|
На обследовании
Регистрация: 29.03.2015
Сообщений: 51
|
мистика
Гущин
Штаб артиллерийского полка располагался в музыкальной школе. Кабинетом для ПНШ4 служила классная комната со сложенными в углу портретами великих композиторов. На оставленной висеть раме прикреплён титульный лист газеты «Правда» с фотографией Сталина. Под ним, за столом сидел усталый, средних лет капитан и пил чай. На чистом, с облупленной краской полу стоял примус, на котором грелся пузатый чайник.
В дверь постучали, и хозяин кабинета поставленным командным голосом разрешил посетителю войти.
– Ну проходи, везунчик, – капитан, посмеиваясь в рыжие усы, сделал приглашающий жест рукой вошедшему артиллеристу с погонами старшего лейтенанта. Офицера звали Егор Гущин.
Этому невысокому, но крепкому парню с перебинтованной после недавнего ранения головой было не больше тридцати. Лицо, иссеченное осколками, серые, удивленно распахнутые глаза, между выгоревших бровей – глубокая морщинка.
Егор, имея еще с дней учёбы в артиллерийском училище прозвище Везунчик, считал себя невезучим. Ведь, как наступление – так ранение. Особенно тяжелое случилось под Житомиром. То, что до сих пор жив, когда многие его товарищи неупокоенными лежат и под Сталинградом, и под Курском, Гущин везением не считал.
– Здравия желаю, товарищ гвардии капитан.
– Чаю хочешь? – спросил помощник начальника штаба. – Угощайся.
Капитан повозился с заедавшим выдвижным ящиком и поставил на стол ещё один стакан с эмблемой «20лет РККА» в мельхиоровом подстаканнике. Егор расстегнул ворот шинели, сел и с удовольствием стал пить обжигающий горло терпкий напиток, чувствуя, как внутри становится жарко и проходит головокружение и тошнота.
– Знаю, что попал в поезде под бомбежку. Ранен,сбежал? – спросил капитан, макая сахар в чай и снова посмеиваясь в усы. Но по серьезному взгляду усталых глаз становилось ясно, что он гордится своим офицером.
– Ранение легкое, ребята с оказией передали, что рядом госпиталь, буду туда на перевязки ходить, – спокойно ответил подчиненный, умолчав при этом, что левое ухо у него совсем не слышит.
– Да, твои в тылу, во втором эшелоне. Но отдыхать недолго, на днях починят пути и приедет пополнение и техникой, и живой силой. Есть мнение – поручить тебе командовать батареей. Уверены, справишься.
Гвардеец встал, приложив руку к ушанке, отчеканил:
– Служу Советскому Союзу!
– Вольно! Ещё чашку? – и капитан долил гостю из закопченного чайника кипятка. – Сейчас из ремонтной роты привезут «сорокапятку», отвезешь на позиции. Будешь новобранцев проверять – кто на что годен. Тебе с ними дальше воевать.
Увидев, как гвардеец нахмурился, добавил:
– Да не журись, в новом эшелоне «сорокапяток» почти нет, «Зоси » будут.
Помощник начальника штаба положил на столешницу новенькие, с яркими звездами погоны.
– Вот, держи. Капитанские. Приказ уже неделю тебя дожидается. Да, и почту захвати.
Егор встал, понимая, что разговор окончен. Он пока не до конца осознавал своё новое положение. Рассеянно завернув погоны в чистую портянку и положив их в вещмешок, Гущин попрощался и вышел из кабинета.
***
У крыльца стоял «Студебекер» с закрепленной к буксировочному крюку пушкой. Удивительно, «сорокопятку», которую часто по бездорожью тащили вручную, везли мощным тягачом. Пушки очень уязвимы от прямого попадания вражеских танков. С первого раза не попал в цель, второго раза может уже и не быть, если не успеть позицию вовремя поменять.
Ещё удача зависела от грамотности командира и слаженности расчёта орудия. У Гущина именно такой взвод, но после последних боев только трое в живых остались: заряжающий — старший сержант Семёныч и двое из пулемётного расчета.
В кузове грузовика сидели приехавшие для ремонта искалеченного взрывами полотна железнодорожники. От них пахло детством. Егор вырос в железнодорожном посёлке, отец работал обходчиком, и этот запах въевшегося в руки креозота был знакомым и до комка в горле родным.
