рассказ ЛИПА ВЕКОВАЯ или БАБКИНА ХАТА

[Любовь Баканова]

ЛИПА ВЕКОВАЯ…
(БАБКИНА ХАТА)

ЛЮБОВЬ БАКАНОВА (с)

Бабка Маша горела пять раз. Три пожара случились еще до войны, а два – уже после. Я спрашивала, отчего такие бедствия сваливались именно на ее хату, на что бабка Маша, пережившая уже многое в этой жизни, спокойно-обреченно отвечала:
– А хто ж яго, унуча, знаить… Ну, первай раз гряшили на Охоню.
– На какого Охоню, баб? На Афанасия, что ль, Иваныча? – называла я своего школьного по труду учителя.
– Да, на Ахванасия твояго! – бабке почему-то не нравилась эта тема разговора.
– Баб, не моего, а твоего! – смело заявляла я, глядя ей в глаза, ожидая реакции на выпад двенадцатилетней девчонки.
– Глянь-кя, матерь божья! А ты откыль знаешь?! – ожидаемая реакция не замедляла быть.
– А оттыль! С Манькой ихней ругалися, ну, она и давай меня обзывать.
А потом и тебя приплела. Ты еще Маньку не знаешь! Она, когда ругается, то всех твоих теток и бабок вспомнит! Всех подымет до десятого колена! Вот она мне и сказала, что дед Петя вообще мне не родной дед! Я потом расспросила и на деревне мне рассказали…
– Какую жопу табе рассказали?! Неправда ето! Ты ж про пожары спрашивала! – бабке явно хотелось уйти от нежелательного разговора. Но в рассказе о первом пожаре было не миновать и той, далекой уже истории. Тем более, бабку Машу, похоже, не устраивали девичьи сплетни при ссорах, услышанные, собранные, конечно же, от своих мамок и бабок.
– Манькя твоя пускай не брешить! Пускай луччи сама расскажить про свою бабку Гапку. Как она на козе каталася! И помене на вулице слухай их, дураков. А шту гряшили на Охоню, дык ето потому шту, ен жа первый друг был твоего деда. Петьки мояго. А коли я вышла за Петькю, то у них дружба и пошла урозь. (Ен, получаетца, мине любил. Етот самай Охоня. А я што, знала? Почем я знала… – бабка Маша чуть замедляла разговор, взгляд ее затуманивался, становился отрешенным, далеким. Наверняка, ей привиделось то юное время с молодыми ухажерами Петром и Афанасием.
– Бабуш, – теребила я ее за фартук, – а кого ты любила? Деда нашего, да?
– А огонь мине знаить, дурочку глумную! – неожиданно грубо «крестила» себя бабка. – Ныравились обои. Охонькя дажа уроде ба и больши. А Петькя, дед твой настырнай, на язык крепка боек был. Заговорил мине усе мозги… А тута и просватали.
– Баб, ну как же это? Сразу просватали!
– А чаго, унуча, тянуть? Тянуть уже было нельзя.
– А почему нельзя? – тогдашняя двенадцатилетняя, не в сравнение с современными девочками таких же лет, я многого еще не понимала.
– Тянуть кота за хвост! – шутила бабка, и добавляла-поясняла: – Мамку твою я уже вот тута носила! – она тыкала узловатыми пальцами в свой живот под заскорузлым фартуком. – А стали жить с Петькяй – ен и давай мине колотить. Ревнувал усе к Охоне. А мине тогды разве до Охони?! Ну, а потом случилося… – бабка Маша снова примолкла, а потом, спохватившись, кинулась к ведрам с приготовленным кормом для скота: – Заговорила ты мине, унуча. Там поросята чичас с голодухи корыто сгрызуть! Пойду, вынесу.
Из окошка я наблюдала, как бабка с двумя ведрами в руках торопливо направилась к сараю. Я дождалась ее. Теперь бабка Маша наладилась прибираться в чулане. Ей никак не хотелось продолжать свой рассказ.
Тут уж я не усидела: надо помочь бабке! Мы переставляли с нею трехлитровые банки с соленьями-вареньями, отбраковывая забродившие со вспученными крышками.
– Какого змея им нада? – недоумевала бабка. – Чаго не хватаить? Ладна, варенья. Я в няго сахарку пожалела, не доложила. А вот огурцы…
– Бабуш, а ты банки, наверное, плохо вымыла! – отважилась я подсказать причину.
– Ды не-ет, не в етом дело, – не обиделась бабка, – Я сдуру туда смородиновых листьев натолкала. Ето мне Симка наша подсказала. А листья еты можа игде и загрязнилися.
Отбракованные банки мы занесли в хату. Забродившие огурцы-помидоры бабка вывалила в лоханку, для скота: «пожруть, змеи!»
Варенье же, с пенной шапкой поверху, вылила в большую эмалированную кастрюлю: «пображничаем, унуча!»
Я, как тонкий знаток-психолог, видя повеселевшую, подшучивающую бабку, тут же схватилась за прерванную нить разговора:
– Бабуш, бабуш! Ну а что потом случилось?
– А случилося вот што: – решилась бабка на дальнейшую беседу.
– Оны уместя выпивали у нашей хатя. Петькя с Охонькию. А потом и разругалися. Охоня-то уродя ба вышел, а домой не пошел, схоронился у сенцах. А етот дурак и давай шуметь. Дед твой, Петькя. А потом дратца. А я жа у положению. Хотела бечь к своим. Тока у сенцы выскочила, а Охоня мине – цап! Я так успужалася, ну, думую, теперя скину дитенка. Нет, обошлося.
Ну вот, Охоня мине у охапку и к сабе утащил. Ну и ночь я у них ночевала. Утром надо уходить, а мой неудачнай кавалер как давай мине уговаривать: не уходи, оставайся! А мине хуть и горькя, а тута пряма смех разбираить: я же с пузом! Зачем деревню смяшить и сибе позорить. И ушла. А Охоня и кричить мине услед: тоды запалю вас усех к такэй-та матери!
А ночью мы и успыхнули. Загорелися, значить. Ничаго не успели выкинуть, хуть и кидать особо было нечего. Такай-та бедность! Не было у хатя как чичас разных шихванеров и украшениев. Лавки по стенкам ды стол у вугле (углу). Вот и уся мебель. Нет, правда, еще сундук был. У ем одежа лежала. Из одежи кое-чаго и выкинули у визляках (узлах), вот и усе…
А на Охоню так и стали гряшить, шту ен поджег. Опричь яго – некому! Хуть я сама николи не верила в ету бряхню! Охонькя, конешно, горячай мужик, ну, усе ж таки, до етого, думую, не дошел ба. И ты не верь во всякыи басни про него, – бабка Маша с видимым облегчением заканчивала любовные воспоминания, вновь переходя к пожарам.
– Ну, а другые два раза горели от молыньи. Ох, и страшная гроза была! Почамуй-та тогдай-та такый-та грозы страшные были! Чичас такых и нету! Ить, свету белого не видна! Думуешь, шту конец яму пришел.
А-а, нет, бряшу, унуча. Вот летось тожа тыкай-та гроза была. Помнишь, нябось? Я тоды уся затрусилася, успужалась до смерти, успомнила про все свои пожары ды и давай сбирать визляки.
Да, я помнила ту грозу.

