Идиотка

[diadiamiha]

Издавна простолюдины верили,
что пораженный молнией человек
очищается от своих грехов,
потому что бывает невинною жертвою
укрывшегося за ним дьявола...

(Народное поверье)


ИДИОТКА

повесть

Глава 1


Февраль 1999 года, Санкт-Петербург.

И хотя Таня ждала звонка весь долгий, сотканный из невыносимо тянущихся мгновений день, телефонная трель взорвала тишину неожиданно. Телефонная трель прозвучала именно в тот самый момент, когда у Тани уже не оставалось сил выносить пытку неизвестностью – самую мучительную из всех пыток.
Она только что, как запертое в клетке животное, перестала метаться из угла в угол по пустой квартире, вышла в прихожую и протянула руку к телефону, собравшись методично обзванивать больницы и морги. А тот, похоже, словно хищник в засаде, все-таки выждал, пока она сама приблизится к нему, уже обессиленная и лишенная воли к сопротивлению.
Сердечко пропустило удар, а рука, наткнувшись на завибрировавший от звонка воздух, отдернулась, будто прикоснулась к горячему. Почудилось, что аппарат, привстав на полочке, потянулся к ней оскалом белых кнопок…
Таня, растягивая время, досчитала вслух до семи – она с детства отчего-то верила в это число - и прикоснулась дрогнувшей рукой к трубке. Осторожно, будто до того мучительно долго балансировала на краю крыши, и наконец-то, решившись, таки-шагнула навстречу притягивающей к себе бездне. И, как от тугой струи встречного воздуха при падении, сразу заложило грудь.
- Да, - голос сорвался на фальцет, и Таня откашлялась.
- Это квартира четыре? Я туда попал?
Незнакомый мужчина, уверенный, по-деловому небрежный.
- Да…
Она изо всех сил старалась взять себя в руки, чтобы голос не дрожал так явственно, и этот равнодушный чужой человек не почувствовал ее ужас.
Судорожно сжатая в руке пластмасса телефонной трубки стала скользкой от пота, хотя топили этой зимой отвратительно. На термометре, подвешенным еще папой над резной полочкой, красный спиртовой столбик замер посередине между цифрами пятнадцать и двадцать.
«Надо разговаривать естественно, как ни в чем не бывало... ты же не должна ни о чем знать!.. Зевнуть, что ли? Пококетничать?.. Господи, я не смогу...», - мысли путались, перескакивали с одного на другое, мешали друг другу, не давая возможности сосредоточиться. Чтобы прекратить в голове эту бешеную «скачку», Таня заставила себя остановить перебегающие с предмета на предмет глаза и вглядеться в замысловатый узор обоев. Перед глазами крупно, наискось, прямо по рисунку – семь корявых черных цифр и приписка: «гараж». Все напоминало о том ненавистном человеке, везде оставил он следы своего пребывания в ее доме, всюду нагадил…
Таня настолько «ушла из реальности», что чуть было не положила трубку и даже вздрогнула, услышав спокойный голос собеседника.
- Мне нужен… - мужчина сделал паузу, было слышно, как зашелестели бумаги. - Мне нужен, - еще раз повторил он и уже с расстановкой, видно, читал по бумажке, уточнил, - кто-либо из взрослых, проживающих по адресу: Мытнинская, двадцать семь, квартира четыре… Есть кто-то дома кроме тебя, девочка?
- Я не девоцка, - Таня уже привыкла, что незнакомые люди по телефону принимают ее за ребенка, – я – сязяйка квартиры. – От волнения она забыла все наставления логопеда. Рот наполнился вязкой «кашей», и непослушный язык с трудом ворочался в этом густом месиве.
Трубку на том конце, скорее всего, прикрыли рукой, голос отдалился, но Таня все-таки расслышала:
«Говорит, что не девочка… Нашла, чем хвастаться. Го-го-го…» - телефонный мужчина был не один.
Таня почувствовала, как горячая волна стала подниматься от груди к лицу. Она всегда начинала краснеть с шеи.
- Очень хорошо, то есть, хорошего ничего, конечно, нет… простите, - собеседник замялся… - Моя фамилия Спиридонов, оперуполномоченный уголовного розыска… Тридцать девятое отделение милиции. – Таня почувствовала, как выдали дробь зубы, и крепко сжала челюсти. - Старший лейтенант Спиридонов, - уточнил милиционер. – Девушка, вы слушаете меня?
- Да, - ноги у Тани вдруг сделались ватными, и она опустилась на стул.
- Скажите, по этому адресу проживает Еланский Евгений Матвеевич… - бумага опять зашелестела, - одна тысяча девятьсот шестидесятого года рождения, уроженец села Ахтырка Белгородской области?.. – оперативник перевел дыхание.
- Да…
- Он, простите, кем вам приходится? - в голос милиционера послышалось сочувствие.
- Отчим… мамин новый муж, - поправилась Таня. – Мама умерла… - Девушка все же смогла взять себя в руки; и хотя внутри все мелко вздрагивало, язык отлип от гортани.
- Понятно… - чувствовалось, что собеседник подбирает слова, - ваш родственник… или кто он вам… короче, автомобиль, управляемый гражданином Еланским Е Эм сегодня, в тринадцать тридцать две, совершил наезд на опору освещения на пересечении проспектов Обуховской обороны и Елизарова. Пострадавший в ДТП водитель доставлен в больницу имени Святой Ксении Петербуржской. Автомобиль ВАЗ 21115, принадлежащий гражданину Еланскому на правах личной собственности, эвакуирован на штрафную автостоянку ГИБДД. Правда… - оперативник сделал в разговоре паузу и добавил в голос сочувствия, - от автомобиля мало что осталось…
- Он жив? - Таня перебила милиционера. Она наконец осмелилась задать самый важный вопрос.
- Жив, успокойтесь. Все справки в приемном покое больницы. Вы знаете, где она находится?
- Да, я там работаю.
Мужчина помолчал. Было слышно, как он листает бумаги, видимо, он что-то записывал.
- Мне будет нужно с вами побеседовать… Представьтесь, пожалуйста.
- Таня… ой, Кораблева Татьяна.
«Жив!» - звенело в голове.
- А по отчеству?
- Алексеевна.
- Очень приятно…простите, приятного, конечно, мало… - опять извинился оперативник. - Татьяна Алексеевна, вы должны подойти в отдел… знаете, где тридцать девятое находится?.. На Суворовском, угол Суворовского и Моисеенко… Значит… завтра мне некогда… так… давайте, послезавтра, двадцать шестого февраля в девятнадцать ноль-ноль, кабинет двадцать три, это на втором этаже, справа. Скажите дежурному, что к Спиридонову. Все, до свидания… - послышались короткие гудки.
Таня аккуратно положила на рычаг трубку, словно та была сделана из хрупкого стекла.
Руки ходили ходуном, налить из графина воды удалось только со второй попытки…
Она вернулась в прихожую и подошла к большому, врезанному в шкаф, зеркалу. Залившая шею синюшная краснота подбиралась к скулам. Дышать было трудно...

[diadiamiha]

Глава 2

Осень 1999 года, Санкт-Петербург.

Первое время Таня засыпала сразу же, как только удавалось присесть. Дома, на кухне, между двумя съемами пенки с бульона. У его постели, дожидаясь термометра, и даже, пока он глотал ложку супа. Умудрялась провалиться в сон и, что удивительно, даже выспаться, спускаясь на эскалаторе в подземку. Спала под гул пылесоса и мерное скольжение щетки по напольному покрытию.
Умываясь и причесываясь по утрам, она удивленно рассматривала в зеркале свое отражение. Незнакомая усталая, исхудавшая женщина – испитое лицо, ввалившиеся, воспаленные от недосыпа глаза, тусклые волосы, небрежно увязанные аптечной резинкой в «конский хвост». На вид - под сорок, никак не меньше. Но, как говорится, нет худа без добра, эта нечеловеческая нагрузка по уходу за крупным, но беспомощным, как младенец, мужчиной спасла ее от сумасшествия. Не было ни времени, ни сил думать, предаваться отчаянию, казнить себя.
А потом она привыкла…

*


Ретроспектива. 1973 – 1983гг, Ленинград.

