рассказ Тень, следующая за творцом

[Рахэ]

Когда кар подлетает к Ночным Гостиным, небоскреб, в котором собираются творцы нашего века, полыхает синими и фиолетовыми огнями — таков цвет подражания демиургам. Раз ночью, во время, выбранное программой в режиме «рэндом», все внутренние лампы гаснут, и с одного из углов крыши запускается фейерверк. Его можно увидеть только через одно окно Гостиных, а другие наглухо закрываются, оставляя неудачников в кромешной темноте, в гробу их поражения, потому что у богемы считается счастливым знаком угадать время и место — тогда твоя творческая звезда поднимется высоко.
Я посещал Гостиные не для того, чтобы положиться на суеверие. Как и все поэты, я жаждал признания и славы, и ради них крутился в ночном круговороте кровавых словесных дуэлей, ожесточенных поэтических вечеров, сумасшедших выставок, дерзких концертов и превращающихся в скандалы презентаций свежеотпечатанных книг, которыми и славились Ночные Гостиные. «Неоновое сердце искусства» построили для народа, чтобы все, жаждущие представить культуру планеты Нагаро, стать ее лицом, голосом или словом, собирались здесь и пытались добыть себе Имя.
Иногда радостную атмосферу Гостиных нарушал фальшивый аккорд. Это выходили на свет противники монархии, чтобы обнажить свое искусство не ради искусства, а ради политики. Они рассказывали, как дурен мир, как жестоки или глупы чиновники, как отливают корпуса лазеров для свержения режима и как болит их душа, когда они видят стены Замка Нагаро... В общем, ничего нового со времен зарождения человечества на далекой Земле. Я посмеивался над ними и верил, что мое искусство будет чище и выше их меркантильных задумок использовать творчество для грязной войны или бессмысленных восстаний.
Моя поэзия лилась из меня нескончаемым потоком, я мог слагать стихи о чем угодно и когда угодно, как бы ни был пьян, зол или устал. Я находил свою музу в трепете тонких и прозрачных крыльев стальных голубей или силиконовых бабочек, в искрящихся брызгах голограммы ручья в чайном домике, в тонком аромате икэбана из искусственных цветов, придуманных такими же как я людьми особой касты творцов. Я влюблялся в каждую незнакомку и соперничал с каждым незнакомцем, и целыми ночами стучал пальцами по клавиатуре или с упоением читал компьютеру, лучшему слушателю, свое новое творение, которое точно должно пережить века, только осталось всего немного, такая малость — обратить на себя внимание в Ночных Гостиных.
Я отдавал дань пятичасовому акту работы (всегда разной, ведь я не нашел себе призвания среди рабочих и инженеров — меня ждала лучшая доля), покупал дешевые бэнто, что не имели вкуса и обеспечивали мое тело всем необходимым для жизни и здоровья, и откладывал остаток заработка в красный бумажный конверт. Раз в две недели благодаря такой бережливости я мог назвать кару адрес нашего Парнаса, где меня ждала еще одна восхитительная и полная надежд ночь. Я не расстраивался, когда за окнами поднималось солнце символом моей очередной неудачи. В следующий раз мои стихи обязательно будут услышаны и поразят умы творцов, пресыщенных собственными и чужими, потерявшими очарование новизны идеями. Я вырвусь вперед, и даже утреннее солнце не будет выгонять меня из Гостиных. Я буду жить там, в храме искусства, до конца своих дней, и на мои похороны придет сам Правитель Нагаро, и в тот торжественный день заботой правительства выйдет в свет собрание моих сочинений. Как может быть иначе?
На сёдзи Ночных Гостиных всегда меняется узор. В этом сезоне в фаворе пышные пионы, и я, чтобы не быть с модой заодно и при этом не потерять гармонии с ней, выбрал небесно-синее хаори с золотой тонкой вышивкой поверх глициниевого кимоно. Знаменательный день — после трех месяцев интернетных баталий я получил шанс выступить на Осенней Битве Стихов.
Андроид-гейша с маской Кабуки вместо лица разносил на подносе разноцветные шарики жребия. Я с трепетом взял один, надеясь, что на на нем будет номер выше сорока, и я выступлю не в первых рядах. Бывали случаи, когда Судьи делали своими протеже понравившихся участников с любой части турнира, но Судьи часто опаздывают к началу, потому состязаться в первых рядах — хуже не придумаешь. Однако внутри шара оказалась семерка, число моего невезения, и как я ни старался скрыть разочарования, но оно звучало в моих стихах, делая их чуточку хуже. Я проиграл своему оппоненту, и, что было обиднее всего, он тоже сошел с линии в следующем раунде. Дальше я мог лишь следить за тем, кому повезет больше в получении Мандата Поэзии. Тот, кто удостоится такой чести, может навсегда переехать в Гостиные, никогда больше не знать работы, творить, не заботясь о еде и материалах, а еще — стать Судьей, отбирающим новые звезды на небосклон высокого искусства Нагаро.
Ближе всего к победе оказались граф Корнето, Лучник Сэкигахары и Аледжо Ибарра. Граф и вправду был графом, и ему давно не приходилось выбривать на челе знак своего дома, потому что он являлся редким обладателем лысины, а кожу его головы изрядно подпортила пятнами космическая оспа. Старик любил золото, и пластины самого настоящего драгоценного металла обвешивали одежды Корнето так обильно, что на графа было больно смотреть. Он ослеплял, но только глаза, потому что в его поэзии обнаруживался один изъян. Граф Корнето считал, что вся соль — в размере, и потому его раздражающий слух голос долго терзал присутствующих, и они уже не могли понять, хороша его поэзия или плоха. У его оппонентов все время что-то происходило: то заходились кашлем и выбегали из зала, то вдруг отказывались от состязаний. Хотя все понимали, что граф играет нечестно, но таких Судьи сами обрезают в последнем раунде, ведь их долг и обязанность возвышать лучших и низвергать недостойных.
Лучник Сэкигахары никому не раскрывал своего настоящего имени. По его словам, он был чистокровным азиатом и, хотя род его не вошел в клику знатных семей Нагаро, Лучник помнил о верности своему клану и его традициям. Поэзия его пропиталась духом настоящих самураев, стихи были коротки и ёмки, строки — стрелы, знающие легкость, точность и как поразить тебя формой и смыслом. Лучник Сэкигахары воспевал войну, которой никогда не видел, верность господину и любовь, неизменно заканчивающуюся смертью. Скромный выбор тем не мешал ему быть замечательным стихотворцем. Я симпатизировал ему и надеялся, что на этот раз он победит в этой схватке трех. В конце концов, Лучник однажды подмигнул мне после того, как я отчитал свою «Галатею», а значит, стань он Судьей, я получил бы больше шансов.
Аледжо Ибарра слыл мистической личностью. В десятках салонов Ночных Гостиных его стихи то и дело появлялись в топе лучших, но время их вброса в сеть на всех экранах высвечивалось одно и то же, будто произошел компьютерный сбой или Ибарра оказался сразу в десяти местах одновременно. Никто не знал, как он выглядит, но еще подозрительнее то, что ранее он не участвовал ни в одном конкурсе, будто выжидая чего-то. Никто не хотел верить в нечистую игру программистов Гостиных, но появление Ибарра сейчас вызвало у творцов как любопытство, так и опасения. А что если он, малоизвестный, не пожелавший идти обычным путем публичности, выйдет на вершину? Кроме того, его стихи тоже тревожили общество, потому что их не связывал общий стиль. Это означало, что либо Ибарра — гений, мастерски владеющим словом, либо он был не одним человеком, а творческой группой, желающей заполучить Мандат Поэзии игрой против правил.
Граф прочитал свою эпопею, Лучник Сэкигахары сделал выстрел, Аледжо Ибарра показал себя. Все трое сошли со сцены, уступив ее двум Судьям в черных мантиях, скрывающих складками фигуры. Кто они на самом, никто не мог знать: устройства под безликими масками искажали голоса. Творцы, обсуждавшие поэтов и делавшие ставки на Лучника и Ибарру, затихли, ожидая вердикта. Но вдруг Судья вытянул руку в указующем жесте, и мы все повернули головы. Изящные пальчики возносили над нашими головами переливающийся радугой шарик жребия. Джокер. Вытянувший его однажды, мог в любой момент предъявить свое право поучаствовать в турнире, до какого бы раунда не дошли участники. Ни для кого не секрет, что победа зависит от стиля противников. Иметь возможность выбрать их заманчиво, да и эпатаж для поэта значит многое. И сейчас в без того непредсказуемую игру между двумя претендентами на Мандат вмешался еще один человек.
Она вышла на сцену и сбросила с головы плотную серебристую шаль. По залу прокатился вздох восхищения, потому что округлыми плечами и благородным лицом нельзя было не залюбоваться. Светлые кудри вились ниже пояса, а голубые глаза заставляли вспомнить об Афинах и Спарте.
— Афродита! — воскликнул кто-то.
— Аматэрасу… — добавили с другой стороны.
В один миг творцы превратились в обожателей богини, пришедшей из ниоткуда и манящей тайной. Кто она? Неужели дебютантка? Или же она не из столицы? Лицедейка или не открытая ранее миром поэзии жемчужина? В мире интернетных никнеймов турниры становились разоблачением.
И вот красавица начала читать, и ее голос был что море, глубокое и чарующее. Ее поэзия была мягкой, как женщина, и сильной, как судьба, переменчивой, как приливы и отливы, и уводящей в вечность, как циклы планет. Я обнаружил, что крепко зажимаю свой рот, чтобы не издать ни звука, и что смотреть стало тяжело из-за слез. Я был тронут до глубины души, вдохновлен, раздавлен и сброшен в глубины Тартара и провалы царства Энма-О.
Судьи позабыли о других претендентах. Сначала на колени перед ней стал один, протягивая дрожащими руками тонкие венец победителя, за ним преклонился и второй, соглашаясь с выбором.

