рассказ Кочевники

[artofvision]

Николай Азов огибал кромку кирпичного здания, когда ему вдруг представилось, что небольшая угольная пристройка со входом в подвал – часть табора кочевников. Эта мысль поймала, подловила Николая, застала врасплох, и он, озадаченный, остановился. «Не может такого быть, – почти с возмущением подумал Азов, отмахиваясь от неожиданного видения. – Пристройка – крепкая, монолитная, она прочно здесь уселась, она всажена, вбита, вварена в асфальт; если бы она имела отношение к табору, то должна была бы иметь форму шатра, была бы пестрой, полосатой, с мохнатыми кистями, а здесь нет ничего подобного». И все-таки, ассоциация не могла возникнуть просто так; прислушавшись, Азов понял, что в воздухе носятся смутные отголоски далекого гиканья, возгласов, какими понукают лошадей или верблюдов, пришел и распространяется запах костра, жареного мяса, конского навоза, становища. Ему чудилось, что где-то рядом с визгом точили кинжалы, он ощущал вибрацию множества тетив, спущенных участниками состязания в меткости; и Азову казалось, что совсем рядом, может быть, прямо у него за спиной, отправляют таинственные мистические ритуалы, смысл которых оставался скрытым от него.
Николай развернулся, не сходя с места. За ним клубился дым расцветающего утра. В ровном пыльном мареве медленно и торжественно вздымалось солнце; алое, сочное, в рубиновой короне, оно росло, расправлялось, толчками расплескивалось, и Азову мерещилось, что это не свет, а горькая, маслянистая кровь течет и брызжет из перерезанного горла животного, принесенного в жертву. В этом сочетались расцветание и увядание, чувствовалась нежная, чуткая и дряхлая немощь. И Николай не мог сказать, было ли это на самом деле, но как будто увидел косматую шакалью морду – с взлохмаченной шерстью, свислыми губами, гнилыми черными клыками; пасть ее разверзлась, солнце полыхнуло – и шакалья голова в один присест проглотила его. «Заклали», – подумал в тлеющем рассвете Азов.
Он понуро побрел прочь, и не видел уже, как рассыпались ожерелья созвездий, скручивался занавес темноты, расставлялись привычные выцветшие и облезлые декорации, вступала в силу безликая арифметика дня. Кто-то мазал кровью и жиром живот золотого идола, вознесшегося над Азовым, но он не знал об этом и не желал знать. Он желал бы, чтобы вой ритуальных песнопений слился для него с ревом автомобильной трассы, чтобы корчи и кривляния шамана обернулись благообразной и цивилизованной молитвой; он готов был назвать синтетической одежду из кожи и шкур, а отрубленную голову, притороченную к луке седла – принадлежащей манекену. Но во что можно было бы обрядить смерть, чем представить ее, когда жадные руки доберутся до твоего горла?
Дул ветер, и доносил до Азова лязг оружия, звонкий цокот копыт, лошадиное ржание, улюлюканье и рявкающие выкрики, раздающиеся кусками, и сыпал пригоршни песка – рыжеватого, блеклого, древнего. Он бил Николаю в лицо, попадал в глаза и, пресный, хрустел на зубах; легкий, словно иссушенный временем, он стелился по дороге, как поземка, а в порывах ветра поднимался и танцевал, словно пыль. «И песок ли это, – думал Азов, – или прах из опрокинутых, разбитых урн, потревоженный прах, несущийся из темноты?».
Николай видел силуэты зданий, но они были неясными, меркли, и подчас казалось ему, что вокруг – пустота, бескрайние просторы, поросшие лишь всклоченной, жесткой травой. Это ощущение усиливалось тем, что ветер бил с размахом, широко плескал, не встречая препятствий, выворачивая и сталкивая глыбы, массы пространства; он лихо и свободно мел, едва не сбивая с ног Азова. Он был сухим, диким, вольным, разнузданным, будто бы жженым. Казалось, что он идет с места сражения или, скорее, побоища, и стоны павших до сих пор стояли в воздухе, звучали в ушах Азова, а раненые еще жили и звали его. Но он не шел, силясь избавиться от наваждения.
Азов брался за холодный кирпич зданий, шел вдоль стен, прося у них его сберечь, и не желал видеть кривоногих гарцующих всадников с их хитрыми, как будто добродушно сощуренными плоскими лицами. «Что же это? – думал он, борясь с иллюзией. – Что за нечисть одолевает меня? Или это сама природа, стихия смешала стройные ряды строений, ворвалась в город, чтобы сокрушить его, сломать, разметать и перемолоть, оставив лишь дымящиеся руины? Может быть, это бедствие, нашествие темной орды, вовремя не разгромленной, поднявшейся с колен, окрепшей и вошедшей в новую, небывалую силу?» Чувствуя, что слабеет, он поднял к голову к небу, зияющему, словно провал, пролом, ведущий в неизведанное, и истово, несколько раз перекрестился. Сейчас Азов вспомнил, что с детства не делал этого.
Может быть, это помогло ему, подкрепило его: в какой-то момент Николай понял, что добрался до метро, где мог чувствовать себя в безопасности. Он с благодарностью подумал о его деловитой суете, крепких стенах и колоннах – броне, защищавшей в свое время и от бомб, которую, конечно, не пробьет клинок или стрела. Здесь, где не встретишь конника, легко возобладали будни, и Азов уверенно шагнул в распахнутые двери вагона – широкие, как ворота. Теплое, мягкое освещение создавало ощущение уюта и радушия, почти манило, и Азов чувствовал себя как гость, которого ждут, приглашают войти.
Однако и здесь, когда створки дверей захлопнулись за ним, он ощутил уже знакомый запах хлева или стойла, запах испражнений, усталости и пота долгого, тяжелого похода. «Так вот где он, табор! – с запоздалым ужасом осознал Азов. – Вот где разбит шатер, вот где упражняются в стрельбе и точат кинжалы, где вопят босоногие дети и варят мясо в котлах!» Он был оглушен царящим здесь галдежом, разноголосицей, крикливой суматохой. Николай не успел даже и осмотреться: перед ним выдвинулось широкое, корявое, скуластое лицо с пучками волос, торчащими в ноздрях, перекошенное и разными глазами: левый был маленьким, заплывшим, словно сонным, а правый – большим, круглым и как будто удивлялся. И Азов чувствовал, что весь мир словно бы скособочился вместе с этим лицом – одновременно свирепым и робким, пропитанным мудростью сырой земли и скотски, глупо, бессмысленно изумленным, осовевшим и настороженным, древним и моложавым.
«А я – я разве не такой же человек? – отшатнувшись, подумал Азов. – Разве не те же во мне волосы, кости и мясо, разве не из той же глины я сработан, не той же рукой окроплен и водворен в наш мир? Может быть, во мне больше симметрии, я не чувствую вкуса кобыльего молока на губах, но достаточно ли этого, чтобы сопротивляться?»
Пораженный этим откровением, Азов закричал, и в его раскрытый рот вонзилась длинная стрела.

(c) artofvision