Ошибка аббата Клюни

[Квинт]

Своеобразный рассказ. Написан, так сказать, в соавторстве с Мари Пяткиной, но ей не понравилась моя трактовка темы)))))В основе лежит ее рассказ "Неотразимый довод", размещенный на ЭКСМО-форуме, в разделе"Дуэли". Я же этот сюжет переработал по-своему ( с согласия Мари, разумеется).Так что желающие могут сравнить ее и мой вариант))))

*******************************************

Ошибка аббата Клюни

Долгие годы Пётр де Пуарэ, настоятель аббатства Клюни, соблюдал обет молчания, общаясь с окружающими жестами и записочками. Ибо что может быть доброго в пустой болтовне? Не лучше ли использовать отпущенное нам на грешной земле время на то, чтоб постоянными молитвами и благочестивыми размышлениями достойным образом подготовить душу к встрече с Создателем? Но пришел час, когда ему пришлось отступиться от своего правила: его Величество король Людовик повелел провести в аббатстве диспут по богословию между лучшими христианскими теософами и виднейшими иудейскими клириками. Дело было государственное, важное: евреи были полезными подданными, успешно ведущими торговые дела. Они нередко ссужали крупные суммы денег, в том числе и на столь угодные Богу предприятия, как походы в Святую землю. Потому его Величество весьма радел за обращение их в христианство. От исхода богословского спора зависело решение старой монастырской тяжбы; к тому же сам предмет спора был чрезвычайно важен. Пришлось аббату Пуарэ на время отвлечься от своих духовных занятий и окунуться в море суетных мирских забот. Необходимо было вникать в каждую мелочь, готовиться тщательно, чтоб не ударить в грязь лицом перед учеными гостями и высокими особами: в знаменитое аббатство, основанное герцогом Гильомом Аквитанским, из стен которого вышли четыре папы и двенадцать кардиналов, ожидалось прибытие лучших клириков христианского мира, а особ дворянского звания и простолюдинов - без числа.
Вот и сейчас настоятель быстро шел, почти бежал по каменным плитам монастырского двора, будто циркулем отмеривая шаги своими длинными, сухими ногами. Развевались полы монашеской белой туники из некрашеной шерсти, перехваченной кожаным поясом. Поверх туники, под чёрным куколем, одет был белый шерстяной скапулир, кап черный, без рукавов, в руках – сандалового дерева чётки. Было жарко, весеннее солнце стояло высоко, бросая отвесно вниз свои лучи. За настоятелем, отдуваясь и вытирая потное лицо, спешил отец келарь, чуть подальше, со шкатулкой с письменными принадлежностями в руках, следовал секретарь аббата Гийом де Болье, серьёзный, скромный и начитанный юноша, младший отпрыск знатной семьи. Замыкал эту маленькую процессию послушник Жан, миловидный мальчик, личный слуга аббата, с мешочком и белой болонкой Жоли на руках.
- Кельи для братии подготовлены, отец настоятель, и гостиница для светских, - говорил на ходу келарь, - распоряжения по кухне ещё вчера сделаны. Гостей ожидаем премного. Может, отменить на время диспута раздачу обедов беднякам?
- Ну нет, брат мой, - мягко, но решительно покачал головой аббат. – Этим мы угождаем Господу и нашему доброму королю. Раздайте обеды как обычно.
- Отец келарь забыл сказать, что не готовы помещения для слуг, - флегматично заметил брат Гийом.
Потный келарь сердито посмотрел на секретаря.
- Для прислуги мы расчистили конюшни! – ответил он резко.
- А лошадей приезжих разместите в трапезной?
- Гийом, дитя моё! – сказал аббат укоризненно. – Прошу вас, оставьте отцу келарю его дела, займитесь своими. Вы переписали набело мою завтрашнюю речь?
Секретарь не успел ответить отцу настоятелю. Какой-то человек, сидевший в тени монастырской стены, поднялся с земли и, склонившись перед аббатом, опираясь на костыли, протянул изуродованную руку.