(с) Котенко Алескандра (Рахэ)

[Рахэ]

Красавица приняла этот дар, улыбаясь так, будто и не сомневалась в своей победе.
— Мандат Поэзии отныне и навсегда принадлежит Лике Судо, в сети — «Аяко—11»! — возвестили Судьи, и толпа подхватила имя новой богини Ночных Гостиных.
И я тоже повторял его без конца, даже когда покинул место триумфа Судо. Не раздеваясь, я прошел в свою квартиру и вызвал к жизни компьютер. Он, как всегда, первым делом открыл мне голубоватые чистые листы, которые должны были принимать мое вдохновение бездаря раз за разом. Сегодня я не собирался писать ни строчки. Я вообще больше не собирался писать. Я назвал имя архива, в котором мертвым грузом лежали выстраданные мной ничтожные стишки, и произнес с решимостью:
— Удалить.
Машина послушна человеку. Мое творчество было уничтожено в один миг, и я почувствовал себя свободным. За моей спиной будто выросли крылья, но они были черны, ведь яркость Судо сожгла мою веру в собственные силы. Я не поэт. Я не творец. Я лишь однодневка, которая пыталась подняться на пьедестал славы, как мотыльки летят на огонь и глупцы пытаются управлять неподвластным. Я — тень, которая столкнулась с настоящим светом.