Вряд ли хоть кто-то из работающих в начале семидесятых в Домостроительном комбинате номер два (ДСК-2) не знал арматурщицу Валю Гриценко. Высокая, статная, полногрудая, брови черные вразлет – мимо такой и захочешь, не пройдешь. Кожа чистая и белая, как сметана, во всю щеку румянец, будто два спелых яблока на только что выпавший снег бросили. Волосы, как вороново крыло, черные, блестящие с синевой, на прямой пробор. Коса вокруг головы по-украински уложена. Высокий лоб открыт, на щеках - ямочки. Глаза, как угли, жгут. На шейке повязан платочек цветастый. Ноги в лаковые туфельки обуты. Огонь - девка! Певунья. Плясунья…
На работе – впереди всех. На доске почета ее фотография третий год красовалась, на самом виду, во втором ряду сверху, посередине. Улыбалась передовица всем, кто через проходную на территорию комбината входил, будто встречать дорогих гостей вышла.
И загляделся столяр Алешка Кораблев - парень тихий и мечтательный – на портрет красавицы-арматурщицы. А когда увидел Валентину воочию, как она в клубе на репетиции хороводы водит, и про сон забыл. Год ходил за ней, как привязанный. А она, будто и не замечала страданий ухажера.
- Чтой-то Валюша наша, никак, охрану наняла? – язвили девчонки в общежитии. – Алешенька танкистом служил, он в обиду не даст… Его бы кто не обидел, заступничка…
Валентина, глядя на розовеющего от смущения и счастья парня, смеялась со всеми.
- Нашему теляти да волка бы съесть…
А потом сошлись…
Алешка, сам питерский, комнату с матерью делил в коммунальной квартире на Петроградской стороне. Хоромина большущая, с высокими, в три с половиной метра потолками, с видом на Неву. И соседей немного, что для квартиры из «старого фонда» да еще в дореволюционной постройки доме – редкость. Лишь две семьи: четверо взрослых и десятилетний мальчик.
Походила Валентина по квартире, заглянула в просторную ванную. Постояла в дверях кухни, размером в два раза превышающую по площади комнатку в общежитии, в которой она с тремя соседками ютилась. Попила чайку со свекровью за круглым, накрытым белой крахмальной скатертью столом. Повздыхала выросшая в псковской глубинке лимитчица…
Но жить со свекровью под одной крышей, себя ломать, не пожелала Валентина. Чтобы потом попрекали, что за квадратные метры да ленинградскую прописку замуж пошла? Нет уж!..
Поклонилась коменданту общежития, снесла той коробку конфет и бутылку наливочки сладенькой. Спина не отсохнет и рука не отвалится, а человек, глядишь, по-другому к тебе относиться будет.
Валентина сама выскоблила крошечную одиннадцатиметровую кладовку, где раньше ведра и швабры хранили. Потолок побелила, обои светленькие поклеила, полы покрасила. Рассохшуюся раму единственного окошка вместе с Алексеем от старой, осыпающейся чешуйками краски отскоблили, белилами освежили. Стекла намыла, сухой мятой газетой натерла, чтобы блестели. Ситчик на занавески в тон обоям в промтоварном магазине подобрала, сама на машинке подрубила, окно украсила.
Две односпальные с панцирными сетками кровати вместе сдвинули, шкафчик, столик поставили, два стула казенных с инвентарными бирками на спинках. Не узнать стало пыльной кладовки. Чистенько, светло, пять шагов в длину всего, а свое гнездышко!
Свадьбу в Красном уголке комбината сыграли. Сам Михал Михалыч, директор ДСК, во главе стола по правую руку от жениха сидел.
Пять лет в этой комнатке прожили молодые. Там и Танька родилась, через год после свадьбы.
Жаркое, грозовое лето тогда удалось. В открытое окошко палаты тополиный пух залетал. Санитарки ворчали, но молодые мамаши все равно открывали окна, духота, рожениц в палате - шесть человек, дышать нечем. Алеша через дорогу, на набережной, чтобы его с Валиной койки видно было, часами после работы простаивал.
А когда выписали домой маму с дочкой, когда вышли с Алексеем и свекровью с больничного дворика, ахнула Валентина: охраняли родильный дом чугунные львы. Они сидели в ряд на гранитных постаментах и тяжелую цепь в зубах держали.
Разукрашенное разноцветными шариками, с куклой на капоте, такси на набережной дожидалось. Алеша - нарядный, в костюме, при галстуке, конверт с дочкой к груди бережно прижимая, распахнул дверцу «Волги»…
Если и есть рай на самом деле, если его не выдумали попы, чтобы жить на земле не так тошно было, он должен выглядеть именно так: ясное июльское утро 1975 года; через пять лет – коммунизм; от легкого ветерка, переговариваются между собой тополя; львы попирают могучими лапами гранит; Нева серебрится под солнцем; растущий, казалось, прямо из речного марева, Смольный собор устремился в небо; а рядом – вытирающая платочком заплаканные глаза свекровь и счастливый смущенный муж с новорожденной дочкой на руках.
Валентина – лимита, своего ничего нет: койко-место в общаге, да и то, пока на ДСК работала. Пока в лицо пропарочная камера жаром дышит, а в спину из раскрытых ворот цеха холодом сквозит. Пока от электросварки глаза сохнут, и виброболезнь к суставам подбирается. Пока - молодость и здоровье деревенское от хвороб спасает.
Это ленинградским девчонкам можно привередничать: там работать не хочу, здесь – не буду.
Помнила Валентина, как приходила мать с последней дойки с опухшими красными руками, а потом всю ночь стонала, не зная, как их уложить, бедных, удобнее, чтобы не так ныли. Разве забудешь ненавистный, не смываемый даже в бане, въевшийся в мамины кожу и волосы запах навоза. Стояло перед глазами девушки окаменевшее материнское лицо, с которым та, уронив руки, смотрела, как сбрасывали у калитки с телеги три мешка комбикорма – все, что заработала мама за год каторжного труда в колхозе.
Нет, Валентина в деревню не вернется. Она и на работе – первая, и в Заводском комитете профсоюза культмассовый сектор взялась вести, и в самодеятельности участвовала. Ни одного выступления не пропустила, чтобы на виду у начальства быть.
Комбинат жилье для города строил, но и своих работников не обижал. Получили передовица и общественница Гриценко с дочкой ордер на однокомнатную квартиру в Автово. Окраина, а свой угол. А когда свекровь - Царствие ей Небесное! - Богу душу отдала, обменяли Валину «однушку» и Лешину коммуналку на двухкомнатную «хрущевку», почти в центре, на Мытнинской.
Живи – не хочу!

[diadiamiha]

Глава 3

Зима 1999 - 2000гг, Санкт-Петербург.

... А потом она привыкла. Удалось перевестись на место отправленной в декретный отпуск процедурной сестры и сменить суточный график дежурств на дневной. Иногда Таня исхитрялась уйти с работы пораньше.
Специально для себя она не готовила. Старалась хотя бы раз в день поесть горячего в больничной столовой, а в остальное время питалась на ходу, как придется. А его кормила как маленького, по часам и с ложечки.
Уколы делала сама. Первое время к больному приходила массажистка из поликлиники, потом пришлось нанимать. А там, и сама научилась. Чего зря деньги тратить…
Он много спал. Во сне мог обмочиться, или и того хуже… как ребенок. В таких случаях Таня заставляла себя вспомнить тот невыносимый стыд, когда она сама в раннем детстве просыпалась мокрая. И сразу брезгливость отступала, ее место заменяла щемящая жалость к больному.
К середине зимы он стал «говорить»…

*


Ретроспектива. 1975 – 1982гг, Ленинград – Псковщина.

Танька росла девочкой домашней. Белобрысая, сероглазая, волосики тонкие, прямые заплетены в две жидкие косички. Мама любила причесать потуже, и тогда Танька бежала к отцу. Вставала к нему спиной и встряхивала головкой. Он понимал, расчесывал волосенки, тонкими чуткими пальцами переплетал как надо. Не туго и не слабо, а - в самый раз.
Маленькая Танька была, как колобок - щеки «сзади видны», везде складочки, ямочки, ножки-ручки пухлые, короткие, круглый животик – вперед…
Она могла часами сидеть одна и перебирать разноцветные тряпочки, ленточки, клубочки ниток, конфетные фантики. Раскладывала «добро» на кучки, глазенки блестели, что-то лопотала на забавном детском языке. Когда маме Вале надо было постирать, в квартире убрать или обед приготовить, сажала Таньку в огороженную перилами кроватку, вываливала перед ней ворох ситцевых обрезков и спокойно занималась делом.
Едва Танька подросла, и ей купили первого «пупса», погрузилась в кукольный мир. Она возилась с целлулоидными «младенцами» целыми днями. Кормила, переодевала, укладывала спать, заставляла учить уроки, лечила…
В деревне у бабушки играла в палисаднике. Делала прически травяным кочкам: заплетала им косы, завязывала вместо бантов разноцветные тряпочки, подстригала челочки. Устраивала «секреты»: в ямку прятала яркую пуговку из бабушкиной круглой жестяной коробки, от которой до сих пор вкусно пахло леденцами, накрывала осколком стекла и присыпала сверху песочком. Ни за что не разглядишь, если не знаешь где.
Подзывала бабулю, та притворно ахала:
- Це шош за текэ? - Бабушка Магда, порой, чтобы угодить внучке, специально вставляла в разговор украинские словечки.
Танька заливалась смехом. Она была уверена, что бабушка сама придумала сказочный, певучий язык. Чтоб было интереснее. И отвечала она на бабулину «ридну мову» так же загадочно, по волшебному:
- Кала-мала-буль.
Шумные игры Танька не любила. Сторонилась девчоночьего соперничества, выяснения, у кого самое красивое платьице, привлечения внимания мальчишек. Всё - одна.
Жуков и бабочек, которых ей ловили деревенские ребята, жалела и сразу же отпускала.
Однажды мальчишки принесли тритона – пятнистого, с желтым брюхом, похожего на маленького крокодильчика, которого показывали по телевизору. Таня вырыла совочком посреди палисадника ямку и зарыла наполовину высоты лопнувшую, без донышка, трехлитровую стеклянную банку, найденную в лопухах у забора. Бабушка повесила намытую банку на плетень сушиться, а мальчишки расстреляли блестевшую на солнце мишень из рогаток. Танька натаскала из придорожной канавы детским ведерочком воды. Пучок зеленой осоки в банку поставила. Красиво! И пустила туда тритона, пусть живет...
Пока ходила в поле, на дневную дойку за парным молоком, вся вода ушла в землю. Тритон на солнце в стеклянной банке перегрелся и сдох. Танька горько плакала. У девочки к ночи поднялась температура, во сне она кричала.
Бабушка сочинила историю, мол, рано утром, по росе, задохнувшиеся без воды тритоны – если, конечно, у них головка, хвостик и все лапки целы, - у нашего же все цело?! - оживают и уползают в воду.
- А куда, бабуля? – Танька престала всхлипывать.
- Вон канава у дороги после дождей полна-полнехонька. Ему там, на воле, гарно…
Танька поверила, перестала плакать и даже выпила большую кружку молока. Бабушка Магда ежедневно покупала литр молока для городской внучки, но Танька пила только вчерашнее, холодное из погреба или кипяченое, с пенкой. Парное молоко пахло коровой, и Таньке было противно.
Танька была фантазеркой. Однажды представила, что бабушкин дом загорелся, а она, Танька, не знала, кого спасать первым, бабушку Магду или Мурку с котятами. И так было Таньке страшно, что она проплакала всю ночь напролет, а потом у нее долго болела голова…
Больших коров, лошадей, коз и гусей она побаивалась. Когда вечером пастух гнал сквозь деревню колхозное стадо, закрывала калитку, приседала в зарослях пыльной лебеды и сквозь плетень со сладким ужасом смотрела, как во главе стада вышагивал могучий баран-вожак, покачивая страшными рифлеными, завитыми в бублики рогами. Как он гордо и угрожающе глядел по сторонам своими выпуклыми бараньими глазками.
- Баба… он смотрит!..
- Як баран!.. – смеясь, махала рукой бабушка Магда. И вместе с ней хохотала Танька - чумазая от придорожной пыли, пухленькая, щекастая, с облезлой от загара спиной и цыпками на босых ножках.
Котята и цыплята – это совсем другое дело. Чего их бояться? Мягкие, хорошенькие. Правда, цыплячья мама, клуша, если зазеваешься, может подкрасться сзади и больно клюнуть. Зато Мурка разрешала играть с котятами сколько хочешь. Только они больше спали. Насосутся материнского молока, станут кругленькими, как полосатые арбузики, немного побегают за веревочкой и начинают зевать.
Танька не могла спокойно пройти мимо животных. Стоило бабушке отвернуться, не доглядеть, Танька уже тащила на руках какого-нибудь тощего котенка. Свежие царапины не сходили с ее рук.
Деревенские собаки ходили за Танькой следом. Даже самые свирепые, и те ее признавали. Толкали носом, подставляли лохматую башку для почесывания, внимательно, будто понимали что, слушали ее нашептывания, мели хвостами, облизывали лицо. Танька жмурилась и смеялась. Было щекотно. Говорила, что когда вырастет, станет собачьим доктором.
С бабушкой болтала без умолку, а на улице с чужими - стеснялась. Если взрослые заговаривали с ней сами, пряталась за бабушку и краснела шеей. Бабушка Магда ласково называла ее красношейкой.
Говорила Танька плохо, как маленькая. Потому и молчала. За год до школы Таньку стали водить к логопеду…
Чего пустое в ступе толочь?» - заступалась за внучку бабушка Магда.
И Танька так же думала: «Вон, животные, и не говорят, а все понятно».
- Танька-то, все одна, или за отцову руку держится, - судачили в городском дворе, на скамейке, бабушки. - С ребятней не играет, дичится. Собак бродячих со всей округи привадила, по улице не пройти. Или барбос шелудивый о ее ногу трется, или котенок – на руках. Чего они ходят за ей, как за мамкой, псиной от Таньки пахнет, что ли? Вся исцарапана, зеленка с ей не сходит. Вот лишая подхватит ужо…- качали головами сердобольные бабушки.
А Лида из сороковой квартиры, женщина одинокая и бездетная, первая во дворе сплетница, выслушав бабушек, резала правду-матку:
- Валентина на тяжелой работе надрывается, все ей мало: и телевизор у них с Лешкой цветной, и сама вся такая из себя... Шарфики, туфельки, фу-ты, ну-ты. Пузо на нос уже лезло, а она все на каблучках бегала. Вот и добегалась – родила идиотку. Скоро в школу, а говорить толком не умеет. Скажу вам по секрету, у девочки энурез, - поджимала губы Лида. Она была женщиной образованной, три года в суде народным заседателем отсидела, знала про все на свете и людей видела насквозь, считали бабули...
- Это что же за такой «нурес», Лида? - заинтересовались они.
- Если по-простому, ссытся, - понизила голос Лида...
А Танька давно научилась говорить правильно, и даже почти не картавила. И писалась она только до пяти лет, и то – редко, когда крепко засыпала. Из-за этого и с детьми не играла, боялась, что дразниться будут.
Мама как-то на работу опаздывала и Таньку назвала зассыхой. Один раз... Правда, бабушка Магда – она гостила у них в то время – отхлестала дочь полотенцем.
- Ты девку не калечь, халда! – наступала она на Валентину. – Ты что ли не ссалась? Придет время, перестанет...
Танька во двор выходила редко. Играла разве что с Соней Зеленецкой и Витькой Утемишевым, она их отличала с детства.