- Подайте на хлеб Христа ради! – произнес он, с выражением почтительным и смиренно-угрюмым, но голосом сильным и уверенным, звучащим, как боевая труба.
Аббат вопросительно взглянул на него. То был человек высокого роста, даже выше, чем сам Пуарэ, и очень крепкого сложения. Чувствовалось, что, несмотря на худобу, его костистое тело сохранило еще немало былой силы. Широкие плечи прикрывал истрепанный плащ; на единственной ноге - прохудившийся кожаный башмак, чулок на ней изорван и грязен, на второй завязан узлом под культей выше колена. Но больше всего поразило аббата его обветренное, будто навек сожженное загаром лицо: носа не было, один страшный шрам рассекал лоб, бровь и щеку до подбородка, другой вздернул верхнюю губу, отчего казалось, что человек постоянно слегка улыбается беззубым ртом.
- Подаяния прошу у вас, святой отец, - повторил человек твердо. – Подайте увечному калеке, не пожалевшему тела своего в битвах с неверными.
Аббат оглянулся на Жана. Маленький послушник протянул ему замшевый мешочек. Пуарэ опустил туда руку, вынул монету и вложил её в широкую заскорузлую ладонь, с двумя сохранившимися на ней пальцами. Человек недоуменно посмотрел на монету, затем перевел взгляд на отца настоятеля, выразительно подняв брови.
- Денье? – спросил он. – Что за щедрое подаяние! Что сказал бы святой Бенедикт о таком подаянии воину, бившемуся за Гроб Господень?
Келарь неодобрительно покачал головой за спиной у аббата.
- Сын мой, ваши раны не дают права на дерзость по отношению к лицам, облеченным саном, - заметил он строго. – Не вы один из христиан пострадали в сих походах, и многие из них несут эти отличия с угодным Богу смирением. Господь возблагодарит вас за них на небесах. А сейчас вы благодарите отца настоятеля за милость!
Пуарэ невольно поморщился.
- Отец келарь, позвольте, я сам побеседую с этим человеком и объясню ему основы христианского смирения, – сказал он. – Вас же настоятельно прошу поскорее заняться насущными делами. Не забудьте: в числе прочих прибудет и кардинал де Витри, тот самый, что много хлопот причинил нам в связи с нашей тяжбой. Он наш старинный недоброжелатель и будет рад при случае очернить нас перед королем. Так что все должно пройти гладко, без малейшего изъяна! Прошу вас!
Когда келарь ушел, Пуарэ более внимательно посмотрел на нищего. Изуродованное лицо того было чисто выбрито; большие, блестящие, выразительные глаза смотрели неожиданно умно, строго и трезво. В лохмотьях под плащом угадывался хороший некогда камзол, ныне изношенный и истёртый до дыр. Очевидно, перед ним стоял человек благородного происхождения. И еще одно было несомненно: когда-то этот чудовищно искалеченный человек был необыкновенно, отчаянно красив…
- Я даю просителям в зависимости от того, кто передо мной: одному больше, другому меньше, - сказал аббат. - Я не смог бы хорошо управлять аббатством, если бы не умел иногда достаточно твёрдо отказывать в просьбах. Увы, я не наш Спаситель, чтоб уметь накормить пятью хлебами всех нуждающихся. Вы и в самом деле воевали в Святой Земле, сын мой?
- Я был одним из королевских рыцарей, – ответил тот. – Свои раны я получил, сражаясь под Эль-Мансуром и при Фарискуре. Мне не повезло. Раненый, без сознания, я попал в плен к неверным, и они изуродовали меня за то, что я не пожелал склониться перед их волей. Не хотел ползать перед ними на коленях и просить о пощаде. Все мои средства пошли на подготовку к походу и уплату выкупа. Потом жиды-кредиторы отобрали мой замок за долги. Так я сделался нищим и бездомным.
Аббат задумался.