Осень Нагаро медленно сменилась зимой. Небо за куполом стало серым, а потом — темным, потому что города погребло снежной пеленой. Был введен режим ограничения на электричество в жилых домах, и жизнь моя исполнилась гармонии размеренности. Почасовые свет и вода — маленькими радостями на моем новом пути. Я учился, как проклятый, чтобы повысить свой рабочий день хотя бы до восьми часов профессионала. И мне нравилось эта новая дорога становления.
Однако чего-то не хватало. Искусство было нужно мне, как рыбе вода, и пусть я не хотел больше ничего творить сам, я был бы рад вновь увидеть и услышать невероятные вещи, сотворенные совсем не такими жалкими творцами, каким был я.
Ночные Гостиные по-прежнему украшали нашу столицу и заманчиво сияли в ночи. За шесть земных месяцев мне стала непривычна их роскошь, и сам я, не придумавший ничего лучше, как заявиться в парадном костюме своей фирмы, выглядел в этом оплоте веселья белой вороной.
Мой бывший друг по электронному перу едва узнал меня.
— Такичи, ты ли это?
— Я.
— Это что, новый способ выделиться? Маскарад?
— Это просто моя одежда. Я стал инженером.
— Как? Ты больше не пишешь?
— Не моё это.
— Такичи, пройдоха, я не верю тебе. Ты бы не вернулся сюда с пустыми руками. Признайся: у тебя был творческий кризис, и ты вернулся сюда ловить музу?
— Я просто люблю поэзию и пришел сюда только слушать.
— Вот чудак! Твои стихи…
— Их больше нет. И если у тебя остались записи, сотри их.
— Ты что ж, и мое потер?
— Извини, — я развел руками. — Я храню теперь лишь те стихи, которые хочется выучить. И храню их в голове.
Мой бывший друг теперь смотрел на меня с неприязнью и даже с презрением.
— Ну и дурак ты, Такичи. Сотру я твою мазню, не беспокойся. Нечего и хранить ее было.
И такое было не раз. Я приходил туда один и уходил в одиночестве. Но мне вновь полюбились Гостиные — иначе. Я стал замечать, что настоящих звезд замечают не так часто, и они могут ютиться в самых дальних салонах Гостиных. Раньше я всегда тянулся к тем творцам, кого называли лучшими блоги и топы, а теперь искал удивительных и неизвестных никому. Оказалось, не все в гостиных надеялись заслужить внимание Судий, находя их вкусы небезупречными. Это был другой мир внутри «Неонового Сердца Искусства», и я с волнением первооткрывателя погружался в него, пытаясь впитать как можно больше. Когда я был «поэтом», я был глух и слеп, лишь сотрясал воздух, показывая свою неприглядную суть, но теперь чем больше я поглощал красок, слов и музыки, тем больше был я сам. Мой странный, не праздничный вид вызывал удивление, и ко мне подходили самые разные люди, узнать, что я за зверь. Я честно рассказывал им свою историю, посмеиваясь про себя, что вряд ли встречу сочувствие и понимание, но внезапно ко мне прицепилась кличка Бросившего, и была в ней доля уважения. Я стал чем-то вроде занимательного «предмета» Гостиных, известного человека, на которого можно показать пальцем и пригласить пропустить кружечку, ведь все творцы выше меня, они — не отказались.
Иногда я все же возвращался на турниры верхнего яруса Гостиных, ведь и среди признанных творцов были гении, и в тех потоках надеющихся на удачу поэтов есть будущие драконы и львы искусства. Но никогда я не посещал вечеров Лики Судо. Я боялся встреч с ней. Если меня так изменило одно-единственное стихотворение, что сломают внутри другие?