[diadiamiha]

Глава 4

Зима 2000 года, Санкт-Петербург.

… К середине зимы он стал «говорить». Вряд ли кто посторонний различил бы в мычании, птичьем клекоте и зубовном скрежете больного какой-либо смысл. Но Таня его речь понимала, как мать понимает лепет своего дитяти. Когда не хватало слов, он матерился. Таня не обижалась, она, работая в больнице, знала, что потерявшие после инсульта или мозговой травмы речь больные первым делом вспоминали нецензурную брань.
Однажды попросил посадить его на кровати. С тех пор сидел с удовольствием и подолгу, опираясь спиной на подушки. Таня привязала к дальней спинке кровати лямку, скрученную из старой простыни. Он подтягивался за нее руками и научился хоть и медленно, в несколько приемов, садиться и переворачиваться. Сопел и искоса поглядывал на Таню: видела ли? Похвалит?
Он очень гордился своими первыми победами…


*

Ретроспектива. 1982 – 1986гг, Ленинград.

Валентина сама из кожи вон лезла, за городскую жизнь зубами цеплялась и от Алешки того же требовала.
- Старайся, начальству не перечь. Не спорь, плетью обуха не перешибешь. Не согласен с чем, промолчи, не прекословь. Кто мы, а кто они! Здоровайся первым, похвали что-нибудь: машину, обнову, жену, собаку, галстук... Язык не отвалится… Попросит кто тумбочку какую-никакую смастерить, не ленись. Другие – на перекур, за домино, а ты – к верстаку. Все копейка в дом! Вон Таньку в школу собирать нужно, - выговаривала тихоне-мужу Валентина.
Алешка у маминой юбки да без отца застенчивым вырос. На работе старался быть незаметным, хотя мастер был хороший, дело свое знал и дерево чувствовал. Деньги за поделки брать с людей он стеснялся. Винца, разве что после работы… Отказываться нельзя, человек обидится…
Последние годы, как Танька в школу пошла, дома отца видела редко. Днем - на работе, по вечерам у него – или халтурка, или компания теплая. За рюмкой Алексей преображался: стихи читал собутыльникам, рассказывал о жене-красавице, о том какая у них дочка растет пригожая, как они семьей живут хорошо, душа в душу. Мог Алеша и всплакнуть от полноты чувств...
Танька помнила, что приходил папа с работы поздно, язык его заплетался, сморщенное, как печеное яблоко, лицо ходило ходуном... От него пахло водкой и мебельным лаком.
Мама Валя кричала на отца, называла малахольным, хлестала его кухонной тряпкой по лицу. Он молчал, закрывал глаза рукой и виновато улыбался.
Утром папа вставал раньше всех. Тщательно брился, перемывал всю посуду на кухне, гладил рубашку и брюки, чистил обувь. Никогда не завтракал. По квартире, чтобы не разбудить домашних, ходил на цыпочках. Входную дверь, уходя, затворял мягко, почти беззвучно. Таня много раз пробовала так, но у нее не получалось.
В воскресенье папа дома никогда не пил спиртного и почти что не курил. Если была хорошая погода, он гулял с дочкой. Они ходили в зоопарк, Планетарий или Петропавловскую крепость. Он же там, на Петроградской стороне, вырос. Иногда ездили в Центральный парк культуры и отдыха (ЦПКиО). Папа непременно покупал Таньке воздушный шарик и ярко-красного, нарядного «петушка» зимой, а летом – эскимо, покрытое шоколадной глазурью, на палочке, за одиннадцать копеек, самое Танькино любимое. И газировки с сиропом - сколько влезет.
Когда они проходили мимо пивного ларька, острый, выступающий на тонкой морщинистой шее отца кадык смешно дергался вверх-вниз. Танька смеялась, поднимала на папу глаза и тут же замолкала, детской своей душой чувствуя нечеловеческую боль, плескавшуюся в его тоскующих глазах.
В школу Таньку повели всей семьей. Бабуля прослезилась, мама с папой в тот день не ругались, а стояли рядом и волновались, сможет ли Танька громко и внятно рассказать свою стихотворную строку.
А Таньке в школу не хотелось. Чего там хорошего? Начнут еще дразниться...
Первые годы Танька очень старалась и ходила в отличницах. Хорошая память, усидчивость и прилежание - что еще нужно от девочки в начальных классах? Потом, класса с пятого, перешла в «хорошисты».
Нет, такие предметы, как биология, литература, история, родной и английский языки Танька любила и знала хорошо. Она не могла осилить математику. Танька не обладала ни абстрактным, ни логическим мышлением. Она старательно слушала учительницу, когда было нужно, кивала, и вроде бы все понимала, но по окончании урока в голове ничего не оставалось. Приходилось зубрить.
Одноклассников Танька сторонилась, друзей так и не завела. На переменах уединялась с книжкой в уголке, где потише. Девчонки сначала считали ее воображалой, а потом, сообразив, что она просто - другая, не такая, как они, стали дразнить идиоткой.
Танька делала вид, что ей все равно.
Класса с третьего Танька вдруг стала быстро расти, вытянулась, обогнала сверстниц. Дылда-дылдой - коленки и локти острые, ключицы выступают. Одежду стали покупать на размер больше, «на вырост», но через два-три месяца руки уже торчали из рукавов.
- Иезус Мария, - всплеснула руками приехавшая погостить на Новый год бабушка Магда, - в такой одежке только от долгов бегать.
В детстве Танька стеснялась полноты, сейчас – худобы и роста. Стала сутулиться.
В январе 1985 года, вскоре после новогодних каникул, папу задавило трамваем. Почти у самого дома, когда он как обычно под хмельком возвращался с работы. В тот день мела поземка.
В отцовском кармане нашли шоколадку «Аленка». Целую, даже немятую, хотя его тело измочалило, как половую тряпку. Танька тогда училась в четвертом классе, ей было девять с половиной лет.
- Что же это деется? - сокрушались во дворе бабушки. - Мужиков, как косой косит, вино проклятущее.
- Никто насильно в рот не льет, - рубила сухеньким кулачком морозный воздух правдолюбка Лида из сороковой квартиры. - Куда ни глянь – одни бабы. В театрах, концертных залах, музеях, на выставках и экскурсиях – бабы. И дети, и дом на них, бедных. И работают не меньше мужиков. А те после работы в домино стучат, или на диване - брюхом кверху, а то вино лопают. – Будь ее воля, Лида собрала бы всех мужчин и отправила на необитаемый остров, за колючую проволоку. - Прошлую зиму, - кипятилась женщина, - Алешка к брату в Лодейное поле ездил – тот охотоведом работает, – так вышел собаку покормить пьяный, сунулся в сугроб носом и проспал до утра. Волки ночью собаку прямо на цепи сожрали, а Алешку не тронули, так самогоном от него разило. Но сколько веревочка не вейся...
- А что ж Валентина теперь? Одна с дочкой малой… - вздыхали бабушки.
- Валентина не пропадет, - успокоила Лида. – Сама видная, и - при квартире. Такие долго не вдовствуют. Не пройдет и года, будет у Таньки другой папа, помяните мое слово. – Лида ухмыльнулась тонкими малокровными губами. – Грузин какой-нибудь или хохол приезжий...
Так и случилось, осенью 1986 года в канун Танькиного дня рождения, мама привела домой чужого дядю. Евгению тогда исполнилось двадцать пять, он был на семь лет моложе Валентины.