- Простите меня за вопросы, сын мой. В наш грустный век люди любят выпрашивать. Редко встретишь того, кто печется о спасении души своей или о личной чести, если правым или неправым путем может присвоить добро ближнего. Если вы рыцарь, почему не отправитесь ко двору? Наш добрый король не оставит вас своей милостью.
- Я отправляюсь в те места, где Богу угодно меня видеть, и это не королевский двор, - ответил рыцарь.
- Вот как? Отчего же? – спросил аббат.
- Там чересчур сытно живётся, – сказал рыцарь. – К тому же там очень много монахов; а святое Писание говорит нам, что монах не может жить вне своего монастыря, не впадая в смертный грех, подобно тому, как рыба не может жить без воды. Я же беспокоюсь не за тело мое, а за душу. Так что лучше уж мне жить подаянием всех, чем дармоедом при дворе одного короля. Я ни на что не ропщу. Наш Господь претерпел больше мук, страдая за всех людей, и за меня тоже. Сердечно благодарю вас за милостыню, святой отец.
И он низко склонился перед аббатом. Пуарэ благословил его и протянул для поцелуя руку. Рыцарь прикоснулся к ней губами и заковылял, опираясь на костыли, в сторону чёрной трапезной, откуда густо тянуло запахом бараньей похлёбки, варившейся для нищего люда. Аббат задумчиво смотрел в его удаляющуюся широкую спину, с двигающимися под плащом выпуклыми лопатками.
- Странный человек, - заметил секретарь, слышавший весь разговор. – И такой ужасный на вид! Ему мало вашего денье, но от королевских милостей он предпочёл отказаться. Разве не это есть тяжкий грех гордыни?
- Не судите его, сын мой, - ответил юноше аббат. – Один Господь знает, через что пришлось этому шевалье пройти, и от чего помутился его разум. Вернемся-ка к нашим заботам…
Он сделал было несколько быстрых шагов по направлению к конюшне, но тотчас остановился.
- Гийом, дитя моё, - сказал он секретарю. – Догоните этого несчастного и проведите на кухню, либо в трапезную для братии. Скажите, что я распорядился хорошенько его накормить. И спросите, не можем ли мы чем-либо ему помочь.
Секретарь поклонился и ушёл. С отцом настоятелем остался маленький Жан с белой болонкой на руках, подарком аббату от королевы. Карие глаза послушника были красивы и глупы, как собачьи, кожа на щеках – смуглая, бархатная и удивительно нежная. Аббат ласково провёл по ней пальцем.
«Ты устал, Жан?» – жестом по-клюнийски спросил он.
«Нет, святой отец», - весело показал в ответ мальчик.
- Ну, всё равно, я и тебя отпускаю до вечера, – сказал аббат вслух и хрипло закашлялся. В последние дни настоятель был вынужден говорить так много, что и язык, и горло его болели.
Он заглянул на конюшню, в кухню, где готовили угощение, в гостиницу, прошел в церковь, в библиотеку, на скотный двор, заглянул даже в кузни и стеклодувную мастерскую. Все надо было проверить, за всем проследить. Дел было очень много. Только вечером он поднялся наконец к себе.

(С)Квинт

[Квинт]

В келье он пятьдесят раз преклонил колени. Читал "Ave", отдыхая через каждые десять раз. В душе настоятеля не было покоя. С самим собой он был откровенен: он боялся завтрашнего диспута! Он хорошо знал своих противников, их ловкость и умение выискивать слабые места в аргументах оппонентов. Было чего опасаться! Дурные предчувствия вместе с запахом ладана с жаровни проникали в мозг, крались на мягких лапах, ползли в душу, холодные и скользкие, как змеи, травили ядом сомнения. Ах, этот диспут! Всё ли готово? Аббат завершил молитву и позвал секретаря, чтобы ещё раз прочесть перед юношей завтрашнюю речь, которой собирался открыть богословский спор. Путь прослушает ее еще раз очень внимательно, пусть покритикует.