Сиреневая бумага пахла духами, но вряд ли это был аромат Лики Судо. В Ночных Гостиных поддерживалась переписка бумажными письмами, по старинке, как особое искусство, но идея была сгублена набором шаблонов, предложенных заботливыми администраторами нашего Парнаса. Вот и это письмо пахло не индивидуальностью, а копиркой. Внутри письма — приглашение на поэтический вечер Судо в салоне «Десяти ликов моря». Красивым почерком, сделанным машиной. Приглашение было мертвым, а я был живым, но внезапно мне захотелось увидеть Судо, узнать, как она изменилась. Как будто моей единственной встречи с ней было бы достаточно для понимания поэтессы! Люди творческие — люди сложные, а я человек простой. Я понадеялся, что именно моя простота, достигнутая жизнью инженера, позволит мне устоять перед магией слов Судо, и прошел лабиринт Гостиных ради встречи с Минотавром и Андромедой в ее лице. Или все же Аматэрасу и Цукуёми, солнечным светом и коварным морем в одной оболочке прекрасной женщины?
Когда я пришел в салон, гости уже расходились. На их лицах был восторг и задумчивость, а на моем — удивление. Судо хотела посмеяться надо мной? Я замер около выхода в нерешительности, и вдруг меня взяли за руку. Рассветные локоны выдали свою хозяйку, единственную женщину, обладавшую такой роскошью. Она вела меня, не оборачиваясь, сквозь волны человеческих голов, скупо отвечая на приветствия. Судо приложила ладонь к картине — сканеру у лифта, — и мы оказались вдвоем, я и охотница на меня.
— Леди Судо?
— Мистер Бросивший?
Она рассмеялась, и я снова был поражен ее красотой. Бывает ли на свете совершенная женщина? Статная и гибкая, нежная и сильная, с улыбкой, которая добра и очаровательна, но с глазами, в которых бесится непокорность и горит тайна. Она улыбалась, и я краснел, и она улыбалась еще очароательней, смущая меня еще больше. Я оказался в ее апартаментах, обставленных неожиданно скромно и просто. Андроид стандартной модели разлил белое вино по высоким бокалам и с поклоном удалился.
— Вы специально пригласили меня к окончанию вечера?
— Я звала вас сюда, а не на вечер. К тому же я заметила, что вы избегаете моих поэтических встреч. Незачем втягивать человека в то, чего он не хочет. Вам не нравятся мои стихи? Или мой образ поэта?
— Я мало знаком и с тем, и с другим. Я видел вас лишь однажды, на вашем дебюте.
— Что же произошло потом?
— Бросал поэзию.
— Я была причиной этого?
— Нет, что вы, — солгал я.
— Расскажите мне! Я слышала так много рассказов о взлете творцов, и теперь мне хочется послушать о простых человеческих жизнях.
— Я вряд ли смогу вас порадовать. Но раз вы завели меня сюда, то у меня нет пути к отступлению, — я наклонился чуть вперед и прошептал заговорщически, — я не знаю, где выход.
— Побудьте моей Шехерезадой сегодня. Я не отпущу вас без сказки.
— Отпустите меня к полночи как Золушку, потому что утром я должен превратиться из интригующего Бросившего в рядового инженера.
— Так почему вы бросили?
— Однажды я заявился в Гостиные, и меня затошнило от себя самого. Я спросил себя: зачем существует это место и почему я спешу сюда всякий раз, когда у меня появляется время? И все мои ответы были глупы. Я попробовал вспомнить свои стихи, и не смог ни одного, а когда вывел строчки на электровеер, увидел, что мое дело поэта не стоит выеденного яйца. Я прожигал свою жизнь, как будто нашел в ней смысл, но на самом деле я был все дальше от себя настоящего и мог никогда не вернуться к себе.
— Неужели вы по духу инженер? Идеальный инженер.
— Чем инженер по призванию хуже поэта по призванию?
— Сложно ответить...
— Поэт создаст нечто для всех, прекрасное и волнующее, а инженер создаст тоже нечто для всех, но оно будет неярким и просто войдет в повседневную жизнь. Поэт и инженер могут испытывать одинаковое вдохновение и быть счастливыми от своего дела, которое удалось, или разочарованными от дела, которое провалилось. Гостиные существуют как место, где собирается лучшее в нашей культуре и люди, которые могут его создавать. Если верить нашей истории, то в других государствах искусство всегда было под гнетом. Никто не понимал, что оно воспитывает людей и дает им отдушину. Там, где позволено приникать к прекрасному, быть взволнованными произведениями искусства, у людей не остается времени на бунты и раздоры. Их жизнь должна быть страстной, должна быть полна зрелищ, и тогда они довольны. Но у всего есть другая сторона. Искусство становится работой лишь для по-настоящему талантливых, а сколько их среди тех, кто ходит в Гостиные? Единицы. Однако те, из кого могли бы получится прекрасные врачи, учителя, инженеры, программисты, гоняются за яркой мечтой, старятся в Гостиных, так и не начав своего пути. Яркое привлекает больше повседневного, каждый ребенок хочет сиять, а потом каждый молодой человек — быть важным. Почему-то нам кажется, что добиться этого путем творчества проще, чем став профессионалом в другой области. Гостиные спасают наше общество от раздоров, но они же отнимают у многих из нас будущее.

(с) Котенко Алескандра (Рахэ)

[Рахэ]