Машина тронулась по скользкой от наледи брусчатке через весь городок, на восток. Стоял такой плотный туман, что ничего не видно на расстоянии вытянутой руки. Временами дул слабый ветерок, и тогда мгла разрывалась на небольшие клочки, уползавшие, словно неведомые твари, в овраги вдоль дороги.
Через два часа впереди показалась узловая станция, важный стратегический объект, который периодически бомбили, то советские, то немецкие войска.
Целых зданий, даже стен, за которыми можно укрыться, почти не осталось. Но вот из завесы тумана проступили руины то ли склада, то ли депо.
– Тормози, – впервые за всю дорогу подал голос офицер, и шофер остановил машину.
Егор вышел из «Студебекера», разминая затекшие ноги. С опаской ступая по обугленному кирпичу, припорошенному мокрым снегом, зашёл в развалины и спрятался за двухметровой стеной. Облегчившись, лейтенант оправился, а когда развернулся и собрался уходить, обомлел.
В самой середине развалин, сжав на груди руки, словно молясь, стояла худенькая, похожая на подростка девушка. На бледном лице привлекали внимание потухшие скорбные глаза, слишком строгие для её возраста.
Одета была странно даже для тяжелого военного времени: в одну длинную рубашку с рядами мережки по подолу и рукавам. Из-за тумана казалось, что девушка парит в воздухе, как ангел.
– Что же ты, милая, к людям не идешь? Есть кто родной в этом посёлке? – шёпотом спросил Егор и сделал шаг в её сторону.
Девушка, нисколько не боясь, направилась ему навстречу. Было что-то гипнотическое в девичьем взгляде, такое, что капитан шёл, не смотря под ноги. А когда до девушки оставалось совсем немного, справа он увидел бомбу. Авиабомба... Не разорвавшаяся, наполовину ввинтившаяся в фундамент, она темнела из белесой пелены.. Капитан оцепенел.
По спине тонкой струйкой покатился холодный пот.
Гущин снял шинель и накинул на худенькие плечи незнакомки. Затем подхватил невесомое тело на руки. Развернувшись, как по команде «кругом», на сто восемьдесят градусов, медленно направился к машине.
– Как зовут тебя? – спросил офицер, стараясь не смотреть в эти странные глаза.
– Тася, – прошептал нежный голос, обдавая холодным дыханием шею капитана.
Под сапогами противно скрипели обломки кирпичей вперемежку с грязным снегом, может где-то под ними притаились мины, но самое страшное – это, конечно, авиабомба за спиной. Наконец Егор выбрался со своей ношей на улицу и поспешил к грузовику.
Поместив девушку в кузове, Гущин, встав на подножку «Студебекера», приказал ехать дальше. Метров через триста снова остановка: рабочие, гремя инструментом, выгрузились, и машина поехала дальше. Когда проезжали мимо уцелевшего здания, над дверью которого белел флажок с красным крестом, новоиспеченный капитан застучал по кабине, и шофер остановился.
Егор попытался вытащить из кабины Тасю, но та отрицательно помотала головой.
– Тебе лучше будет здесь, все-таки женщины, оденут, присмотрят, да и санитаркам поможешь.
Но пассажирка отчаянно сопротивлялась, и офицеру пришлось оставить попытки её высадить. Без шинели стало прохладно, поэтому Гущин сел в кабину.
***
Остатки их батальона отвели на переформирование в тыл. Местность кругом лесистая и болотистая. Небольшая роща, которую разделяло железнодорожное полотно. Основные бои шли южнее, а здесь фашисты, боясь окружения, побросали и первую, и вторую линию обороны: тщательно оборудованные окопы с ходами сообщения, укрепленные блиндажами в три наката. В первой линии, около железной дороги расположились артиллеристы и радисты, а во второй - разведчики.
Гущин с Тасей приехали на место новой дислокации уже в сумерках.
Их встречал старший сержант Семёныч, побитый жизнью, кузнец с Орловщины. Опытный солдат нашёл место подальше от начальства. Занял один из оставленных фашистских блиндажей. Семёныч улыбнулся увидев командира, и стало ясно, что не такой уж он и старый, просто очень уставший воевать мужик, который скучает по жене, детям и внукам. И главное – по пылающему горну и запаху горячего металла, мирного, а не от подбитых танков и раскаленных стволов орудий.