[diadiamiha]

Глава 5

2000 год, Санкт-Петербург.

… Он очень гордился своими первыми победами. Таня похваливала, чтобы старался.
Учился держать ложку. Рука дрожала, донести до рта, не расплескав половину, удавалось редко. Таня теперь на время кормления подвязывала ему на грудь салфетку. «Слюнявчик», - говорила она и смеялась. Он дулся, сверкал исподлобья глазами, но тянул ложку ко рту снова и снова. Тарелку Таня держала на весу, у самого рта, страхуя его неверные движения. Но постепенно, раз за разом, отодвигала чуть дальше, заставляя его «работать».
Она искренне радовалась его успехам, потешалась над забавными словечками и гримасами, беззлобно покрикивала, когда он отказывался кушать или принимать лекарство. Однажды по пути с работы поймала себя на мысли, что торопится домой, что скучает и волнуется за него. Такого не было даже, когда она ухаживала за умирающей мамой. Там была мать, а здесь - ее «дитя».
Жизнь девушки обрела смысл.
Наступил новый 2001 год…

*

Ретроспектива. 1986 год, Ленинград.

Рассказывает Валентина Кораблева: «В воскресенье возвращалась я из деревни от мамы. Почти у самого Ленинграда автобус сломался, уже поворот на Гатчину проехали. Духотища, июль в тот год солнышка не жалел, недели две дождя не было. Все пассажиры вывалились из «Икаруса». Солнце - высоко, полдень. Встали на открытом месте – ни тени, ни ветринки. От шоссе, как от каменки, жарило. Асфальт плавился и проминался под каблуками босоножек. Мне сделалось худо…
Уже второй год пошел, как я стала задыхаться. После гибели Алексея что-то надломилось в организме, а раньше-то я и усталости не знала. Уж на что работа тяжела, а все вприпрыжку бывало, с песнями…
Впервые это случилось в морге, в помещении для прощания. Алешка лежал, как живой. Лицо у него не пострадало... Подошла я к гробу, хотела поправить сбившуюся кружевную накидку в ногах. Вдруг грудь, будто о том, как надо дышать, «забыла». Открыла я рот, вздохнуть хочу, а не могу. Наверное, в зале слишком много было цветов. Танька перепугалась, рассказывала, что посинела я, глаза выпучила. Мычу, мол, непонятно что. В тот раз все быстро прошло, стоило только вывести меня на воздух, но удушье все чаще и чаще повторялось…
Стоим, значит, на шоссе, потом обливаемся, а у меня грудь заложило. Шагнула я по обочине вперед, от людей, где воздуху больше и отвернулась от дороги...
Слышу, тормоза завизжали. Оглянулась, а там - большущая крытая синим тентом фура. Лязгнула нутром железным и встала. Светловолосый богатырь распахнул дверцу с моей стороны.
Как в кино...
- Садись, красавица, - улыбнулся широко, - в уголках его глаз – морщинки весёлые. – До метро, с ветерком, - понял, что побаиваюсь и рассмеялся. – Что ты белым днем, красавица, да на въезде в город трусишь? Залезай, не бойся!
Колебалась я недолго, шагнула на подножку, он мне руку протянул. Не успела глазом моргнуть, уже в кабине сижу, высоко над землей.
- Евгений Матвеевич Еланский, можно просто Женя - представился парень. – Сын своих родителей, родился по собственному желанию. – Лицо круглое, курносое, загорелое, в глазах чертики пляшут.
- Валентина, - назвалась я, а сама за сумку, на всякий случай, держусь.
Как только тронулись, сразу посвежело…»

Сквозь открытую форточку шаловливый ветерок пытался поцеловать разгоряченное лицо женщины. Мотор пел песню о дальних краях. Пригожий водитель хохотал над собственными шуточками и был похож на вихрастого деревенского мальчишку. Сильные загорелые руки уверенно крутили «баранку». Валентина поймала себя на мысли о том, как крепко могут обнимать эти руки, и какие они, должно быть, горячие.

«Другим принцы встречаются, а мне попался вылитый Емеля из сказки», - подумала женщина, и весело, беззаботно рассмеялась.
Она с удивлением почувствовала, что дышит совершенно свободно. Начавшийся было от жары приступ астмы, прошел сам собой. На душе впервые после похорон мужа стало легко…

*

Евгений приехал в Ленинград сразу после армии. Его дядя, отцов брат, как называла деверя мама, работал механиком гаража в Ленинграде. Он и пристроил племянника в автоколонну. Пока на междугородние рейсы. А потом, глядишь, и за границу пустят.
Евгений шоферил и в колхозе, до армии. И все два года службы провел за баранкой грузовика. Так что дело было знакомое. Жил пока что у дяди Славы, в проходной комнате, за шкафом. Но дома, считай, и не бывал. Все – в рейсах.
Танька никогда в жизни не видела такого большого и шумного мужчину. Самый настоящий великан. Громогласный, подвижный. Он ввалился в их с мамой маленькую «хрущебу» с крошечной кухней и совмещенным санузлом, как слон в посудную лавку. Ему всегда не хватало места. Он все время что-то задевал, ронял, разбивал, обо что-то запинался…
Дядя Женя был полной противоположностью тихого, незаметного папы. Лицо налитое, нос картошкой, губы толстые, красные. О таких говорят: мордастый. Зубы крупные, белые. Улыбка – во весь рот, если смеялся, в серванте бокалы звенели. Глаза синие, выпуклые и, как ей казалось, наглые. Он сразу заполнил собой весь дом. Отобрал у Таньки ее тихое уединение и покой, которые она так любила.
И маму отобрал...
Танька видела, какими глазами мама на него смотрела. Замечала, что та стала подкрашивать глаза и губы, чего не делала уже давно, даже когда еще был папа жив. Теперь Танька уже не сидела с мамочкой по вечерам, обнявшись, у телевизора. Они перестали вместе смотреть любимую Танькину передачу «В мире животных». Мама теперь не интересовалась Танькиными оценками, о чем-то задумывалась, отвечала невпопад. На ее, ставших вдруг яркими губах, играла загадочная улыбка.
Когда дядя Женя возвращался из рейса, мама, крутнувшись перед зеркалом, торопливо совала Таньке рубль на кино и выпроваживала из дома.
Танька сидела с соседом Витькой Утемишевым на лавочке допоздна, слушала его рассказы о занятиях в футбольной секции и тоскливо смотрела на слепые окна их квартиры, всегда ярко горевшие по вечерам.
Танька чувствовала себя в доме лишней. Зато после его отъезда в доме наступала долгожданная тишина. Правда, когда мама, стараясь разрушить растущую между ней и дочерью «стену», пыталась приласкать Таньку, той делалось неприятно.

[diadiamiha]

Глава 6
Начало 2001 года, Санкт-Петербург.

Праздник встретили вдвоем. Таня приготовила ужин, чокнулись «Фантой», посмотрели праздничный концерт, транслируемый по телевидению. Без четверти час, несмотря на его протесты, Таня выключила телевизор. Режим нарушать нельзя.
Он сам теперь управлялся с судном, помогал переворачивать себя, когда Таня обмывала его большое, исхудавшее за время болезни тело или перестилала постель. Теперь, когда он начал поправляться, стал стесняться девушки… А Таня – ни капельки. Человек болен, не может обслуживать себя сам, значит, надо помогать. Чего тут стыдиться?
Труднее всего было научиться его брить. Первое время не обходилось без порезов.
Таня выпросила у Екатерины Максимовны, пожилой больничной сестры-хозяйки, машинку и подстригла его отросшие, свалявшиеся от подушки, желтоватые, как спелая пшеница, волосы. Когда заметила пробивающуюся на темени и висках седину, сердечко сжалось.
Этой ночью Таня, стараясь, чтобы он не услышал, плакала в подушку…


*


Ретроспектива. 1941 – 1986гг, Львов – Псковщина.