— У обратной стороны тоже есть обратная сторона. В прошлом люди трудились по восемь и двенадцать часов, и они ненавидели труд. Сейчас работать более пяти — привилегия специалистов, как и стать жителем Гостиных — привилегия профессиональных творцов, гениев или трудолюбивых. В любом месте и деле все равно проходит этот отбор, и, может, Гостиные отнимают у заводов и фирм тех, кто неспособен ни к какой деятельности. Так не значит ли это, что меж мной и вами действительно нет разницы? Я — профи среди поэтов, а вы... Вы успешны?
— Еще нет. Но что-то внутри меня говорит, что я добьюсь звания профессионала. Передо мной нет никаких преград. Я не страдаю ленью, потому что профессиональность — мое искреннее желание. Я вкладываюсь в дело, и оно позволяет мне расти.
— Это фатализм? Путь, который выбран правильно, сам помогает идущему?
— А разве с вами не так? Если вы отдаете себя чему-то одному, разве вся ваша жизнь не начинает вращаться вокруг этого? Вы стали поэтессой, и теперь вы не можете покинуть Гостиных, ваша работа теперь — творчество, ваши коллеги — творцы, слушатели, которые вдохновляют, могут приходить в ваш салон постоянно — вы не испытываете недостатка в них.
— Это звучит как приговор к пожизненному заключению. Но вы правы. До получения Мандата я писала меньше стихов, моя смелость была ограничена моим положением. Теперь я могу быть законодателем в поэзии, экспериментировать и подавать это на блюде с маркером «Мандат Поэзии». Но от этого возросла и моя ответственность. Мы, поэты Гостиных, имеем свод правил, которые нельзя нарушать — на темы и имена. Поначалу кажется, что твое творчество все равно не задевает даже их края. Но, точно зная табу, не можешь перестать думать о нем. Это сладкий запретный плод и в то же время это нечто пугающее, которое ты боишься мельком тронуть в строках и не заметить ошибки. Цензоры — тоже люди, любящие творчество или придирающиеся к нему. И навлечь на себя гнев Цензоров — страшно, — широко распахнутые глаза Судо не лгали. Она и вправду боялась.
— Страшно? — я удивился. Уж чего-чего, а страха на Нагаро было мало, если сравнивать с другими планетами и временами. Наш мир был спокоен, и мы, его люди, были наследниками лучшего в нем.
— Потому что оступившихся поэтов больше не найти в Гостиных. Я думала раньше, что они уходят на покой, устают творить и переселяются на этаж «Чистых Земель», чтобы спокойно доживать до старости. Я была там... и не нашла того, кого искала.
Мне стало не по себе. Эта беседа стала почти политической, но ведь не нашему классу надо беспокоиться об этом. Но любопытство мое было сильней желания обойти острые углы.
— Ваш друг? Ваш Наставник?
— Больше.
— Любимый человек?
— Снова мимо, — Судо печально улыбнулась. — Одним словом никак не описать, кем он был для меня. Но простите, что я затронула эту тему. Сегодня меня мучает ностальгия по прошлому, когда я писала только в сеть. До сих пор не верю, что я здесь и та, кем являюсь — поэтесса с Мандатом. Смешно! В начале пути думаешь, что там, наверху, начнется светлая жизнь без единой тучи на горизонте, а добравшись до своей Мекки понимаешь, что борьба с собой только началась, и у судьбы придумана далеко не одна форма для запретного плода. А скажите, какое у вас табу, которое так и тянет нарушить?
— Быть может... искусство? Я сам изгнал себя с Парнаса, и теперь, как алкоголик, тянусь за новой и новой бутылкой его вина. Мне кажется, это зависимость.
Наш смех был таким искренним, что мне казалось: я не знал раньше, как смеяться по-настоящему. Но причиной его яркости была тень, проникшая в мою жизнь в тот вечер.

Свет порождает тень. Тень усиливает свет.
Есть люди, которые превосходят других. Объяснить их существование можно загадкой генофонда, в который от начала времен, от первобытных людей и звездных первопроходцев вплавлялись свойства и склонности, раскрывающиеся цветком гениальности. Можно объяснить теорией случая: одно событие за другим готовило человека к необычному пути, и вот произошло Нечто, Поворот, Удар, божественная молния нашла свою цель, и в единый миг человек утратил былую форму обывателя ради новой, волнующей и притягивающей других людей как магнит. Можно сослаться на теорию сакральности общества: когда единый организм социума требует обновления, он произвольно выбирает одного из множества и награждает его даром. Этот дар и обеспечивает новый виток эволюции общества. Но мне по душе пришлась другая гипотеза. Как бывший поэт, я продолжал верить в душу и даже, страшно было бы признаться кому-то, в перерождение души. Талантливый человек — это человек, который выше генофонда, обстоятельств и эгрегоров. Его душа, мудрая и прошедшая тысячу испытаний в прошлой жизни, не может не гореть. Гений такой сам по себе. Есть люди, которые и есть свет, и как бы ты ни обманывал себя, что сможешь похитить солнце с небес, ты всегда будешь всего лишь тенью перед ними.
Я — тень. И я не зря боялся Лики Судо. В нашу первую встречу я отказался от судьбы поэта, поняв, что я ничто перед ее стихами. Наше второе свидание снова забрало мой покой. Я уже свыкся с мыслью, что добьюсь своего на поприще инженера, и мои скромные успехи радовали меня. Но Судо отняла найденную вновь опору. Нет, даже если предположить, что инженер и поэт равны, не равны я и она. Лика Судо — свет, и это касалось не только стихов, но и ее невидимой и не признаваемой учеными души. Ее близость вызывала во мне трепет, и он не был связан с красотой тела. Оно не восторгало меня, я не испытывал влечения и даже более того, я видел в нем лишь оболочку для прекрасной души и потому боялся прикасаться к этой мраморной коже, к этим пшеничным волосам. Вдруг неосторожным прикосновением я разрушу сосуд, и Судо ускользнет из этого мира, слишком бледного без нее, слишком яркого — с ней?
Тень не может оторваться от источника света, и потому моя вторая встреча с Судо привела к другим. Если бы я не был тенью, Судо бы не смогла быть со мной столь откровенной. Она назвала меня другом, но это была дружба со слабым, который подчеркнет высоту ее полета. Теплота наших отношений была бы невозможна, посягай я на славу, но так как я сам выбросил себя из потока борцов на берег принимающих скромную жизнь, Судо могла доверять мне. Я — не конкурент, не соперник, не вор, не шпион. Я — всего лишь инженер, который любит стихи и саму Судо.
Любовь. Оставайся я поэтом, я бы пошел дорогой осад, пытаясь снискать расположения сиятельной поэтессы, и проиграл бы, потому что она не желала быть захваченной никем. Но я как тень, мог следовать за ней без препятствий. И я увидел свою выгоду: лучше быть другом, держащимся в тени, чем возлюбленным, пытающимся выйти на свет. Ближе меня у Судо не будет, пока я верен этой стратегии. Чуть заступлю за красную линию — и потеряю все.
Тень не может без света. Свет — наркотик, приманка, запретный плод. И я выбрал отказ от себя, чтобы всегда быть рядом с Судо.

