. Мы их научили! Уже под Харьковым, в феврале сорок третьего, они были совсем другие, чем те, с которыми нам довелось иметь дело в начале: напирали так умело и упорно, что поначалу немецким солдатам пришлось оставить город и отойти на юго-запад. Танковым корпусом СС командовал тогда генерал Пауль Гауссер, одноглазый, как Ганнибал. Он потерял глаз во время осенних боев сорок первого года, когда со своей дивизией «Дас Рейх» рвался к Москве, - длинноносый, с сухим, иссеченным глубокими складками лицом, похожий на старого умного и хитрого лиса. В корпусе было лишь две полноценные танковые дивизии; третья – знаменитая «Тотенкопф» - задержалась в пути, и только еще выгружалась в Киеве. Русские тогда пихнули нас здорово, подумал Йохен. Мы покатились из города прочь, в пургу и мороз. Танковые клинья русских резали фронт, а за ними в прорыв устремилась кавалерия. 320-я пехотная дивизия была отрсечена, и «Оберзепп» образовал боевую группу – Kampfgruppe, - под командованием Йохена, который был в то время в чине майора и командовал панцергренадерским батальоном. В свирепую метель, на полугусеничных бронетранспортерах, при поддержке танков рванули они на соединение с пехотинцами, и за ночь прошли сорок километров. Им удалось вывести на соединение со своими остатки дивизии, и даже вытащить на броне полторы тысячи раненных. Русские напирали с трех сторон; оставался лишь узкий коридор для отхода, и Гауссер, вопреки категорическому приказу фюрера: удерживать Харьков до последнего, - отдал команду уходить. Они с трудом пробились тогда через заслоны противника. Йохен помнил черную колонну бронетехники, ползущую из города в жестокий мороз. Макс Вюнше, бывший адъютант Зеппа, лично знакомый с фюрером, не так давно, - лощеный берлинец, картинный красавчик с гладко зачесанными назад светло-русыми волосами, всегда в безупречно пригнанном, с иголочки мундире, - теперь, измученный, черный от порохового дыма и бессонных ночей, в дубленом полушубке и овечьей ушанке на голове, очень похожей на русскую, только с орлом и черепом вместо звезды, усталой, неторопливой походкой шел впереди своих танков, указывая батальону путь.
Харьков был сдан, и сам Гитлер прилетел в Запорожье, к фельдмаршалу Манштейну, с твердым намерением покарать виновных. Когда он спросил своего старого телохранителя и приятеля Зеппа Дитриха о резервах, тот ответил в свойственной ему манере: «Позади меня четыреста километров ветра!» Гитлеру ничего другого не оставалось, кроме как признать правоту Гауссера, и генерал остался на своем посту; но фюрер до конца войны имел против него предубеждение, и Гауссер так и не получил своих бриллиантов к Ritterkreuze, хотя имел прав на это не меньше, чем сам Дитрих, или же командир дивизии «Викинг» Герберт Гилле, удостоенный этой награды весной следующего года.
Так это было в начале и середине февраля; а потом подошла наконец 3-я танковая дивизия «Тотенкопф», - «Мертвая голова», - та самая, которую фельдмаршал Манштейн считал одной из храбрейших в СС, прославленная своей беспримерной жестокостью, и столь же невероятной стойкостью. Все три танковых дивизии рванули на Харьков, с западного и северо-западного направлений, как-будто стальным клином вспарывая оборону русских. Снова отличился здесь Курт Мейер, пресловутый Панцер Мейер, который давно был для Йохена как заноза в глазу! Они были практически ровесники, Курт всего лишь на три года старше его; но везло ему редкостно, и он все время опережал Йохена и в чинах, и в наградах. Свой Рыцарский крест он получил еще в Греции, во время боев за Клиссурский перевал. Долго еще потом рассказывали офицеры друг другу, каким способом заставил он идти вперед своих солдат из разведывательного батальона! Когда его передовой взвод прижало к земле жесточайшим пулеметным огнем, двинуть бойцов вперед было невозможно, а оставить лежать на месте, под свинцовым дождем, практически без укрытия, губительно, - Курт достал ручную гранату, снял чеку и на глазах у всех бросил ее своим парням за спину. Тех как ветром сдуло! Они бросились вперед, как на олимпийской стометровке, вышибли греков с перевала и взяли город Касторию, где захватили около полутора тысяч пленных. А Йохену в Греции, как назло, ничем особенным отличиться не удалось. И он испытывал невольно жгучую зависть к этому бывшему шахтеру, уличному хулигану, которого когда-то, лет за пять до начала войны, едва не выгнали из рядов лейбштандарта за то, что он, повздорив в кабачке с товарищем, разбил у него на голове полную кружку баварского пенистого пива!
Пять дней шли жесточайшие бои на улицах Харькова. Пять долгих дней они продвигались от дома к дому, в копоти и дыму пожарищ, выбивая русских, которые сражались так невиданно, упорно и бешено, что их приходилось буквально выковыривать из убежищ и блиндажей, и потеряли они за эти дни почти одиннадцать тысяч человек, - так много, как никогда до этого. Трупы солдат ваффен-СС, в новом удобном обмундировании, в теплых зимних парках с капюшонами, в коротких легких ботинках с гетрами, в касках с черными «зиг-рунами» по бокам, густо усеяли улицы города. Сожженные русскими солдатами танки и бронемашины, с эмблемами трех самых элитных танковых дивизий на броне, - и с ключами, и с черепами, и с рунами «вольфзангель», - стояли недвижимо, обугленные, похожие на обглоданные кости, оставшиеся после какого-то страшного людоедского пиршества. Так велики были потери в технике, что парни из 2-й танковой дивизии СС, захватив в ремонтных мастерских несколько десятков русских Т-34, отремонтировали их, перекрасили, нарисовали огромные кресты на броне для своих летчиков, и потом шли на них в бой под Прохоровкой, во время громадного наступления под Курском. Но эти бои были еще впереди, - а тогда солдаты СС праздновали свою победу! Самую большую площадь города переименовали в «Лейбштандарт Адольф-Гитлер платц», на которой они и получали свои награды: Мейер получил серебряные Дубовые листья, а Йохен – Рыцарский крест. Он хорошо помнил и то чувство торжества, которое испытал в момент, когда ощутил наконец у себя на шее его сладостную тяжесть, и зависть к везунчику Панцер Мейеру, который снова обошел его на корпус, и жажду подвига, сражения, яростное желание доказать, что он лучший и храбрейший из всех!