(продолжение следует)

[Джулия]

Прекрасный образный язык

Любовь, на каком диалекте говорят Ваши герои?

Если я не ошибаюсь, то речь состоит из смеси русских, белорусских и украинских слов?

[Евгений Спиридонов]

Решил найти значение слова "глумной". Вот,что удалось накопать:

Глумной
Значение: глупый, бестолковый, плохо соображающий, утративший ясность мыслей или остроту восприятия, сумасбродный, сумбурный, дурацкий.
Регион: Псковская обл., Смоленская обл., Брянская обл., Курская обл.; Рига; Вичуга (Ивановская обл.); слабо Калужская обл., Орёл, Владимирская обл., Висагинас, Нарва (?).
Статус: регионально разговорное.

Ср. тж. Даль глýмственый, глýмный, глумнóй, орл. "глуповатый, над кем трунят".
Ср. ещё блрс. глýмны "глупый".
Синонимы: ср. стамой, стомой (2).

Примечание: в Белоруссии (Минске) глУмный (не глумнОй) употребляется в знач. "грустный, печальный, унылый", см.;
кроме того, глумной, глýмный может означать "забавный, смешной" (от общ. глумиться "насмехаться"), дисперсно и окказионально – особ. Волгоградская обл., и др.

[Антонина Порошенко]

Жду продолжения..