Кто не знает, как выглядит замок Нагаро? Пять крыш его главной башни покрыты зеркальной черепицей, и, когда купол над городом выполняет программу «рассвет» или «закат», кажется, что изящные этажи замка зависают прямо в воздухе как на картине абстракционистов. Есть легенда, что замок еще выше, и два верхних этажа устремляются в настоящее небо, и только правитель Нагаро может созерцать свои владения полностью, не боясь свирепых бурь истинного лика планеты. Драконы на коньках крыш смотрят в восемь сторон света, и из их пастей в праздник Защитника Нагаро вырывается пламя, показывая всем, что правители помнят о своем долге перед народом и продолжат охранять его от грязи внешнего влияния. Нагаро — вот образец чистоты, и пять Храмов Стихий, — Струящейся Воды, Терпеливого Дерева, Неукротимого Огня, Надежной Земли и Стремительного Металла, — расскажут о ее видах. Вокруг Замка Нагаро — сады, в которых растут настоящие деревья, поют настоящие птицы, гуляют настоящие животные. Все знают, как прекрасен замок Нагаро, хотя увидеть его изящество можно лишь в телевизионных передачах и на фотографиях. Только те, в чьих жилах течет благородная кровь или кровь Слуг Дома, могут ступить на священную землю.
Однако сам правитель Нагаро волен быть где угодно, и иногда он, главный покровитель искусств, приходит в Ночные Гостиные, и лучшие из лучших могут встретиться с ним и удостоиться беседы с августейшей особой. Кого и когда он выберет — держится в тайне, ведь человек, получивший любой из Мандатов Искусства, должен уметь творить в любой ситуации. Приезд Правителя — загадка, но отъезд — уже известный каждому факт. Гостиные шумят, придумывая подробности встречи творца и Правителя, а потом все ожидают, как в интервью счастливец расскажет о невероятном событии.
Я увидел интервью с Ликой раньше, чем ее саму, и видео показалось мне насквозь фальшивым. Я даже заподозрил, не нарисовали ли Судо: так неправдоподобно блестели ее глаза и румянец окрашивал щеки. Но когда я увидел Лику, поверил. Она казалась больной или пьяной, и я в тревоге потрогал ее лоб. Он был горячим. Я разворошил аптечку, и Лика не сопротивлялась моей заботе, послушно глотала таблетки. Когда успокоительное подействовало, она наконец решилась рассказать о произошедшем.
— Я никогда не встречала таких людей.
— По твоему интервью правитель показался мне просто благостным старичком.
— Все это интервью — неправда. Мне дали текст, который я и должна была прочитать перед всеми. Но на самом деле Правитель... — Лика закрыла лицо руками. Ей было трудно вернуть самообладание.

(с) Котенко Алескандра (Рахэ)

[Рахэ]