Магде Николаевне Евгений понравился с первого взгляда. Она не любила Алексея, хотя дочери об этом ни разу даже вида не показала, не то чтобы высказать на словах. Раз выбрала – живи!
Самостоятельная сама, Магда Николаевна презирала слабость характера, особенно у мужчин. В Западной Украине мужа уважают, зовут хозяином, «чоловиком». Он и добытчик, и заступник, и судья... В их краях к мужу и отцу обращаются на «вы» и, сохрани Господь, пойти против их воли...
А что Алешка? Тряпка, а не мужик. Вот Евгений – это да! Самостоятельный. Валентина будет за ним, как за каменной стеной. И Таньку вырастят, на ноги поставят. И сама, Валентина, не забалует. От такого разве уйдешь?
Магда Гриценко восемнадцатилетней девчонкой бежала вместе с отступающими разрозненными остатками Советской армии, спасаясь от накатывающейся на страну фашистской армады.
Ее отец возглавлял районное отделение НКВД в городе Львове. То, что в самое ближайшее время предстоит воевать с фашистской Германией, «наверху» знали и к войне готовились. А что запрещали об этом болтать, другой разговор…
В середине июня сорок первого, исполняя приказ, майор Госбезопасности Николай Станиславович Гриценко перешел на нелегальное положение и переехал в Ивано-Франковск. Но жену с дочкой во Львове не оставил, отправил в Россию. Семье чекиста находиться на оккупированной врагом территории было нельзя.
В Ленинграде жила старшая сестра отца, тетка Магды. К ней и поехали.
Но не учел чекист, что бросит Гитлер свои элитные части, группу армий «Север» именно на ленинградское направление. И догнал фронт мать и дочь Гриценко. Уже на восемнадцатый день войны немцы заняли Псков, который был для них «ключом к парадным дверям Ленинграда».
О том, сколько пришлось испытать женщинам, пока они добралась до железнодорожного узла Дно, что на псковской земле, надо писать отдельную книгу.
На станции эшелон с беженцами попал под бомбежку, и маму убило осколком. Восемнадцатилетняя девушка осталась одна-одинешенька. Маму зарыли в чужую землю, жив ли отец, она не знала. Денег не было, хлеб кончился, по-русски Магда говорила плохо.
Она сидела на чудом спасенном из горевшего вагона узелке с одеждой в переполненном здании железнодорожного вокзала и не знала, где сегодня будет спать и удастся ли завтра поесть. В зал ожидания сквозь выбитые окна хлестало дождем. Но люди радовались непогоде: тучи закрыли небо, значит, сегодня не будут бомбить.
На рассвете Магда, едва ли не стоя на коленях, на своем польско-украинско-русском упросила бабу-колхозницу, запрягавшую в телегу чуть живого конягу, взять ее с собой. Девушка понимала, что, хоть и бедно в деревне, но с голоду не умрешь.
В деревне Магда немного подкормилась, но уже через неделю затарахтели по проселкам мотоциклы с немецкими автоматчиками, и она убежала в лес, надеясь найти партизан. Она знала от отца-чекиста, что еще задолго до войны в лесах создавались базы будущих партизанских формирований, склады оружия и продовольствия.
Девушка чувствовала, что выдадут местные пришлую, нерусскую. Жили и здесь, в России, обиженные на власть люди. Были и те, кто с нетерпением ожидал прихода немцев. Ловила Магда на себе косые взгляды псковских мужичков.
Бог миловал, в шпионаже девушку не заподозрили, не расстреляли по военному-то времени да по дурости людской, оставили в отряде. Варила еду, стирала, ухаживала за ранеными. Пережила войну.
И никто не знает, что было бы с Магдой, доберись она чудом до Ленинграда. Успела бы прописаться на теткиной жилплощади до начала блокады города и получить хлебные карточки, на которые даже коренным ленинградским иждивенцам выдавали всего по сто пятьдесят граммов замешанного на мякине хлеба? Скорее всего, пропала бы девчонка, как и случилось с ее теткой. Свалилась бы где-нибудь, потеряв силы от голода, или замерзла в нетопленной каменной коробке страшной зимой сорок первого года.
После отступления немцев Магда возвращаться домой не решилась и осталась жить на Псковщине. Заняла брошенную полуразрушенную избу в деревне Нинково, подлатала крышу и стала работать на ферме дояркой.
Познала Магда и короткое бабье счастье. Влюбилась она без памяти в присланного из города агронома. Вернулся с фронта выпускник Ленинградской сельскохозяйственной академии бравый гвардии старшина Олег Харитонов с пустым, подоткнутым за командирский ремень правым рукавом гимнастерки. И знала Магда, что женат был Олежка, знала, что супруга его учительствовала в Ленинграде, а не устояла перед смоляными усами и медальным перезвоном на груди полного кавалера трех степеней Ордена Славы. Растопил он ледяную корку, сковавшую девичье сердце.
Когда Магда призналась милому, что беременна, Олег поклялся развестись с супругой и жениться на ней.
Но, может, и хорошо, что не сложилось у них.
Осенью пятьдесят третьего, а у Магды уже живот видно было, арестовали агронома. Морозы в тот год вдарили рано, а снег на поля все никак не ложился. Сковало засеянную сырую пашню, озимые вымерзли. А летом жара яровые подпалила. Райком погода не интересовала. Спрашивали за цифры: сколько гектаров зяби вспахали, какую площадь засеяли, сколько центнеров зерна собрали?..
Колхоз не выполнил задание по сдаче хлеба государству. Крайним «назначили» агронома. И сгинул калека-фронтовик, превратился вместе со своими орденами в лагерную пыль, как тогда говорили. Времечко было непростое...
Дочь Вальку Магда Николаевна таки-вырастила. Нажует, бывало, хлебного мякиша в тряпочку, прикрутит узлом к палочке, чтобы ребенок не заглотил, - и в рот, вместо соски. А Вальку веревочкой за спинку к койке привязывала. Чтобы не свалилась с кровати, не уползла по ледяному полу к входной двери да не замерзла. А вечером с дойки стакан молочка краденого в грелке приносила. Возвращалась в избу, чуть живая от усталости, а там Валька, мокрая и обкаканная, орала благим матом и ручонки к ней тянула…
И, ничего, вырастила дивчину. Да еще такую гарную!
А как было нелегко! Грызла, бывало, подушку по ночам, в голос выла Магда, а на людях - веселая. Нога под ней плясала. Шуточки да прибауточки все. Помочь кому, завсегда! От работы не бегала. Дом-пятистенок в два этажа и дворовые постройки осилила. Три года мужиков-строителей самогоном поила. Зато есть, что внучке оставить.
- А сейчас разве трудно жить? – ворчала, бродя по пустому дому, старая женщина. - Работают от звонка до звонка, зарплату им платят, крыша над головой, водяное отопление, туалет теплый, ванна, телефон, телевизор... Собрались, в кино пошли в выходной, в театр... А Лешка нет, чтобы жить и радоваться, жену-красавицу холить, да дочь растить, вино пуще семьи полюбил и издох, как собака... Да разве же это мужик? Прости меня, Господи, душу грешную! – сокрушалась обрусевшая Магда Николаевна.
Нет, Евгений Алексею сто очков вперед даст. Только бы у них все сладилось!

[diadiamiha]

Глава 7

Начало 2001 года, Санкт-Петербург.

… Этой ночью Таня, стараясь, чтобы он не услышал, плакала в подушку. Но это были не слезы обиженной на весь белый свет девочки, которую во дворе обзывали зассыхой, а позже, в школе, идиоткой, не те злые слезы, вызванные желанием наказать ненавистного человека, и не тот звериный вой, когда Таня, посетив Реанимацию, наконец осознала, что она натворила… Сейчас девушка рыдала от жалости к попавшему в беду человеку. Она думала не о себе, о ДРУГОМ. Это были слезы сострадания.
Тане захотелось рассказать прямо сейчас, среди ночи, кому-нибудь о том, какая она была дура. Будто нашалила, была за это поставлена в угол, и там, в углу, вдруг осознала, что наказали ее не со зла, а за дело, что именно, она, Таня, была неправа. Ей захотелось повиниться, сказать, что «больше не будет». Она попыталась вспомнить хоть одну молитву из многих, которым учила ее когда-то бабушка, не смогла, и, тогда, своими словами поведала Боженьке все-все, не утаив ни капельки…
После этих, очистивших душу слез и искреннего покаяния, она заснула умиротворенная, как умела спать лишь в раннем детстве, сто лет тому назад, когда были еще живы папа Леша, бабушка Магда и мама Валя, - свернувшись калачиком, с ладошкой под щекой и улыбкой на зареванном лице. Когда не надо было еще быть сильной. Когда каждый следующий день нес в себе счастье.
Проснулась Татьяна взрослой…


*


Ретроспектива. 1986 год, Ленинград.

