Был весенний и по-весеннему яркий день. Со стороны Альбанских гор ровно и мягко дул теплый ветер; он слегка рябил воду в Тибре, сверкавшую под солнцем, как будто усеянную сотнями серебряных игл, гнал по голубому небу небольшие белые облака. Пахло весной, распускающимися цветами, свежей, тугой зеленью наливающихся соками кустов и деревьев. В такой день хотелось сидеть в саду, бездумно подставив лицо солнечным лучам, вдыхать напоенный ароматами воздух и слушать пение птиц. Улицы Города были полны народа; на Форуме волновалась многоцветная, яркая толпа. Празднично одетые люди собирались кучками, неторопливо прогуливались, обсуждая дела и последние новости, или же сидели на ступенях храмов, в их портиках, любуясь густо растущими по склонам Капитолийского холма темно-зелеными, стройные кипарисами и итальянские пиниями. Вокруг возвышались колонны, множество колонн, из темно-красного гранита, бело-розового коринфского или же золотистого нумидийского мрамора, похожих на идеально гладкие, отполированные древесные стволы, то расцветавших под архитравами цветками аканта, то закручивающихся ионическими бараньими рогами, то завершавшихся простым и строгим дорическим квадратом. Тем, кто разместился под ними, возле храма Кастора и Поллукса, и под сводами базилики Юлия, и в тени грандиозного здания Jovi Optimo Maximo, - казалось, будто они в чудесном мраморном лесу. Тысячи людей спускались по гигантским ступеням, проходили под арками храма Юлия Цезаря, сновали вокруг святилища Весты, собирались кучками около храма Сатурну и возле ростральных колонн, чтобы послушать случайных ораторов или поэтов. И кого только не было в этой толпе!
Чернокожие эфиопы и светловолосые, рослые германцы, узкоглазые серы с желтой и гладкой, как будто лакированной кожей, сумрачные индийцы с выкрашенными охрой бородами, в ярких, крепко закрученных тюрбанах, широкоплечие галлы с длинными, до плеч усами, молчаливые, всегда грустно-задумчивые иудеи, смуглые египтяне с равнодушными тонкими лицами, арабы в длинных хламидах, нумидийцы с огромными серьгами в мочках ушей, и греки, сотни, тысячи греков – из Эллады, Малой Азии, Египта, Нарбоннской Галлии, со всех концов великой империи. То и дело встечались здесь разносчики мелкого товара, продавцы пирожков с рубленым мясом и воды с уксусом либо соком смокв, фокусники, глотающие кинжалы и тушащие языком зажженные факелы, жрецы Сераписа с пальмовыми ветвями в руках и жрецы Кибелы с золотистыми колосьями риса, и жрецы Исиды в странных головных уборах, - на алтарь этой богини приносилось больше жертв, чем Юпитеру Капитолийскому, - и восточные танцовщицы, в ярких украшениях и высоких митрах, бьющие в бубны и призывно, бесстыдно изгибающиеся смуглыми, гибкими телами, и халдейские маги, заклинатели змей, продавцы амулетов из Африки, астрологи, философы… Проплывали, покачиваясь на плечах рабов, изукрашенные носилки, из которых выглядывало скучающее лицо какого-нибудь сенатора, либо накрашенное, с подведенными бровями и глазами, неподвижно-красивое, как у статуи, холеное лицо знатной матроны. Стаи голубей собирались на каменных плитах, жадно и быстро клюя жертвенное зерно; порой они вдруг, испугавшись чего-нибудь, дружно взлетали в воздух, с громким хлопаньем крыльев. Все вокруг шумело, разговаривало, кричало, смеялось, бранилось, и плакало, ошеломляло и слепило буйством красок, смешением цветов, сиянием золота, серебра, блеском отполированного гранита и разноцветного мрамора. Трещали систры, звучали флейты, свирели и египетские самбуки уличных музыкантов; со всех сторон сурово и значительно смотрели скульптуры богов, воителей, ораторов, просто знаменитых людей, грозно указующих перстом или вздымающих к синему небу руки; и человек, попавший сюда впервые, откуда-нибудь с далеких берегов Рейна или Эвксинского Понта, - невольно останавливался в изумлении и замешательстве, стоял какое-то время неподвижно, ошарашенный этим красочным зрелищем, крутил ошалело головой, медленно приходя в себя, и говорил потом невольно, с восторгом и ужасом:
- Боги, как это прекрасно и удивительно! Вот уж воистину – столица мира!