[Любовь Баканова]

(продолжение)

Любовь Баканова

Случилось это в самом конце мая, когда все улицы села купались-утопали в пышно-цветущей ароматной белизне садов и палисадников. Как-то разом цвело все! И яблони, груши, вишни в садах; и рябины, черемухи, сирени в палисадниках. «Ни к пробытку!» – говорили старики, то есть, к чему-то недоброму, нехорошему; «ни хмала хмалой!» – восхищались мы, подростки, подразумевая под этим, мною нигде потом неслыханном больше выражением, неправдоподобное, обильное весеннее цветение.
Ничто не предвещало страшного. И вдруг, в один момент установилась какая-то тревожная, тоскливая тишина. «Затишье перед бурей». В настоянном на аромате цветущих деревьев и кустарников воздухе слышалось лишь резкое чирканье крыльев низко летающих ласточек да монотонное пожжуживание равнодушного шмеля.
С южной стороны ползла-наползала черная-пречерная туча. (У нас при произношении этого слова (туча) ударение делается на втором слоге). Небо резко разделилось на две половинки: одна – еще веселая, ярко-голубая, обнадеживающая; другая же – мрачная, внушающая страх и опасение, с быстротой поглащающая небесное пространство.
Скоро голубой веселой полоски не осталось, и с черного неба сыпанул ядреный серебряный град. Люди попрятались в хатах, пережидая чугунные раскаты грома со сверкающей по всему небу зигзагообразной молнией, но чей-то отчаянный, заполошный крик всколыхнул улицу: «Хохлы горят!»
Так звали у нас семейство Авдеенко. Кто с багром, кто с ведром, кто с вилами-лопатой – бежали теперь люди к хате погорельцев. Старая Маха Цуриха спотыкалась позади всех; в дрожащих от старости и страха руках ее тряслась икона Николая Чудотворца:
– Ды подождитя вы, змеи! Икону нужно у самай перед нясти! Икона должна быть первою!
Кто-то из баб помоложе выхватил у нее «лик божай», убежав вперед.
Округу захватила тревога. Казалось, этот тоскливый, тревожный дух осязаем – плотными волнами под грозовым небом колыхался он над улицей. Мы, детвора. не совсем еще понимали такое бедствие как пожар. Мы больше боялись грозы. И хоть в наших маленьких душах ощущение тревоги жило наравне со взрослыми, прежде всего, к "Хохлам" мы бежали посмотреть на зарево пожара. Подойти к горящей хате было невозможно. В озаряемое полыхающим огнем пространство на несколько метров с треском летели доски, балки, бревна; стреляющими хлопками лопался, подскакивал шифер, плавилось стекло...
Чтобы пламя не перекинулось на другие дома, мужики смело подбирались к самому очагу пожара, стараясь баграми растащить бревна, ослабить огонь. Хлынувший вслед за градом ливень помог в тушении. Запах влажной, горькой гари заполнил всю улицу. И еще долго-долго потом он не выветривался, держался в воздухе…
– А еще горели по своей уже вине, – удивительно, но бабка Маша о пожарах вспоминала более охотнее, чем о своей юношеской любви.
– Толик мой запалил. Как еще ен сам смог убечь?! Яму годков девять было.
Ну, и начал смолить. Курить, значить. И усе хоронился. То зайдеть за уборную, то забягить за вугол хаты, а тут, зараза такой, на потолок залез. Ну, на чердак, значить, игде у нас сено лежало. И тама прикурил. И так-та прикурил, шту усе сразу успыхнуло и занялося... Успели потушить, когды уже не тока крыша сгорела, а еще полхаты. Господи! Ладна, хуть усе живые осталися. И етот куряка тожа. И снова строились. И опять жа на етом позьме, на старом местя. А потом, коли еще раз погорели, то ряшили сменить. На пожарищах больше не строиться.
– Бабуш! А последний раз отчего загорелись?
– А ето, унуча, до етых пор неведомо. Пряма, страсть какая-та! Уродя бы ни с чего! Узяла хата и пыхнула! Мы потом молебен дажа служили. Звали попа из Клинского. У нас церква тоды уже сгорела.
– Бабуш! Да что ж это такое?! – возмущалась я. – Все пожары да пожары. Все горели да горели! И даже церковь божья!
– А што, унуча, церква?! Ие люди делали, а не бог. Люди и подпалили, – бабка удивляла меня своим спокойствием.
– Но ведь, если бог есть, то он бы не дал этому свершиться! Он бы наказал злодеев! – негодовала я.
– А хто ж яго знаить. Можа и наказал кого. Ды ты, детка, чаво так-та волнуешься? – пугалась вдруг бабка, – Што табе церква ета? Огонь с ею. Ох-ох, прости мине, господи, за такый-та речи... – бабка Маша поспешно осеняла себя крестом, – Николи не нада успоминать огонь етот! Николи не нада говорить так-та, ругатца: огонь ба жаркай тибе спалил!
– Вот! А ты, бабуш, иногда так и ругаешься!
– Ох, унуча, буваить, буваить...
– Так вот за это и пожары у тебя, быть может!
– Што ты! Господь с тобою! Пожары давно были, у молодости. А тогды я не ругалася. Я даже на человека глянуть скосу не могла! Коли обидить хтой – та, то поплачу-поплачу ды и успокоюся. А ты говоришь – ругатца! А вот последняй раз горели с предупреждением, – продолжила тему пожаров бабка Маша.
– А это как? – обрадовалась я продолжению разговора.
– А так-та! Раз домовой предупредил, другой, а мы и не чешемся!
– Бабуш, ну, а как, как? – не терпелось узнать мне. Загадочно улыбнувшись, бабка Маша продолжила:
– Повесила я белье сохнуть на потолок (чердак). Дня через три глянула туды, а тама… Усе белье раскидано, валяетца по потолку, усе уродя ба потоптано. Ладно. Я собрала яго, ды снова пришлось полоскать. Опять развесила тама. Глядь на другой день – опять валяютца мои тряпки. Тут я и, правда, успужалася. Суседке Мотьке рассказала. Залезли с нею туда – одна боюся до смерти.
Мотькя побрызгала увесь потолок святою водою. А ночью што было! Такой-та вой и свист на крыше!
– Да ты что, баб! Ой, страшно! – искренне пугалась я.
– Не бойся, унуча, тут наоборот нада смелость иметь! Мы с дедом твоим Петькяй кинули на чердак вилы со словами: наколись и испарись! Ен ускорости (вскоре) и исчез. И тут жа ускорости мы опять успыхнули, загорелись. Ето уже был пожар последняй. Пху-пху, штуб не сглазить!
А у етой вот хатке, слава богу, живем пока и живем долго, пху ты, не дай чаго, господи! И ты тута, с нами… рядушком, – бабка Маша улыбалась, коричневое морщинистое лицо ее еще больше морщинилось, а глаза были грустные-грустные…
(продолжение следует)[IMG]JPG PIC0580[/IMG]