Если бы Таньку спросили, кого она больше всего на свете любит, она не задумалась бы ни на секунду. Больше всего, конечно, - папу, но его с ними не было. А, значит, бабушку, маму и животных, перечислила бы девочка. Именно в такой последовательности. Ну, еще – Витьку и Соню. После того, как Соня поступила в музыкальную школу, они встречались редко и лишь изредка перезванивались. А Витька?.. Тут не любовь, тут - другое.
Витька всегда был для Тани «подружкой». Ему можно было рассказать все-все, как на духу. Он прибегал по первому зову, внимательно выслушивал то, что, перескакивая с пятого на десятое, выплескивала на него девочка, долго морщил лоб, жевал губами, а потом лениво бурчал что-то вроде «а вчера киевское «Динамо» продуло товарищеский матч с московским «Спартаком» на своем поле. Ноль – три, представляешь?» И этого было достаточно. Танька, которая дичилась девчонок, должна была выговориться перед кем-то. Мама, конечно, - мама. Но не все же можно рассказывать маме...
Танька понимала, что Витя претендует на большее, чем товарищеские отношения. Он даже пару раз пытался с Танькой объясниться. Но она уводила разговор в сторону, давая понять, что эта тема ей неприятна. Да, Витька был самым лучшим из знакомых мальчишек. Да, с ним можно было говорить обо всем на свете. Но он - такой здоровый, румяный, спортивный… Трудно было даже представить, как его можно жалеть, успокаивать, утешать, гладить по головке. Вот если бы он был похож на папу Лешу!
Нет, если бы Таньку спросили, кого она любит сильнее всего? Она бы ответила только так: бабушку, маму и животных.
Маму у нее отобрал дядя Женя. Бабушка была далеко, в деревне. Ее можно было повидать только летом, да разве еще на Новый год, когда она приезжала погостить к ним на недельку. Оставались животные.
Она мечтала завести собаку. Но сначала Танька была маленькая, потом, когда получили квартиру, мама не разрешила, сказала, что у них и так тесно, что собака будет грызть мебель, и что от них - глисты. Мама иногда – глупая, как ребенок. Да разве же от собак могут быть глисты?!
А потом, когда Танька подросла, и они стали жить в квартире, сначала втроем, потом, когда папа умер, вдвоем с мамой, – еще до дяди Жени – мамуля заболела бронхиальной астмой. От одного вида собак и кошек она начинала кашлять, чихать и задыхаться.
Хорошо хоть дядя Сережа, сосед сверху, разрешал Таньке иногда погулять с Чарли. Он – чистокровный ирландский сеттер, рыжий, как огонь, и такой прикольный. Приветливый, всегда Таньке первым лапу протягивал, лизал в нос, если она наклонялась. Но грязными лапами на грудь не лез. И отряхивался всегда на улице.
Чарли любил играть с палкой. Только отбирать ее надо было осторожно. Он очень хитрый, зубами перехватывал по палке до руки и мог прикусить пальцы. И замахиваться палкой перед броском было нельзя. Зачем бежать, если можно подпрыгнуть и цапнуть Таньку за локоть. Не сильно, так, чтобы только отпустила. И палка сразу же падала вниз, прямо в рыжую хитрую пасть. Чарли припадал на передние лапы, задирал зад и начинал рычать: «Попробуй, отними!». Грозно, но понарошку.
Иногда Чарли заигрывался. Он же Таньку считал такой же собакой, как и сам, только большой и другой породы. Если девочка от такой «игры» плакала, Чарли скулил и просил прощения. Смотрел в глаза и лизал руки.
Кошек и ворон Чарли, как и все собаки, не любил, но далеко за ними не гонялся. Шугал – и возвращался к Таньке. Улыбался довольный: «Ай, какой я молодец! Похвали».
Когда у дяди Сережи болела спина, или он должен был лечь в больницу, то просил Таньку погулять с Чарли, покормить его. Она никогда не отказывалась.
Три года назад Сергей Сергеевич Родин похоронил жену.
- Раиса умерла и будто забрала меня с собой, одна оболочка моя здесь, на этом свете, осталась. Рак все соки из Раечки высосал, по женской части она хворала, - жаловался дядя Сережа.
Детей у них с тетей Раей не было, и в Таньке Сергей Сергеевич души не чаял.
Пока мама не слегла совсем, Танька частенько забегала помочь соседу. Полы там помыть, подстричь его машинкой «наголо», как он любил, купить чего, в магазин все равно идет.
Дядя Сережа Таньку внучкой звал.
- Выйдешь замуж, - говорил, квартиру на тебя перепишу, а сам - в дом престарелых. За Чарли я не боюсь, ты его не обидишь. И ко мне забежишь когда, навестишь старика…
Жалко его, один, старенький…
С Чарли, конечно, весело, но так хотелось бы – свою собаку. Лежала бы она рядом, на коврике, и дышала бы…
Эх, если бы не мамина астма! Хотя, теперь, когда дядя Женя с ними стал жить...
Идея родилась, как и всегда, у Витьки Утемишева. Сорвал он где-то на столбе объявление с фотографией «потеряшки», грустной, похожей на лисичку дворняжки, по кличке «Лизка». В объявлении и телефон приюта для бездомных животных «Ржевка» был указан. Совсем недалеко, минут сорок пять от дома, и всего с одной пересадкой. Танька теперь проводила в собачьем приюте все выходные. Убирала вольеры, кормила брошенных и потерявших хозяев собачек, выгуливала их на пустыре.
Жить стало интересно.
Скорее бы школу закончить! Танька для себя уже давно решила, что пойдет учиться в Ленинградский ветеринарный институт. И даже ходила туда на день открытых дверей.
Но если бы Таньку спросили, кого она не любит сильнее всего, она бы ответила однозначно: «Дядю Женю».
Когда он возвращался с рейса, Танька старалась дома по возможности не бывать. Если по пути со школы она видела припаркованную на их улице большую синюю машину, настроение сразу портилось. Его возвращение всегда было неожиданным. Танька не успевала подготовиться, хотя по поведению мамы, по тому, как она оживлялась, как чаще хваталась за ингалятор, знала, уже скоро приедет...
Он всегда сидел за кухонным столом, на «своем месте», в углу у холодильника, большой, красный после ванны, и, казалось, занимал все помещение кухни. Его огромные, корявые руки хватали попеременно: то ломоть хлеба, то вилку, то очередную рюмку. Красногубый сальный рот жевал, глотал, крякал, морщился, гоготал, брызгая слюной, разговаривал и сыто рыгал. Мама сидела на краешке табуретки в чистом фартуке, подперев щеку ладошкой, и во все глаза смотрела только на него. Когда Танька заглядывала в кухню поздороваться, а она была вежливой девочкой, мама притворно-удивленно всплескивала ладошками:
- Ой, Танюшка пришла! Обедать будешь? – будто не знала, что у Таньки сегодня было шесть уроков, и что она взяла с собой в школу лишь два бутерброда и яблоко. А когда Танька, отказывалась:
- Нет, спасибо, я у Сони пообедала, - сразу замолкала и садилась на место, чтобы опять смотреть на своего Женечку.
Смотреть-то смотрела, но и не забывала вовремя подать ему новое блюдо, подкладывать, подливать, убирать грязную посуду и подтирать пролитое.
И стол, и табуретки, и шкафчики кухонные, и мойку – все мастерил папа. И доски разделочные, которыми была увешана вся стена, вырезал и развешивал папа. А теперь тут сидел этот, жрал и рыгал…
А ночью сквозь «картонную» стенку Танька слышала жалобные мамины стоны.
«Зачем он ее мучает? – сквозь всхлипы шептала девочка. – Такой тяжелый. Ей же больно! У нее астма».
И ничего не помогало заснуть: ни подушка, положенная на голову, ни счет до тысячи, ни попытка представить перед глазами прыгающих один за другим через изгородь белых баранов. Танька вставала по утрам вялая, с больной головой, и на уроках ничего не понимала. И все время на глаза накатывались слезы…
Однажды, когда Танька в очередной раз увидела припаркованную во дворе фуру, ей безумно захотелось поджечь машину или проколоть колеса.
Если по-честному, то Таньку он не обижал. Возвращаясь из рейса, интересовался школьными оценками, иногда привозил с поездки какой-нибудь сувенир, чаще тарелочку или резную поделку с гербом города, куда возил товар. Танька вежливо благодарила, уходила к себе и швыряла «побрякушки» в картонную коробку из-под обуви. Она ненавидела эти подарки и мечтала о том, как когда-нибудь вывалит содержимое коробки в смердящий люк мусоропровода, и как его подарки будут долго греметь о стенки шахты.
«Зачем он маме нужен, разве нам вдвоем плохо?» - думала Танька.
Иногда, бессонными ночами, Танька думала о том, как хорошо было, если бы он разбился в аварии насмерть. Конечно, они бы с мамой его похоронили. И даже, наверное, поплакали... По крайней мере, мама... Но зато потом жили бы без него, и никого им не нужно. Если только собаку, когда мама поправится...

[diadiamiha]

Глава 8

Начало 2001 года, Санкт-Петербург.

…Татьяна проснулась взрослой.
Сегодня надо было постараться застать у себя заведующего отделением. Магомед Файзуллаевич хотел осмотреть больного. Просил Татьяну подойти к нему и напомнить. Заодно узнать бы у хирурга о том, можно ли им начинать учиться ходить?
Евгений категорически отказался от инвалидного кресла. Татьяна принесла из отделения костыли. Он подогнал их по росту, обернул верхушки поролоном и обмотал бинтом, чтобы не резали подмышки. Костыли стояли у кровати, и он каждый день спрашивал Татьяну, когда они начнут «гулять»? Нужно обязательно посоветоваться с Магомедом Файзуллаевичем. А то, как бы сам, пока Татьяна на работе, не встал да не упал бы…
А завтра она выходная, и надо будет ехать в собес, оформлять ему пенсию по инвалидности. Из суммы, вырученной за проданный бабушкин дом, она отдала долги, остальное пошло на лекарства. Уже несколько месяцев они жили вдвоем на ее зарплату медсестры. Сегодня после работы надо проверить все справки, собранные для собеса. Не забыть бы чего.
Татьяна верила, что все будет хорошо…


*


Ретроспектива. Февраль 1990года, Ленинград.

На Новый год бабушка, как и обещала, приехала. Она привезла с собой земляничного варенья, по большой трехлитровой банке соленых, своих «фирменных» огурцов и ядреных, посоленных с чесноком и укропом, маленьких, один к одному, «сопливых» рыжиков. Выложила на стол завернутый в холстину шмат сала и мешочек вяленых снетков.
- Ой, рыбка! – бросилась целовать бабулю Танька.
- Ваня Олюшкин, сынок соседский, все лето на Ильмене с артелью рыбачил, - засветилась лицом довольная тем, что угодила единственной внучке, Магда Николаевна.
От бабушки вкусно пахло морозом, овчинным полушубком и старым деревянным домом. Морщинок в уголках глаз и вокруг губ прибыло, она как бы подсохла и будто даже стала меньше ростом.
Целых три дня Танька была счастлива. Во-первых, каникулы. Во-вторых, приехала бабушка. Была и третья причина – Новый год. А, главное, дядя Женя задерживался в рейсе. И можно было, как и раньше, прямо со сна, не умываясь, растрепой, в трусиках и маячке бегать по всей квартире. Заскочив на кухню, чмокнуть суетившуюся у плиты бабушку в морщинистую бледную щечку. Выхватить из-под наброшенного на противень полотенца пирожок. Горячий - с пылу с жару.
А сколько дел нужно успеть сделать? Выбрать на елочном базаре пушистую лесную красавицу. Установить ее. Нарядить. Развесить на колючих, пахнувших лесом ветвях разноцветные гирлянды. Поставить под елку важного, с белой бородой до земли и посохом в руке Деда Мороза из папье-маше. И постелить сделанный из ваты коврик, на котором утром обязательно раньше лежали подарки от папы и мамы.
Маленькая Танька, едва пробудившись, бежала, бывало, вприпрыжку к елке, хватала обвязанные ленточками пакеты, чмокала в колючую щеку папу, и неслась к себе рассматривать гостинцы. На беге она вспоминала о маме и опять мчалась в большую комнату, чтобы расцеловать ее в обе щеки. Танька притворялась, будто не знает, что Деда Мороза на самом деле нет. Что он - ненастоящий…