И казалось такому человеку в этот чудесный, напоенный теплом и солнцем день, что нет и не может быть замечательнее места на земле.
В этот самый день по приказу императора повели на казнь старшую весталку Корнелию, обвиненную в преступной связи с римским всадником Целером. Император разбирал это дело на своей Албанской вилле, не вызвав обвиняемых, не выслушав их. Он был непреклонен и суров, как обычно, и осудил обоих: Целера следовало придать казни supplicium more majore, «по обычаю предков», то есть засечь розгами заживо, после чего, отрубив голову, бросить тело в Тибр; а весталку, согласно ужасному древнему закону Нумы Помпилия – замуровать живой. И понтифики поспешили в Рим, чтоб исполнить это приказание.
Корнелия, услышав это решение, воскликнула невольно:
- Цезарь считает меня прелюбодейкой! А ведь я совершила жертвоприношения, и он победил и справил триумф!
Но, посмотрев на каменные лица окруживших ее людей, на неподвижно застывших преторианцев в сверкающих доспехах и длинных, кроваво-красных плащах, она поняла, что жаловаться или умолять бессмысленно, и молча поднялась со своего кресла, чтобы следовать за ними. Выйдя из Дома весталок, она села в большие носилки-октафоры; восемь чернокожих рабов подняли их на плечи и быстро понесли по Священной дороге. Впереди шли солдаты, грубо расталкивая зевак; наиболее назойливых били щитами прямо в лицо. Весталка, накинув капюшон на голову, смотрела в щель меж занавесок; прекрасное лицо ее мертвенно побледнело, огромные, удлиненные глаза с длинными, изящно загнутыми ресницами темно и влажно блестели, полные губы слегка подрагивали.
Мимо медленно проплыла огромная статуя императора: бронзовый Домициан, гораздо более красивый и могучий, чем в жизни, в доспехах и шлеме, гордо восседал на громадном коне, выставив подбородок, далеко вперед протянув мускулистую, как у профессионального атлета руку. Вот миновали белоснежную арку Тита, воздвигнутую в честь победы над иудеями, повернули на улицу Аполлона и двинулись к Большому Цирку. О чем думала она в эти минуты? Что чувствовала? Вспоминала ли счастливые дни, когда была окружена всеобщим почетом и любовью, когда консулы уступали ей дорогу и отпускали на волю осужденного на смерть, если она случайно встречала его по пути на место казни и взмахом руки миловала его? Или представляла себе то ужасное, что ждет ее: темное, сырое, зловещее подземелье, в котором ее замуруют навечно, тот кромешный, душный и безмолвный мрак, который будет вокруг в последние минуты жизни? Или же думала о том, что смерть ждет каждого из нас и может прийти в любую минуту, что никто этого не минует, ни император, ни жрец и ни герой, и потому бессмысленно бояться ее? Этого никто никогда уже не узнает, как не ведает человек часа и своей собственной кончины.
Но вот, наконец, прибыли к древним, мрачным, вросшим в почву Коллинским воротам, на место казни. Рабы особенно осторожно и мягко опустили носилки на землю. Корнелия вышла из них и посмотрела на вход в приготовленное для нее подземелье, на молчаливо стоящих вокруг, глядящих на нее нарядно одетых людей, жрецов, сенаторов и приближенных императора. Только тут она проявила секундную слабость: дрогнула, покачнулась и едва не упала, ухватившись за плечо ближайшего понтифика. Но быстро справилась с собой, гордо выпрямилась и, высокая, стройная, белая и удивительно красивая, похожая на богиню смерти, медленным шагом двинулась к своей могиле. У входа, возле ведущих в узкий лаз кривых и скользких ступней, у нее за что-то зацепилась стола. Корнелия неторопливо отцепила и подобрала ее; а когда палач протянул ей руку, чтобы помочь сойти – она отпрянула с брезгливым и негодующим жестом, словно оберегая от его грязного касания свое чистое и непорочное тело. Все молча смотрели, как весталка медленно, без слова, без звука, спустилась и скрылась в черном зеве погребальной камеры. И тут же споро, умело и дружно принялись за работу каменщики, застучали инструментами, наглухо закрывая тяжелыми камнями и замазывая раствором лаз; когда же был вложен последний камень, и Корнелия осталась в могиле одна, наедине с непроглядной темнотой и своим страхом, – присутствовавший при казни Плиний Секунд, сенатор и известный писатель, племянник знаменитого ученого Плиния Старшего, погибшего при извержении Везувия, вдруг издал горлом странный, глухой звук, заставивший окружающих удивленно посмотреть на него, круто повернулся и быстро пошел прочь, слегка покачиваясь, как пьяный.