[Любовь Баканова]

Дорогие мои! Действительно, язык моей малой родины своеобразен и необычен. Вероятно сказалось близкое присутствие дружественных нам, родных по крови, славянских республик Украины и Белоруссии. Сожалею, что интересный диалект брянского села навсегда покидает нас. Старое поколение ушло в миры иные, а молодежь старается говорить "по-городскому". Я же имела счастье общаться на этом языке и потому хочу запечатлеть его в своих скромных деревенских зарисовках. Спасибо всем, кого это затрагивает и интересует.

Добавлено через 7 минут

Сообщение от Джулия

Прекрасный образный язык

Любовь, на каком диалекте говорят Ваши герои?

Если я не ошибаюсь, то речь состоит из смеси русских, белорусских и украинских слов?

Спасибо, дорогая Джулия! Вы правы! Это все смесь слов братских стран, как и смесь наших кровей, которую пытаются разделить и разорвать совершенно бездушные люди. Кстати, они-то и бьются лбами во все открывающихся храмах...

[Александр Челин]

Нигде не встречал просторечие «ни хмала хмалой!»
Возможно, это одно и то же, что и "ни фига себе", "ничего себе".

[Любовь Баканова]

"Не хмала хмалой" - действительно я тоже нигде потом не встречала. А в понимании нашего брянского села это означало: "белым-бело" - сплошное изобилие цвета без единого просвета.