*

Дядя Женя приехал - успел-таки! - к самому столу. Ввалился в прихожую усталый, глаза красные. За столом, обычно оживленный, был хмур, ел без аппетита и ругал кавказцев. Он и так-то их недолюбливал, а в эту поездку сцепился с ними на дороге.
- Все рынки под себя подгребли, в ларек зайдешь – «азер» или «даг» из-за прилавка лыбятся, - Евгений играл желваками. - По трассе колонной идут, по десять-двенадцать машин. Ползут еле-еле, фрукты у них, видишь ли. На обгон пойдешь, левым поворотником мигает, гнида! – вилка звонко брякнула о тарелку. – Остановились на ночь у поста ГАИ. Подошел… «Чего не пропустите, - спрашиваю? - Вы с грузом, а я пустой, на праздник к бабе спешу». – Дядя Женя одним глотком осушил рюмку, выдохнув воздух, скривился и занюхал корочкой хлеба. – «Тебе, что, дорогой, дороги мало?» - скалится. – Дать бы по наглой роже, так налетят, как осы. Они, не как мы, русские… Они друг за дружку - горой.
- Женя, сынок, плюнь! - бабушка Магда положила свою высохшую, усыпанную пигментными пятнами лапку на сжавшийся кулачище зятя. – Родные и то, бывает, зверем друг на друга глядят. Вот наши, львовские, например. Мой папаша, Николай Станиславович, в НКВД служил, я рассказывала. А мамин брат, Григорий, добровольцем пошел воевать за немцев. Его внучки, Полина с Галей, так и живут на Украине. Я уж по-старому - сейчас говорят «в Украине». Письмо вот прислали… Пишут, вы, мол, баба Магда – русская. У нас, всех кто старше тебя, на «вы» величают. Бывало, идет кто по шляху взрослый, мы, дивчины, стало быть, должны поклониться. А парубки – шапки снять. Так было заведено… Да… русская, вы, говорят. Москалька, значит. А кака ж я русская? Родилась в Украине, - тьфу, язык сломаешь. - Батька мой – хохол, матушка – оттуда же. Вот, скопировали мне похоронку, почитать, значит, прислали. Пишут, принес дядька незнакомый. Считай, через сорок пять лет после окончания войны. Сейчас отыщу, - бабушка, покачивая головой, выбралась из-за стола и вскоре вернулась со сложенным вчетверо листом бумаги в руках. Водрузив на нос очки, зачитала:
«… извещаем…Ваш дед…», - это их, Полинки с Галой дед, а мне, стало быть, дядька по матушке. – «… Грановский Григорий Григорьевич, в июле 1944-го года геройски погиб при обороне города Броды. Обершарфюрер СС Грановский за проявленное мужество при защите незалежности Украины навечно занесен в списки 14-ой ваффен-гренадерской дивизии войск СС «Галичина».
Бабушка сняла очки.
- И папаша мой сгинул под Бродами в июле сорок четвертого. И тоже за незалежность Украины. С детства они дружили, Микола и Григорий, мальчишками коней пасли да по соседским бахчам озоровали. Может, в один день Богу душу отдали, кто знает. О-хо-хо!..
Бабушка помолчала, вспоминая о былом, потом окинула всех строгим взглядом и добавила:
- Мне до весны, чую, не дожить… Болячка нехорошая прицепилась. Давно уже… я вам не говорила просто… Повидать вас, попрощаться приехала… И вот вам мой материнский наказ, - она опять обвела всех домашних глазами. – Валентина, дочка, и ты, Евгений, любите друг друга и берегите. Таньку не обижайте, сирота она. Грех. Раз уж так вышло, Алексей помер и сошлись вы… - бабушка промокнула глаза платочком, - живите в мире, как одна семья… Случись чего, никому вы окромя своих не нужны. Добрых людей много, много больше, чем злых. Помогут завсегда. Но помните, что даже самый добрый о себе и своих родичах заботиться будет в первую голову. Вот вам мой материнский наказ… - еще раз повторила Магда Николаевна.
За столом молчали. Все были ошеломлены вестью о бабушкиной болезни.
А в конце февраля 1990 года, бабушка Магда умерла, как и обещала…

[diadiamiha]

Глава 9

Начало 2001 года, Санкт-Петербург.

… Татьяна верила, что все будет хорошо.
Времечко летело незаметно. К февралю Татьяна оформила его пенсию. Денег насчитали с гулькин нос, но, тем не менее, и эти крохи помогли залатать дыру в семейном бюджете.
Первым делом она высидела очередь у кабинета начальника жилконторы и договорилась с ним о реструктуризации долга за коммунальные услуги. Татьяна задолжала квартплату за полгода и страшно боялась, что ее вызовут в суд и будут грозить выселением. К ее удивлению, начальник ЖКО не угрожал, не кричал и не топал ногами. Оказывается, задолжавших квартиросъемщиков было немало. Население с трудом отходило от шока, вызванного сменой экономического курса в стране. Многие семьи до сих пор не «вписались» в рыночную экономику и перебивались с хлеба на квас.
Магомед Файзуллаевич осмотром больного остался доволен. Он долго щупал его ноги, стучал резиновым молоточком по суставам и даже колол иголкой, спрашивая:
- Болно?
Таня давно уже привыкла к кавказскому акценту заведующего, но каждый раз с трудом удерживалась от улыбки.
Хирург светил ему в глаза маленьким фонариком, заставлял скалиться, высовывать язык и трогать указательным пальцем кончик носа.
- Все хорошо, - сказал он Татьяне, намывая руки. – Вставайте и потихоньку начинайте ходить. По шажочку! Только осторожно… - он строго посмотрел на Татьяну и вдруг улыбнулся. – Да вы, Кораблева, и без меня все знаете.
- Вы – маладэц! – похвалил хирург Татьяну, выходя на лестничную клетку.
Последнее время Татьяна просыпалась с улыбкой…

*

Ретроспектива. Декабрь 1990 года – Ленинград.

Когда Евгения Матвеевича - Танька к нему теперь так обращалась - посадили в тюрьму, подходил к концу нелегкий для семьи Кораблевых год, год смерти бабушки Магды.
Осенью, на выходные, Танька вместе с мамой съездили в деревню, выкрасили папину оградку, подправили осевшую могилку бабушки, положили на холмик свежие цветы и посидели на новенькой, недавно вкопанной соседским сыном Иваном, скамеечке. Тем самым Ваней Олюшкиным, приславшим с бабушкой на Новый год вяленой рыбы. В Нинково бабушку Магду уважали. Хоронили всей немногочисленной теперь деревней. Гроб и крест сладили за символическую плату, за бутылку. Могилу вырыли «за так». В городе бы похороны обошлись в копеечку.
Евгений часто поминал Магду Николаевну добрым словом.
Рассказывал о своих, на Белгородчине.
- Летом возьму отпуск, и махнем домой, - мечтал он. – Ты, Танюха, в степи никогда не ночевала?..
Интересно, как это она могла в степи ночевать, если эту самую степь она видела только на картинке в учебнике географии. Если она дальше бабушкиной псковской деревни и не бывала.
– Не видала ты тогда красоты настоящей, Танюха. Вот Магда Николаевна меня понимала, она сама с Украины, в степи, можно сказать, родилась…
Скажут тоже: «в степи родилась». Бабушка во Львове родилась.
- Да, Магда Николаевна бы поняла… Косили мы с батей и братовьями далеко, за балкой. У нас вмиг темнеет, не то, что здесь. Вот только что светло было – и сразу ночь, как в яму провалился. Только – звезды мигают. Знаешь, Танюха, какие у нас звезды?! Нет, не знаешь! Как тарелки… Таких звезд нигде больше нет... А от скошенной травы - дух, будто кружку бражки выпил. И кузнечики стрекочут…
Евгений долго молчал, вспоминая родные края.
- Надо домой ехать, - вздохнул он. Душно мне в городе. Только на трассе и дышу полной грудью, когда горизонт от машины убегает… Уезжал, вроде ненадолго. Деньжат на свой дом скоплю, думал, и вернусь. А все что-то никак. Поначалу машину «лохматку» дали – больше чинил, чем ездил на ней. Потом «дурака свалял»: левый груз взялся везти. Хотел по легкому деньгу срубить. Вот и расплачиваюсь третий год за тот калым… Зато приеду и с хозяйкой, и с дочкой зараз, - улыбнулся Евгений. - Валентина, я серьезно говорю. Летом съездим в отпуск, познакомлю вас со своими, а как Танюха школу окончит, поедем насовсем.
«Вот еще, - думала Танька. - Пускай мама едет, если не может жить без своего Женечки, а мне и здесь неплохо. Поступлю в Ветеринарный институт, заведу наконец собаку, большую и лохматую. Буду ездить к папе и бабушке на кладбище. И замуж выйду… за кого-нибудь».
Валентина, отвернувшись, шмыгала носом…
А вскоре стало не до поездки.
В день его тридцатилетия мама затеяла стол. Пускай, мол, ему будет приятно. Посидит с друзьями по-человечески…
Вечерком послала Валентина отчима с падчерицей на рынок.
- Огурчиков, помидорчиков по два кило возьмите и зелени свеженькой. Тань, ты выбирай сама, а то он что первое увидит, то и возьмет. Да хлеба, хлеба, не забудьте, две буханки...
«Мама совсем запарилась, - вздохнула про себя Танька. - Подумаешь, юбилей! Посижу с полчасика и убегу к Витьке, - решила она».
Овощи купили, а хлеб, конечно, забыли. Танька помчалась в булочную на угол…
Гости собрались, пора за стол садиться, а именинника нет.
- Да покурить вышел. С кем-нибудь языком зацепился, наверное, - смеялась Валентина, а на самой лица не было, Танька-то видела.
- Тань, выскочи во двор, может, к доминошникам подсел? Рассаживайтесь, гости дорогие, кому, где нравится. Вы, Павел Спиридонович, сюда, пожалуйста, рядом с именинником, - усаживала она завгара, а сама на входную дверь оглядывалась.
И сразу же, после приглашения к столу, - телефонный звонок. Валентина и про астму забыла, метнулась в прихожую бегом, как молоденькая.
Звонили из милиции: задержали за драку на рынке…
И за каким чертом он туда вернулся?

*

Рассказывает Евгений Еланский: «Рождение праздновать готовились. Мужиков пригласил, тех, кто не в рейсе, завгара Павла Спиридоновича, дядюшку. Посидим, думаю, дома за столом, как белые люди… Ну, Валентина и послала на рынок с Танюхой, помидоров, огурцов, зелени купить…
А я выбирать-торговаться не умею, увидел, понравилось, взял. Танюха, та ходила, смотрела, щупала, приценивалась. А «азеры» на нее пялялись, «гыр-гыр» - по-своему. Зубы скалили. Не стал я при девчонке яриться... Принесли покупки домой. Схожу, сказал Валентине, во двор, покурю, мужиков встречу. А рынок-то - вот он, рядом.
Прошел не спеша по проходу, чтобы дрожь в руках унять. А они, видать, меня приметили. Что, мол, вернулся, забыл чего купить? Хороша, дескать, девчонка у тебя, беленькая. Вай!
Я дотянулся, схватил одного, самого ближнего, за ворот, и прямо по дыням через прилавок вытащил в проход, в грязь. Пуговицы от рубахи у него так и стрельнули по сторонам. Дыни, тарелки от весов, гирьки блестящие с прилавка сыплются. Притянул его морду к себе.
- Что, страшно? - спрашиваю? - Видать страшно, глаза бегают, как сумасшедшие. А изо рта чесноком воняет.
- То-то, - говорю. – Врезал ему по сопатке… А они бегут отовсюду, как тараканы. Верткие, по-своему орут что-то. Нагнулся я, поднял гирьку поувесистее и к выходу пячусь. И ушел бы!.. Да поскользнулся на дыне расколовшейся. Изуродовали меня, как бог черепаху. Ну и я, пока руки еще не заломили, приложился… до кого дотянулся…
Менты у них «прикормлены». Забрали меня, бить, правда, не стали… Славяне, морды у всех, как и у меня, рязанские.
Два дня лежал в камере, на третий следователь молоденький вызвал. Поговорили нормально. Бланк протокола достал, я прочитал через стол одним глазом, другой заплыл: «протокол допроса обвиняемого». Ну, думаю, Женя, вместо праздничного стола попадешь ты на цугундер года на три. Правда, год в СИЗО продержали до суда, а потом тот же год впаяли и выпустили.