На следующий день он уехал на побережье, в Анций, где у него была вилла. Вечером он сидел в атриуме за столом и писал. Тихо, мелодично журчал фонтан имплувия, густо обсаженного анемонами и лилиями; их здесь было множество – белых, красных, золотистых, оранжевых, небесно-голубых, а еще обильно росли чудесные сапфировые ирисы, чьи нежные лепестки слегка серебрились от водяной пыли. Плиний поднимал иногда голову, смотрел на цветы, на бронзовые фигурки детей и птиц, притаившихся среди прикрывающих цветочные горшки листьев и влажного мха, на бронзовую нимфу в правом углу бассейна, которая к самой воде опустила позеленевшую от влаги ладонь, как будто желая напиться. Скоро сгустились прохладные сумерки. Рабы, двигаясь бесшумно и мягко по мозаичному полу, зажгли светильники. Плиний продолжал писать в их дрожащем, текучем свете письмо другу, римскому всаднику Канинию Руфу. Он делился с ним тем, что видел вчера, и своими мыслями по этому поводу.
«Подумать только!» писал он, крепко нажимая стилом на папирус и брызгая чернилами. «Человек, соблазнивший собственную племянницу и доведший ее до смерти, - осудил на казнь эту гордую и стойкую женщину! Осудил без веских на то оснований, по чьему-то гнусному доносу, не дав ни ей, ни ему возможности оправдаться! И этот страшный момент с ее зацепившейся столой, то, как неторопливо, аккуратно, с полным самообладанием она расправила ее… «О том лишь заботясь, чтоб упасть прилично!» Я знаю точно: все, кто присутствовал при этом ужасном зрелище – не верили в ее греховность. Мне передавали потом, что Целер, когда секли его в Комициях, отчаянно кричал до самого конца: «За что? Что я сделал? Я ни в чем не виновен!» О боги, в какое ужасное время мы живем! Я вот думаю: это именно нам выпала такая плачевная участь? Или же на самом деле вовсе и не бывает хороших времен, и человек мыслящий и чувствующий любую эпоху воспринимает как скверную и гадкую?» Так он писал довольно долго. Наконец, закончив, встал и принялся ходить, вышел в сад, пошел по аллее, меж гудящих на ветру миртов и кипарисов к морю, величаво и мощно шумевшему за деревьями. Оттуда, в проем между деревьями, внезапно на него пахнуло свежестью – тем солоноватым, влажным ветром, что прилетает с огромных водных пространств и кажется их дыханием. Он дошел до края дорожки, встал на скалистом обрыве. Море гудело под ним ровно, победно, величаво, в сознании своей силы, выделяясь из всех шумов этой тревожной и сонной ночи. Огромное, теряющееся в пространстве, оно лежало глубоко внизу, далеко белея сквозь сумрак бегущими к земле гривами пены, сливаясь на горизонте с чернотой неба.
Какое-то время он смотрел на эту однообразно колышущуюся под ногами, громадную массу воду, потом стал осторожно спускаться по скользким, узким ступеням высеченной в скале лестницы вниз, к сверкающему пеной прибою. Плиний долго расхаживал по берегу, то опустив голову и глядя себе под ноги, то поворачиваясь лицом к безбрежной водной равнине и всей грудью вдыхая воздух, полный тонкой, прохладной пылью, морской солоноватой свежестью. Высокие волны с грохотом рушились на берег, крутились и сверкали целыми водопадами снежной пены, рыли песок и камни и, убегая назад, увлекали спутанные водоросли и гравий, который гремел и скрежетал в их влажном шуме. Вверху высились и грозно гудели на ветру черные кипарисы, выделяясь на фоне уже побледневшего неба, а под ними, как бы в ответ им, жадным и бешеным прибоем играло море. Потом, уставший и промокший, Плиний вернулся домой. Он подошел к столу, взял письмо и бросил в бронзовый треножник, на ярко рдеющие угли. Папирус вспыхнул с отчетливым, сухим треском и в минуту сгорел. Тогда Плиний отправился спать.
Судя по тексту вы проделали большую, я бы даже сказал - огромную работу. Но мне он, если честно, показался скучноватым, слишком перегруженным, некоторые места вообще избыточны, ну на мой вкус. Мне не совсем понятно ваше стремление к усложнению:
Цитата:
Сообщение от Квинт
Был весенний и по-весеннему яркий день.