Он потратил на нее долгие часы ночного бдения, тяжкие и изумительные, когда он горел вдохновением и терзался от горестных сомнений в своих силах. Но теперь можно было смело сказать: получился настоящий шедевр красноречия. Изысканно и остроумно составленная, она содержала цитаты святого Бенедикта и известных христианских писателей; уверенно и смело касалась самых сложных, запутанных вопросов веры. Ответственность была велика: впервые выпала настоятелю высокая честь выступать перед столь избранным обществом, перед столь умными, высокоучеными людьми. Ожидался приезд знаменитого доктора Аквинского с новым тезисом против манихейской ереси. Также должен был прибыть мэтр Робер Сорбоннский, известнейший клирик, человек простого происхождения, но близкий королю, основавший при его помощи знаменитый колледж Сорбонну.
Гийом внимательно выслушал и снова похвалил речь, чем немного успокоил аббата: вкусу этого начитанного юноши, его уму можно было доверять. Пуарэ отпустил секретаря, опустился на колени и четырежды прочёл «Confiteor». Молился и каялся он с жаром, а при словах «mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa» невольно заплакал. И сладостен был для него вкус этих искупительных слез… Потом Пуарэ вновь сошел во двор. Странное дело: опять он встретил этого бродячего рыцаря, этого калеку! Словно знак какой-то посылался ему с небес. Тот сидел на скамеечке у ворот, положив рядом с собой костыли, и смотрел прямо на аббата, как будто поджидал именно его.
- Вас хорошо покормили, сын мой?- спросил его настоятель.
Рыцарь утвердительно кивнул. Сейчас, в мягком свете сгустившихся сумерек, в отблеске зажженных на стене факелов, его лицо казалось более мягким, одухотворенным и уже не столь страшным. Резкие черты сгладились, и уродство не так бросалось в глаза.
«А ведь он совсем еще молодой человек», подумал аббат. «Ему, возможно, лет тридцать пять, не более. А может, и того меньше. Только выглядит он стариком, моим ровесником…»
Его внезапно пронзило острое чувство жалости к этому когда-то красивому и сильному, а ныне безнадежно искалеченному войной человеку.
- Ступайте спать, сын мой, - сказал он, положив на его склоненную голову свою руку. – Я распорядился, чтоб вам постелили в келье одного из моих послушников. Завтра здесь будет полно народу, и, будем надеяться, вас щедро одарят в изобилии прибывающие благородные особы.
Нищий снизу, исподлобья взглянул на него.
- Я слышал, ожидается большой диспут? - спросил он. – С евреями? О чем же вы собираетесь разговаривать с ними, отец? О чем спорить? Разве можно этих собак обратить в свою веру с помощью рассуждений и споров?
- А как же еще их можно обращать, сын мой?
Рыцарь упрямо покачал изуродованной головой.
- Истинная вера не нуждается в доказательствах, - сказал он. – Вера либо есть, либо нет. Она рождается в душе человека, и там же умирает. Вера очевидно противна разуму. Et mortuus est Dei Filius: prorsus credibile est, quia ineptum est. Et sepultus resurrexit: certum est, quia impossibile! (И Сын Божий умер: это бесспорно, ибо нелепо. И, погребённый, воскрес: это несомненно, ибо невозможно).
Пуарэ удивленно поднял брови.
- Вы читали Тертуллиана? Вот как! Это весьма необычно для рыцаря. Вы хорошо образованы, сын мой…Как жаль, как жаль! Но вы сильно заблуждаетесь. Доктор Аквинский, искушеннейший в вопросах веры человек, смело выводит Бытие Божие от оснований одного лишь разума, восходя от причин, через причины, к первопричине…В своих знаменитых трудах он установил пять доказательств Бытия Божия, одно разумнее другого.
Рыцарь криво усмехнулся, глядя на каменные плиты под ногами.