— Он что-то сделал с тобой?
— Он не приближался ко мне. Сидел вон на том кресле. Он пришел послушать мои стихи. И говорить о них. Никто никогда так не понимал меня, как он! Он вскрыл дно каждого моего стиха, показал мне его заново, напугал меня и ... восхитил меня. Я была для него, как на ладони. Правитель показывал мне это с таким хладнокровием, будто хотел что-то получить от меня взамен и пришел только для обмена. И я не могла разгадать его мыслей, и чего Правитель от меня хочет. И тогда я разозлилась. Я потеряла стыд и совесть и стала пытаться разговорить его. Мы бросали друг в друга слова, как копья, мы сражались всю ночь, пытаясь вскрыть друг друга, защититься друг от друга, обмануть друг друга. Я никогда не испытывала подобного. Под конец правитель поднял ладонь, останавливая меня, и я видела, на месте его лица — словно восковая маска. Но глаза горели. Правитель получил то, что хотел, и обещал прийти поиграть снова. И тогда... я поняла, что буду ждать его. Что я никогда не отпущу этого человека, будь он хоть Правителем, хоть монахом из Храма Стихий с обетом безбрачия, хоть жителем внешнего мира! Я должна забрать его себе, потому что он уже забрал мое сердце. Целиком. Я — пепел. Да, я пепел без него! И от этого мне страшно. И от этого мне хочется петь — только о нем. Я пыталась написать ему оду, а потом просто любовное послание незнакомцу. Но слова впервые не слушались меня. Они так слабы перед тем, что я чувствую. И тогда я разозлилась на себя, свою слабость, свою непрофессиональность. Не умея связать пары строк о Правителе, я проигрывала ему, и я не могла допустить такого. Тогда я написала это, — Лика показала мне на лист бумаги под зеркалом.
Я взял старомодный листок бумаги и прочитал стих. И чуть не выронил его, потому что это был политический стих. Тот самый жанр, который презирали в Гостиных, та самая низкая поэзия, которая замахивается на дела управления вместо того, чтобы быть чистым Искусством. Но прочитанное мною было прекрасно. Сила билась в каждом слове, каждой метафоре этого обвинения Правителя и мира, который он удерживал жадными руками.
— Ты... вправду думаешь так о нем?
— Нет! Нет... — Лика снова стала вытирать платком слезы. — Я не желаю ему зла. Я люблю Нагаро и, кажется, не смейся только, я люблю Правителя. Мои чувства так сильны, что они могут стать только такой песней — злой и жестокой. Ты никогда не думал о том, что обвинения сильнее восхвалений? Что дурные чувства цепляют сильнее радостных?
— Это подмечено давно: несчастье сильнее счастья.
— Но почему я подменяю признание любви признанием в ненависти? И почему я не могу уничтожить это стихотворение? Почему оно — лучшее , что я написала в своей жизни?
— Запретный плод сладок, — я сел рядом с ней и стал гладить по голове. — Знаешь, если не можешь уничтожить его — сохрани. Но не показывай никому, кроме меня, потому что иначе ты будешь в опасности. Сохрани его там, где никто не увидит, и, если однажды ты сможешь написать доброе стихотворение лучше этого, только тогда и уничтожь его. Пусть оно станет стимулом для творчества.
— Я знала, что только ты сможешь принять меня такой. Спасибо. Но и это не все. Я чувствую в себе силу продолжать. Это скверная поэзия тоже живая, она не спрашивает, когда и как ей появляться, и моя отравленность любовью даже сейчас порождает в моем разуме множество сильных слов.Все они обвиняют Правителя. Что мне сделать с ними? Как избавиться от них?
— Такова судьба поэта — быть ведомым своей поэзией. Думаю, ничего ты с этим не сделаешь. Остается только переждать, когда эту волну сменит другая. Пиши их. Запиши все, но сохрани в тайне. Если не выпустишь слова на поверхность, он съедят тебя. Но я бы не хотел ,чтобы это произошло, ведь ты, Лика, можешь написать множество прекрасных вещей, которые будут по-доброму волновать меня, и других твоих читателей. Вспомни — у тебя есть Мандат Поэзии. Он означает, что твое творчество больше не принадлежит тебе. Ты должна передать свой дар другим. Но ты ответственна за творения, и все, что ты можешь, так это отдавать публике лучшее, а опасное, ненужное — утаить.
— Да, ты прав. Я забыла, кто я. Я — Лика Судо, и мне всего двадцать семь лет. Моя жизнь — впереди, мое творчество — впереди, мои поэтический дар еще не раскрыт полностью. Я смогу одолеть это. Я сильная. И я попрошу у судьбы только одно — не оставляй меня. Только тебе я могу довериться.
— Хорошо. Я обещаю, что буду поддерживать тебя, что бы ни произошло. Но и ты пообещай, что будешь беречь себя.
— Обещаю.

Если бы солнце не знало заката, люди бы ценили его гораздо меньше. Только тогда, когда последний луч скрывается за краем горизонта, когда появляются сомнения, что не настанет новая заря, люди вспоминают свое светило, возводят ему храмы и приносят жертвы. Они обожествляют солнце, когда его отсутствие начинает дразнить воображение. Они влюбляются в образ света, когда лишены его.
А солнце не может быть вечно на месте. Оно доходит до точки зенита и падает, падает вниз. Так и люди одаренные достигают момента славы, а потом должны сойти со сцены. Их яркая солнечная душа сжигает их изнутри и поворачивает события таким образом, что мир атакует гения. Смерть — дар мироздания для творца, доказывающий, что тот достиг совершенства.
Я читал стихи своего Солнца, и недобрые предчувствия находили путь ко мне. Лика Судо не сможет превзойти саму себя, а значит, ее время на исходе. Я видел, как увядает ее красота. Я знал ее более пятнадцати лет, и сразу различил перемену. Лика старела, и дело не только в морщинках на лице. Ее внутренний огонь стал угасать, и она не могла смириться с этим. Лика пыталась поймать свою звезду снова, но получала лишь усталость от непомерно тяжелой ноши.
Когда я видел Лику в последний раз, она молча перечитывала свои стихи с электровеера. Печаль в позе. Упрямство в плотно сжатых губах. Решительность в глазах.
— Наконец-то ты пришел.
— Я всегда прихожу, когда зовешь ты.
— Кто знает, может, и ты решишь меня покинуть.
— Что случилось, Лика?
— Он оставил меня. Правитель больше не хочет меня видеть.
— К этому давно все шло...
— Да. Я видела, что он остывает ко мне и моей поэзии. Я стала для него прочитанной книгой, в которой больше не найти ни одной интересной строчки. И Правитель выбросил меня, как выбрасывают ненужную вещь. Он мог хотя бы продолжать заботиться обо мне, показывать, что проведенное вместе время дорого ему. Но нет. Он как стена, холодная и безжалостная. Я никому больше не нужна.
— Ты нужна людям.
— Мне больше нечего им написать.
— Ты нужна мне.
— Тебе? - почти с издевкой переспросила Лика.
Да, я значил для нее меньше, чем Правитель или любой из ее слушателей. И принимал это.
— Я уже все решила. Ты будешь помнить обо мне?
— Я никогда не смогу забыть тебя.
Солнце может попытаться задержаться на горизонте, но тогда оно погубит все, выросшее под его лучами, и некому будет вспоминать его. Путь творца, который больше не может творить, должен быть прерван. Лика прощалась со мной взглядом, и я молчал, как тень, не возражающая свету. Что решит она, то и будет, то я и приму. Лишь на миг мне показалось, что Лика хочет, чтобы я отговорил ее. Только я мог повернуть вспять течение судьбы. Но я промолчал, и мы расстались навсегда.
Потом, когда весть о самоубийстве Судо уже отгремела на первых полосах новостных лент, мне принесли посылку. Это были тетради Лики, которые не видел никто, кроме нас двоих. Мне казалось, страницы еще хранят тепло ее пальцев, бумага впитала напряжение, с которым она писала фальшивые обвинения Правителя. Слова лживы, но сила ее чувств была настоящей, и когда я читал недостойную искусства Нагаро поэзию, я рыдал, как ребенок. И тогда, когда мое солнце угасло, я перестал быть просто тенью. Я кое-что задумал, и это должно было стать моим плачем по Лике Судо.
Я — профессионал, который умеет говорить на языке компьютеров. И стихи, написанные Ликой, я заставлю прочитать всех. Каждый, кто имеет в доме экран или динамик, услышит голос Судо, обвиняющий Правителя. Он виноват в ее смерти, поэтому и его солнце должно погибнуть. Я — всего лишь тень, но когда источник света исчезает, наступает мое время.