Зачем здесь этот повтор? И почему не написать проще: Был яркий весенний день.
Хотя, возможно, это какая-то ваша фишка. Но в любом случае меня, как читателя, это начало сбивает.
Но мне он, если честно, показался скучноватым, слишком перегруженным, некоторые места вообще избыточны, ну на мой вкус.
Как говорил Сергей Сергеич Паратов, у каждого свой вкус: один любит арбуз, другой - свиной хрящик)))))
Если честно, мне просто захотелось описать Римский Форум. Это своего рода упражнение в словесности. Ну, и заодно расказать эту историю. Никакой особенной работы я не проделывал, просто написало том, что знаю. Вапще, это так, "разминка пальцев", ничего особенного.
Рассчитано на тех, кто любит историю и античный Рим. Этим должно быть интересно, я думаю. Мне, например, интересно читать Сенкевича или У.Эко, с его детальным описанием Храмины почти на полную главу. И скучно читать рассказы, написанные короткими простыми фразами в 3 слова и не несущие никакой полезной информации.
Цитата:
Сообщение от Горе
Зачем здесь этот повтор? И почему не написать проще: Был яркий весенний день.
Можно проще. В данном случае мне этот повтор показался необходимым. Потому как именно весной дни бывают особенно яркими. Мне такая фраза кажется более выразительной.
у каждого свой вкус: один любит арбуз, другой - свиной хрящик
В данном случае дело не столько во вкусе, сколько в том, что для того, чтобы в полной мере оценить Ваши произведения требуется определенный (причем достаточно высокий) уровень специальных знаний в области истории, и, в частности, истории античного мира. Здесь можно сказать, что по всем непоняткам необходимо обратиться к википедии. Согласен, если речь идет о десятке слов или понятий, но если туда заглядывать практически через слово, то не у всех хватит терпения.
Цитата:
Сообщение от Квинт
Мне, например, интересно читать Сенкевича или У.Эко, с его детальным описанием Храмины почти на полную главу.
Мне тоже интересно читать и Сенкевича, и Б. Пруса. Но если сравнивать описание чего-то у них с Вашими описаниями, то у них все это выполнено в расчете на неподготовленного читателя. Я не призываю опускаться до уровня среднестатистического читателя, но учитывать этот уровень все же следует. И вот теперь посмотрим на Ваш рассказ. Начинаем с весталки - кто такая? за что осудил ее император? о какой жертве идет речь? Но автор говорит, что это не важно. Опускаем. Идем дальше. Описание красоты Рима. Половина красивостей проходит мимо меня потому, что я живу далеко от Рима той эпохи и имею слабое представление о том, чем отличается ионийский стиль от ахейского или дорийского. Далее следует эпизод с зацепившейся столой - о чем это мне как читателю, говорит? Да ниочем. И так на протяжение всего рассказа. Даже прочитав полностью рассказ, я не понимаю - что хотел рассказать мне автор?
Поэтому, несмотря на то, что рассказ написан очень хорошо, осмелюсь сказать, что он написан для узкого круга читателей. ИМХО.
Согласен, если речь идет о десятке слов или понятий, но если туда заглядывать практически через слово, то не у всех хватит терпения.
А я-то на что? Спросите у мене, я отвечу))))
Весталки - жрицы богини Весты, обязанные соблюдать целомудрие. По древнему закону, нарушившие эти обет закапывались живьем в землю.Такой случай я и описал. Это было реально, при императоре Домициане, описано Плинием Секундом.
Цитата:
Сообщение от grianatoly
Описание красоты Рима. Половина красивостей проходит мимо меня потому, что я живу далеко от Рима той эпохи и имею слабое представление о том, чем отличается ионийский стиль от ахейского или дорийского.
Было три стиля, в которых выполнялись капители колонн: в виде изрезанных растения аканта, коринфский стиль. А к а н т - распространенное в Средиземноморье растение, причудливо изрезанные листья которого послужили прототипом архитектурного орнамента, в особенности капителей коринфского ордера.
В ионическом стиле капитель выполнена в виде закручивающихся "рогов". Самый простой дорический: квадрат.
Вот рисунок:
[Ссылки могут видеть только зарегистрированные пользователи. ]
Цитата:
Сообщение от grianatoly
Далее следует эпизод с зацепившейся столой - о чем это мне как читателю, говорит?
Стола - длинное платье. Этот эпизод говорит о том достоинстве и самообладании, с которым весталка шла на смерть. "О том заботясь, чтоб упасть прилично" - цитата из "Гекубы" Еврипида.