[diadiamiha]

Глава 10

Весна 2001 года, Санкт-Петербург.

… Последнее время Татьяна просыпалась с улыбкой.
Прежде, чем встать с кровати, она секунду-другую прислушивалась к его дыханию, и, убедившись, что все в порядке, позволяла себе минут пять полениться. Вспоминала прошедший день, думала о том, что нужно сделать сегодня.
Она вставала в шесть утра, готовила ему завтрак (если надо было идти на дежурство, обед варила с вечера, он уже мог сам достать кастрюльку и сковородку из холодильника и разогреть), ставила на тумбочку у кровати больного бутылку минеральной воды и лекарство.
После работы они теперь каждый вечер занимались специальной гимнастикой, а потом учились ходить. Через полтора месяца занятий он уже мог самостоятельно, держась за стеночку, добираться до кухни, туалета и ванной.
Изматывающая усталость и нервное напряжение отступили, и девушка стала хорошеть. Это сразу же заметили коллеги по работе, почувствовала и сама Татьяна. Теперь она не прятала глаза от соседей, не спешила незаметно прошмыгнуть мимо подъезда. Татьяна шагала по двору с гордо поднятой головой, провожаемая заинтересованными взглядами дворовых бабушек…

*


Ретроспектива. 1991 - 1993гг, Санкт-Петербург.

Мама чувствовала себя все хуже и хуже. По утрам она, как и всегда, – даже когда дядя Женя был в рейсе, вставала рано. Не так рано, как, бывало, поднимался папа, – он тосковал с похмелья и стыдился встречаться глазами с женой и дочерью, - но, все же, за два часа до начала рабочей смены. Хотя до комбината – две остановки, минут пятнадцать не спеша, пешочком.
Танька вообще-то любила поваляться. Тянула раньше с подъемом до последней минутки, потом бегом умывалась-одевалась-причесывалась, хватала со стола приготовленный мамой бутерброд, делала два-три глотка из чашки с остывшим чаем и бежала в школу. Портфель она всегда собирала с вечера.
А сейчас, когда мама поутру шаркала шлепанцами, натужно дышала и, что самое тревожное, тихонько, стараясь не разбудить дочь, разговаривала сама с собой, Танька спать не могла.
Укладывались они теперь рано, но и с вечера сон к Таньке не приходил. Она долго ворочалась, по несколько раз то накрывалась с головой одеялом, то сбрасывала его с себя. Переворачивала горячую подушку. Слушала это мамино чуть слышное бормотание, похожее на старушечью молитву.
Бывало, что и ночью Танька просыпалась от страшной тишины в квартире. Она с ужасом прислушивалась к этой тишине. Привычный для городского жителя шум проезжающих по проспекту машин, отдаленное завывание сирены автосигнализации, поскрипывание рассыхающегося паркета и монотонный, как метроном, звук падающих из неисправного крана в раковину капель – эти звуки скорее помогали, чем мешали уснуть. Не было слышно надсадного сиплого дыхания мамы, вот что будило Таньку.
Она вставала. В длинной ночной рубашке, с распущенными волосами, как привидение, освещенная лунным неверным светом, на цыпочках кралась к двери, стараясь унять стук собственного сердца, прислушивалась, и, тихонько отворив дверь, подходила к кровати мамы.
- Что, доченька? - мама лежала с сухими, открытыми в темноту глазами. - Все в порядке, девочка. Не спится что-то, все думы разные в голову лезут…
А утром, проснувшись вместе с мамой от этого ее старушечьего бормотания чуть свет, Танька лежала и думала: о папе, о бабушке, о том, как бы заставить маму пройти обследование в хорошей клинике, - да разве же она согласится?!
Уже с утра хотелось плакать. Мама опять сегодня после работы пойдет к тюрьме… Придется идти с ней и Таньке. Не может же она отпустить маму одну. Опять будут они дотемна стоять на той стороне Арсенальной набережной и вглядываться в слепое, наглухо заделанное решеткой и металлическими жалюзи окно на третьем этаже кирпичного здания следственного изолятора. Стоять и смотреть…
Кричать нельзя, не раз уже на их глазах задерживали молодых парней и девиц за переговоры с заключенными.
У мамы опять поднимется давление, начнется удушье, и Танька будет долго уговаривать ее вернуться домой. А потом они пойдут на автобусную остановку, и Танька будет поддерживать под руку тяжело шагавшую маму, смотреть на ее отечное лицо и сдерживать слезы.
Рассказывает Валентина Кораблева: «Полтора года вдовствовала, а потом с Женькой сошлись. Мужик! Победитель! Не чета покойному Алексею. Моложе меня на семь лет, обнимет, так света белого не увидишь…
Сначала так встречались, потом переехал к нам с Танькой.
Он все мечтал денег заработать и дом на родине построить. Из белого кирпича, двухэтажный, с подвалом и гаражом. Они, Еланские-то, тесно жили. Женька - младший, седьмой у отца с матерью.
Сходили в ЗАГС, зарегистрировались, прописала его. Дома мало бывал, все больше в рейсе… Приедет, отоспится, в ванне отмокнет и дня три гуляет. Понятное дело: за рулем не выпьешь. Ревновала его страшно. Нашла фотографию девицы, чуть глаза не выцарапала. Сама-то я уже не та. Со здоровьем все хуже. Кашель. Одышка. Давление. Уже верхнее - сто шестьдесят, и нормально, вроде. Собьешь до ста тридцати таблетками, худо делается. Смену с трудом дорабатывала. Два баллончика в сумке носила: один с нитроглицерином, от сердца, другой – от астмы проклятой. Ноги опухать стали.
А мужик - молодой, здоровый, кровь играет… За Таньку боялась, места себе не находила, когда Женя из рейса возвращался. Девчонка в возраст вошла, по квартире в халатике бегает, ногами голыми сверкает. А тот не слепой же… Мужик, есть мужик! На глазах же все, сравнивает: баба старая, толстая, больная, и девчонка - кровь с молоком.
Но ничего не позволял себе. Чего не было, того не было. Танька на него волком глядела, а у него все «хи-хи» да «ха-ха». Привыкнет, говорил…
А та и дома-то последнее время не бывала. Со школы придет, поест – и скорее в приют свой собачий. Не любила Женю. Все отца вспоминала.
А как посадили Женю, и на улицу Таньку не выпроводить. Со школы - сразу домой. Уж, бывало, гонишь, чего, дескать, сидишь, как бабка? Куда там… Обо мне беспокоилась. Уж больно она жалостливая уродилась. В отца, видать…
И все одна, друзей-подруг так и не завела. Пока маленькие еще были, Соня Зеленецкая забегала. Но та сейчас в музыкальной школе учится, английский у нее, фигурное катание, времени свободного нет. Да вот Витька-сосед еще сызмальства за Танькой бегает. А она нос воротит. На нем пахать, говорит, можно… Беда, да и только!.. Останется Танька в девках…»

*

Евгений Матвеевич вернулся через год другим человеком. Нет, он все так же, как и прежде громко смеялся и шутил. Но было видно, что гонор у него напускной, будто надетый специально для друзей и домашних. Его всегда веселые глаза, будто, испугавшись чего-то, спрятались в тени тяжелых век. На исхудалом лице из-под сведенных белесых бровей глядели они на людей настороженно и чуть растерянно. В первый момент Таньке даже показалось, будто он не совсем уверен, примут ли его дома?
Танька давно уже заметила, что люди характером и повадками очень похожи на собак. Она никому об этом не говорила, но искренне верила, что собаки были когда-то людьми. Так вот, если раньше, до ареста, Евгений Матвеевич напоминал собой породистого мраморного дога, строгого на вид, но в душе доброго, то теперь он стал похож на чудом сбежавшего с живодерни дворового кобеля. Не такого задиристого, как раньше, но настороженного, всегда готового к драке.
На прежнюю работу его не брали. Валентина прочитала в газете, что страну лихорадит постперестроечная неразбериха. Что предприятия недавно переименованного Петербурга стояли. А Биржа труда не справлялась с возросшим притоком безработных. Кому теперь нужен освободившийся из тюрьмы шоферюга?
Он, стараясь не смотреть в глаза домашним, брал из вазочки деньги и уходил с утра на поиски работы. А к ночи возвращался в стельку пьяный. Валентина плакала, закрывшись в ванной.
Было видно, что Евгению мучительно стыдно быть на содержании у жены. Но на предложение Валентины устроить его бетонщиком в ДСК Евгений фыркал. Как же, он, водитель первого класса, большегрузник, дальнобойщик, станет махать за три копейки лопатой? Ходить в заляпанной цементом робе? Да ни в жизнь!
Потом у него непонятно откуда появились деньги…
Иногда раздавались какие-то странные звонки. Незнакомый мужской голос спрашивал Евгения, тот резко вырывал из рук Валентины трубку, отворачивался, отвечал односложно: да, нет, хорошо. Иногда после такого, как правило, позднего звонка, брал паспорт, водительское удостоверение и пропадал на всю ночь. Утром небрежно швырял на секретер пачку денег, а сам шел на кухню и откупоривал принесенную с собой бутылку водки. И молча пил несколько дней один…
Танька между тем окончила школу и успешно не прошла по конкурсу в Ветеринарный институт, который теперь переименовали в Санкт-Петербургскую Государственную академию ветеринарной медицины.
Этого, впрочем, и следовало ожидать. Танька давно уже скатилась на тройки и последнее время ничего уже не хотела…