Добавлено через 7 минут

Тяжело жилось мне в родной семье. Пьяный отец часто устраивал скандалы: я заступалась за мать, и он гнал меня из дома. Лет с девяти обреталась я в хате своей бабушки. Бабуш, бабка Маша – так, по- привычному, звала я ее. Она очень жалела меня, ругая свою старшую дочь, мою мать, за непутевого зятя, моего отца, которого мать все время прощала…
А я полюбила бабкину хату. В ней я не знала страха, обиды, унижений и слез… Нет, слезы, все-таки, были. Иногда я плакала на печке у бабки, все больше и больше растравляя себя: какая ж я несчастная, как меня обижают…
Ситцевое платьишко на моей груди влажнело от слез – настолько велико было детское горе. Обижалась я, конечно, только на отца. Мамка, надеюсь, меня любила. Не выдержав в такие моменты моих «страданий», бабка, кажущаяся мне очень маленькой из-за сгорбившейся спины, кряхтя и охая, поднималась на печку, гладила горячей шершавой ладонью, успокаивала: «Ни орушь! Ни орушь!» – не плачь, значит, не убивайся. Не ори!
Хата бабки была и моей хатой. Я помнила в ней все до мелочей; могла с закрытыми глазами найти нужную вещь. Перед моими глазами до сих пор стоит деревянный пол хаты; по-местному, «мост», видать, производное от глагола: мостить. Еще у нас в селе пол называют «земью». И вот эту-то земь, состоящую всего из нескольких, но зато очень широких половиц, я помню до сучка до задоринки!
Начиная мыть «пол-мост-земь», я делила его на две половинки. Выходило как раз по пять широченных половиц. Как заправский полотер, драила их голиком, натирая до желтого блеска, довольная затем своим результатом и похвалой бабушки.
В хате стояло две кровати. Одна из них, с набитым соломой матрацем, установленная на четыре березовых чурочки (чтобы быть повыше) находилась в чулане, занавешенном шторой. Другая же кровать, по тому времени современная – с блестящими никелированными спинками и панцирной пружинной сеткой – красовалась в хате на самом виду. Ножки этой кровати стояли на литровых стеклянных банках, что поначалу меня удивляло и пугало: вдруг не выдержат банки, разобьются! Но нет! Стеклянные банки выдерживали все! И даже когда я прыгала на пружинной сетке кровати, подскакивая до потолка, банки и не думали как-то деформироваться. Чуть позже я еще раз буду убеждена в их крепости… при одном пикантном случае…
Бабкина хата чуть выбивалась из общего стройного деревенского ряда. Она стояла в углублении огорода, со всех сторон окруженная им. Хата не имела крыльца, как имела вся улица: торопились погорельцы скорее заселиться, а потом, видать, как-то руки не доходили…
Зато к входной двери хаты, к сенцам, вел длинный коридор, представляющий собой земельный отрезок шириной в три метра, по обе стороны которого тянулась загородка (изгородь). Я обожала этот частокольный зеленый коридор, которого не было ни у кого в деревне. В самом конце этого коридора, прямо перед сенцами, летом на земле всегда находилась огромная чугунная сковорода. С чугунка литров на тридцать! А раньше такие бывали! Их еще называли «верхняками», пользуя в запрещенном самогоноварении.
От этой чугунной сковороды исходил кисловатый хлебный дух, так как в ней постоянно лежал размоченный в воде хлеб. То, являлось лакомством курей. Помнится, я разминала в эту сковороду сразу по целой буханке хлеба, замачивая его в воде. (В этот период жизни люди, наконец-то, почувствовали «вольницу». Удивительно, но хлеба было в достатке, им даже кормили скот! В столовых же и кафе района и города на столах, в тарелочках лежал бесплатный хлеб. Настоящий коммунизм! Правда, вольница эта, этот коммунизм, длились совсем недолго).
Кисловатый хлебный дух ощущался уже при подходе к бабкиной хате, к утоптанному внутри, уютному гороженному коридору. Но самое главное, начало этого коридора, его «привязка» - в самом истинном определении. Ибо начинался он с привязки коликов (кольев) к двум липам.
Мне казалось, эти липы росли здесь вечно, всегда. Даже в детстве моем они были уже очень старыми, корявыми, повидавшими все в этой жизни.
С фасада и правой стены в три окошка хата утопала в кустах сирени. Не единожды приходилось мне пробираться через них, чтобы залезть в окошко. Это случалось, когда бабки Маши не оказывалось дома. Мне же страсть как хотелось попасть в хату! Чаще всего, в отсутствие бабки, на дверях сеней красовался необычный замок. Такого не было ни у кого!
Бабка неохотно поделилась со мной тайной его происхождения. Оказывается, замок остался еще от немцев, когда в оккупированном селе в хате бабки стоял штаб фашистов. Во двор немцы затащили какой-то «домик на колесах». Бабка Маша не ведала, что они в нем хранили и зачем таскали за собой.