И вы заблуждаетесь насчет Сенкевича. Вот, к примеру начало "Камо грядеши":
Петроний пробудился лишь около полудня, и, как обычно, с ощущением
сильной усталости. Накануне он был у Нерона на пиру, затянувшемся до
глубокой ночи. Здоровье его в последнее время стало сдавать. Он сам
говорил, что просыпается по утрам с какой-то одеревенелостью в теле и
неспособностью сосредоточиться. Однако утренняя ванна и растирание,
которое усердно проделывали хорошо вышколенные рабы, оживляли движение
медлительной крови, возбуждали, бодрили, возвращали силы, и из элеотезия*,
последнего отделения бань, он выходил будто воскресший - глаза сверкали
остроумием и весельем, он снова был молод, полон жизни и так неподражаемо
изыскан, что сам Отон не мог бы с ним сравниться, - истинный arbiter
elegantiarum**, как называли Петрония.
В общественных банях он бывал редко: разве что появится какой-нибудь
вызывающий восхищение ритор, о котором идет молва в городе, или когда в
эфебиях* происходили особенно интересные состязания. В усадьбе у Петрония
были свои бани, которые Целер, знаменитый сотоварищ Севера**, расширил,
перестроил и украсил с необычайным вкусом, - сам Нерон признавал, что они
превосходят императорские бани, хотя императорские были просторнее и
отличались несравненно большей роскошью.
Полностью понять это начало может только хорошо разбирающийся в истории человек. Только он знает, кто такие Петроний, Отон, Целер, что такое элеотезий, эфебии и пр. А дальше не лучше:
И после этого пира - на котором он, когда всем наскучило шутовство
Ватиния*, затеял вместе с Нероном, Луканом и Сенеционом** спор, есть ли у
женщины душа, - Петроний встал поздно и, по обыкновению, принял ванну. Два
могучих бальнеатора*** уложили его на покрытый белоснежным египетским
виссоном**** кипарисовый стол и руками, умащенными душистым маслом,
принялись растирать его стройное тело - а он, закрыв глаза, ждал, когда
тепло лаконика***** и тепло их рук сообщится ему и прогонит усталость.
Вы хорошо знаете, кто такие Ватиний, Лукан и Сенецион? Знаете, кто такие бальнеаторы? Что такое виссон и лаконик?)))))
Отличие от моего текста в том, что в романе есть комментарии, которые объясняют эти термины. Я же рассчитываю на то, что заинтересовавшийся читатель либо спросит, либо догадается из контекста, что систры - трещотки, самбука - вид флейты, стола - платье, имплувий - бассейн, атрий - помещение в доме, и пр. и пр.
Так что спрашивайте, не стесняйтесь, мой совет))))
Я хотел дать небольшую картинку римских нравов, рассказать об очень мужественной женщине, которая с необыкновенным достоинством приняла страшную смерть, причем, вполне возможно, без вины. О несправедливости жизни, о том, как часто нами правят и правили жестокие развращенные тираны. Ну, и дать картинку античного Рима, его центра. Примерно так))))
Так что спрашивайте, не стесняйтесь, мой совет))))
Спасибо, я буду пользоваться Вашим советом.
А суть моих замечаний была в том, что в относительно короткий рассказ Вы пытаетесь вместить слишком большой объем информации, которую мой средний мозг просто не в состоянии переработать и рассказ кажется перегруженным. Учитывая природную леность, мозг просто отбрасывает какую-то часть и получается, что вместе с водой из ванны выплескивает и ребенка.
А суть моих замечаний была в том, что в относительно короткий рассказ Вы пытаетесь вместить слишком большой объем информации, которую мой средний мозг просто не в состоянии переработать и рассказ кажется перегруженным.
Что ж, и вам спасибо за эти замечания. Учту на будущее. И, наверное, подобные тексты буду снабжать короткими комментариями.
+1 grianatoly, пеши исчо!
Действительно, такой относительно короткий рассказ уж слишком много требует от читателя. Вот "Погибшие легионы" - там специальный язык оправдан, в силу объема произведения. Так же у Сенкевича, многие неизвестные слова становятся понятны по ходу повествования. Ведь это роман, и он требует "погружения" в описываемую эпоху. А "Весталка" должна бы быть попроще.
Кстати, смысл слова "весталка" доселе не знал. А есть люди, которые не знают, что такое инквизиция и кто такой Бальзак - что теперь, нам и Квинта не прочитать?