Старший сержант расстарался. Блиндаж прибран, в середине печка-буржуйка. На нарах по обе стороны от прохода — тюфяки, с прокаленной от вшей соломой. Фрицы так драпали, что даже кто-то чемодан забыл. В нём бритва и комплект теплого исподнего, совершенно нового. Белье Егор сунул в руки Тасе. Приказал сержанту оборудовать занавеску из плащ-палатки над нарами с левой стороны, «для погорелицы».
Когда капитан показал рукой на девушку, Семёныч тяжело вздохнул и попытался что-то сказать, но Гущин уже вышел из блиндажа, чтобы самому убедиться, как расположились бойцы. Отметил, что пушку удачно закатили в воронку перед бруствером. Проверил караул. Хоть они в тылу, устав никто не отменял. Дошёл по окопу до землянки пулемётчиков, те уже дремали, но командиру очень обрадовались, а второй номер расчета – восемнадцатилетний Колька – попытался от избытка чувств обнять капитана.
Парень был похож на журавля-переростка: из телогрейки белела длинная шея, а руки в красных точках цыпок высовывались из рукавов чуть ли не до локтя. Он уже сменил ушанку на пилотку, и стало видно, что Колька до смешного лопоух. Гущин фамильярности не допустил, но похвалил бойца за порядок в окопе, за чищенный и смазанный пулемёт.
Из шести пушек в танково-истребительном батальоне осталась две. А еще ручной пулемёт с полным боекомплектом на три огневых взвода. И большие потери в личном составе: из дивизиона в шестьдесят человек осталось в живых не больше пятнадцати.
Егор бил врага хладнокровно и умело: точная наводка, меткое попадание по танкам и по живой силе фашистов. Сражался так, чтобы ты – жил, а фашисты – нет. Нет у них права на жизнь. За все оборвавшиеся в муках и страданиях жизни детей, матерей и жён. И тех солдат, засыпанных снегом в полях под Сталинградом, сгоревших под Курском, утонувших при переправе Днепра или попавших в плен и сгинувших в первые годы войны.
Капитан ничего не боялся, кроме плена, не из-за возможных страданий, этого и на фронте хватало, как голода и холода. Егор боялся безвестности. Один из разведчиков рассказывал ему, как еще в сорок первом выходил из окружения и чуть не был расстрелян своими же: «Отрезали убитому командиру голову, в вещмешке принесли и только тем спаслись от особистов, доказав, что не предатели ».
Гущин пересказал тогда эту то ли правду, то ли байку Семёнычу и взял с того клятву поступить в случае своей гибели в окружении так же. Заряжающий, щуря много повидавшие глаза, согласно кивнул и, тяжело вздохнув, сказал: «А мне просто письмо домой отпишите. Так, мол, и так, погиб, такого-то числа поминать раба божьего».
Гущин раздал письма бойцам, прилёг отдохнуть.
Сам он писем не получал. Родители и жена, на седьмом месяце беременности остались в оккупации. По всем приметам бабки им пророчили сына. В полузабытье между боями Гущину часто снилось, как жена купает малыша в деревянном корыте. На дворе стоит лето, и видно, как солнце отражается в мыльных пузырях, а кожа у сыночка тронута легким загаром.
***
Гущин командовал первым огневым взводом, а вторым - Михаил Колесник. С Михой по прозвищу Скорострел Гущин учился в артиллерийском училище. Парень окончил десятилетку, не где-нибудь, а в Москве.
Будущие артиллеристы были очень разными и по возрасту, и по жизненному опыту, но быстро сдружились. Миха схватывал всё на лету, а Егор записывал лекции и часто недосыпал, заучивая теорию. Друг уважал такое упорство Гущина, хотя на учебных стрельбах они часто соперничали.
Они оба командовали артиллерийскими взводами в одном стрелковом полку.
В боях под Житомиром, когда они противостояли танковой дивизии «Лейбштандарт СС Адольф Гитлер» с её «Пантерами » , Миха спас Егору жизнь. Тяжелораненого друга приказал бойцу унести в тыл. Если бы об этом узнало командование, Колеснику не миновать расстрела за то, что снял бойца с фронта для эвакуации раненого. Но по-другому он поступить не мог: санинструктора батареи убило в начале боя.
Солдат дотащил офицера на санитарной волокуше до санроты и возвратился на передовую. Где и был убит со всем расчётом прямым попаданием вражеского танка.
(с) Галина Емельянова
|