(с) Котенко Александра (Рахэ)

[Рекорд Надоев]

На мой вкус - отменная форма, выдержанный с начала до конца стиль, множество замечательных и неординарных мыслей. Читал с удовольствием. Но показалось, что при таком богатстве фантазии концовка могла бы быть и значительнее - а она (еще раз повторюсь, это всего лишь мое мнение) портит всю работу банальностью своей.
Есть несколько очевидных косячков, таких незначительных, что и не стоит о них говорить.

[Рахэ]

В чем вы видите банальность? Какой бы развязки хотелось? Какие есть косячки?)

[Солангри]

Интересная смесь филосовского рассказа - мнимое японское со реальным своим. Александра, Вы японист(ка)?

Замок Нагаро. Разрыв в упоминании именно замка. Никак не мог понять, из-за обрыва повествования, "как болит их душа". Короче, по мне, вот здесь, между этими эпизодами, разрыв не очень хорошо - "когда они видят стены Замка Нагаро...*** Кто не знает, как выглядит замок Нагаро?"

Андроид-гейша с маской Кабуки вместо лица разносил на подносе разноцветные шарики жребия.

казнить нельзя помиловать..?

[Нильс-ойка]

При прочтении было постоянное ощущение, что весь антураж вокруг ЛГ придуман наспех. Даже на фон для компьютерной игры не тянет. Вроде ведь другой мир, иное время, а, например, компьютеры и бумага - атрибуты сугубо нынешние. Сами ЛГ кажутся "картонными", надуманными. И простой вычиткой, перестановкой слов это не исправить. В общем, не понравилось. Сорри за прямоту.

[Рекорд Надоев]

Сообщение от Рахэ

В чем вы видите банальность? Какой бы развязки хотелось? Какие есть косячки?)

"Андроид-гейша с маской Кабуки" разве кабуки - имя нарицательное, а не название классического японского театра?
Ну, еще где-то видел явную очепятку - снова искать ее не стал.
О банальности. Истомленная собственным талантом героиня наложила на себя руки. У Маверика ("Все художники попадают в ад") - тот же сюжет, только написано, на мой вкус, слабее. Наконец, и я сам ("Ундина") заставил своего героя перепилить себе вены - но, во-первых, я это сделал раньше, чем вы с Мавериком, во-вторых, мой герой окочурился высокохудожественно, а в третьих, мой герой - обычный электрик и чужд художеств. Но, если не ерничать, то тут каждый второй садистски уничтожал своих литературных детей. Комплекс Юпитера, мать его...
Не скажу, какой развязки хотелось бы. Тут только вам решать. Текст настолько далек от того, что смог бы сделать я, настолько кажется мне своеобразным, что даже не предполагаю ничего на сей счет. Повторяю еще раз: он мне очень понравился стилем своим. Вот в этой цитате от Нильс-Ойки: "При прочтении было постоянное ощущение, что весь антураж вокруг ЛГ придуман наспех. Даже на фон для компьютерной игры не тянет. Вроде ведь другой мир, иное время, а, например, компьютеры и бумага - атрибуты сугубо нынешние" - поменяйте все на обратное, и это и будет мое мнение. Конечно, не надо понимать это так, что "антураж тянет на фон для компьютерной игры": он достаточно тонок и (для меня) погружен в очень своеобразную атмосферу.

[Нильс-ойка]

Да, читатели все разные. Непростительны авторская безграмотность и неискренность, а остальное в тексте только на любителя. У вас, Рахэ, в этом смысле все хорошо, ждем другие ваши работы.