Только когда немцы стали отступать, впопыхах закинули они этот походный домик в машину незакрытым, а чужестранный замок с ключом остался валяться в качестве «презент» на покидаемой ими, так и не завоеванной земле. Замок имел форму четырехгранного удлиненного стакана; такой же четырехгранный и удлиненный был и ключ - вроде гвоздя. Но замысловатый был этот "гвоздик"!
И открыть его могла, умела только бабка Маша! Кто ее знает почему...
Кто только не крутил в руках этот ключик: кумекали мужики и бабы; проявить свежую сноровку пытались детишки – ни у кого не выходило отомкнуть замок! Потому бабка Маша, уходя или уезжая куда-нибудь, ключ и не прятала. «Немецкий замок» всегда висел на положенном месте, охранял "родное гнездо", а ключ, замкнувший его, валялся в непосредственной близи, а именно, под маленькой скамейкой вместо так и не построенного крыльца. Бери, если хочешь! Отомкни, попробуй! Определенный риск конечно имелся и, наверняка, многие из деревенских (в основном, подростки) "пытали счастье" открыть "фрицевский" подарок. Но бабка Маша относилась к этому философски: если кому и удастся попасть в хату, то радости у него будет немного - брать там особо нечего. Я же с этим "хитрым" замком вовсе не мучилась. Чтобы попасть в хату в отсутствие бабки, поваляться на кровати со свежим журналом "Огонек", что выписывала бабка, я, на правах законной внучки, нашла иной способ проникновения.
До поры до времени окна бабка не запирала. Я и повадилась лазить в них. Однажды случилось - окошко закрыто на верхний шпингалет, но и тут мне повезло: через форточку я открыла его.
Была какая-то особая притягательность в моем тайном, одиноком посещении хаты. Хата не являлась мне чужой, но в эти минуты, в тишине и пустоте ее, я ощущала что-то новое, необычное, что заставляло неведомо чему умиляться и восторгаться. То, наверняка, было становление, взросление души; начало жизненного осмысления будущего юного человека – девушки, женщины, матери...
В тот августовский день я знала, что бабка Маша собралась в соседнее село Вздружное к своей сестре Татьяне. Во Вздружном как раз был какой-то престольный праздник. Вернуться бабка обещала только к вечеру.
С утра она переделала все дела: поросенку с лихвой навалила в корыто корму; корову Ночку отправила в стадо; стайка курочек с петухом вольно разгуливала по коридору-проходу, подходя к неизменной сковороде с размоченным хлебом когда заблагорассудиться. В этот день я возмечтала надолго уединиться в бабкиной хате: в моих руках был роман Э. Войнич "Овод". Предстояло несколько часов наслаждения чтением, и я в нетерпении выглядывала бабку, отходящую от хаты. Хотя запросто могла остаться в ней, известив и предупредив бабку. Нет, мне хотелось какой-то интриги, тайны! (Что вскоре меня и ожидало!)
Но перед этим вышла небольшая заминка: меня окликнула мать с просьбой что-то сделать по хозяйству. Пришлось согласиться, чтобы в дальнейшем во мне не было востребованности. Я с настроением и даже старанием выполнила все требуемое, оттягивая время в предвкушении приятного времяпровождения.
И вот, закинув на калитку и угол загородки ивовый круг-завязку, тем самым закрыв вход в частокольный коридор, я, мельком взглянув на висячий страж-замок, быстренько перемахнула низкий штакетник палисадника и, нырнув между кустами давно отцветшей сирени, очутилась у окошка, в который обычно и проникала.
Дернула за створку - не поддается! Я еще... еще раз... Окно не открывалось. Я толкнула форточку, чтобы открыть верхний шпингалет окна - форточка тоже была закрыта. Что за ерунда?! Я кинулась к другому окну. В нем форточки вовсе не имелось. Я даже не знала: открывается или нет третье окошко - как-то прибегать к нему не приходилось. Осторожненько я потянула на себя створки третьего окна. Оно отворилось.
Положив книгу на подоконник, я влезла вовнутрь хаты. Спрыгнув, уже смело и свободно направилась к кровати, и... чуть не обмерла! Любимый мною "Овод" выпал из рук…
Из-под шалашом торчащего одеяла на меня воззрилось пучеглазое длинноносое лицо незнакомого мужчины. Влажные волосы его, неаккуратными прядками свисавшие на уши, были какого-то неопределенного цвета: ни белые, ни серые. Через мгновение рядом с его головой из-под одеяла возникла еще одна. Но уж эта-та голова была мне знакома! Знакомое лицо! Волосы у "знакомого лица" тоже были влажны и спутаны. Покрасневшими глазами два обитателя чужой кровати оторопело глазели на меня.
(продолжение следует)