- Кто я такой, чтоб спорить с доктором Аквинским? – спросил он иронически. – И все же я поспорил бы, будь у меня такая возможность! Посмотрите на меня внимательно, святой отец, - попросил он, поворачивая лицо к свету. – Взгляните как следует. Я не человек, я живой труп, развалина, disjeta membra…А ведь мне всего тридцать два года. Семь из них я провел в плену, в ужасных темницах. Меня били, пытали, меня унижали и морили голодом. Цинга съела мои зубы в лагере под Дамиеттой, а те, что остались - выбили мамелюки. Они отрезали мне нос и уши. А ведь я был молод, силен, как языческий Ахиллес, богат и весел. У меня была прелестная возлюбленная, я жил в прекрасном замке. Теперь я бездомный, нищий старик. Пока я сражался против одних неверных, - другие, здесь, подло и нечестиво лишили меня крыши над головой. И что же? Мне нужны изощренные доводы, чтоб продолжать верить? Да если бы я надеялся на мой слабый разум, - я б давно уже отрекся от Господа, принял их проклятую веру и тем спас себя, спас свою молодую жизнь! Нет, святой отец! Поверьте мне, пролившему свою и чужую кровь во имя Спасителя: тому, кто истинно верит – не нужны доказательства. А тому, у кого нет веры в сердце, - никакие разумные доводы не помогут встать на путь истинный!
Он говорил быстро, горячо, слегка задыхаясь от волнения. Пуарэ удивленно смотрел на его возбужденно сверкающие глаза, на залившееся краской, помолодевшее лицо.
- Мы должны так твердо верить догматам веры, чтобы ни смерть, ни болезнь не заставили нас пойти против них ни на словах, ни в действии! – продолжил рыцарь, поднимаясь на свою единственную ногу, опираясь на костыли и глядя прямо в лицо аббату. - Дьявол невероятно коварен. Когда люди уходят в мир иной, он трудится как может, дабы те умерли в сомнении относительно некоторых пунктов веры; ибо Сатана видит, что добрых дел, совершенных людьми, он лишить не может, и видит, что они будут потеряны для него, если умрут в истинной вере. А посему надо остерегаться и опасаться этой ловушки, говоря Врагу, когда он насылает подобное искушение: "Поди прочь; ты не совратишь меня!" Вот как должно говорить! "И даже если ты мне переломаешь все члены, я хочу жить и умереть в своей вере". И сказав так, сражаться с Врагом копьями и мечами до смерти! Понимаете, святой отец? Per Dominus moriemur! Сражаться, а не болтать попусту!
Рыцарь замолчал, глядя перед собой, с трудом переводя дыхание. Пуарэ с мягкой, отеческой улыбкой похлопал его по костистому плечу.
- Успокойтесь, сын мой. К чему так горячиться? Я поразмыслю над вашими словами. А вы пока ступайте с миром. Завтра мы еще побеседуем; вы, как я погляжу, человек смелый, истинно верующий, интересный и разумный.
Рыцарь послушно заковылял прочь; но на пороге монастырской гостиницы он обернулся.
- Мне кажется, вы совершаете большую ошибку, святой отец, - произнес он. – Вы ведь знаете, сколь эти твари хитры и изворотливы, как умеют они все повернуть в свою пользу. Они ограбят вас и разденут, отнимут все ваше добро и докажут еще, что вы им должны остались. И все вокруг поверят этому! Берегитесь, как бы этот диспут не стал соблазном для многих колеблющихся. Покойной вам ночи!
И он скрылся за дверью. Аббат постоял еще немного, вздохнул, посмотрел на звезды, ярко сверкавшие на черном бархате ночного неба, - будто алмазы кто-то высыпал щедрой рукой, - потом поднялся наверх, в свою келью, разделся с помощью Жана и лёг в постель. Спал он без тюфяка, на простой подстилке, свято соблюдая строгий клюнийский устав; но этой ночью ложе было жёстким, как никогда прежде, а власяница жалила, словно аббат лежал на муравейнике в старом парке близ отцовского замка.
Аббат вспомнил своих родителей: жестокого властного отца, сурового, грубого рыцаря, иссеченного в битвах, и бедную, страдавшую от диких вспышек его нрава мать, святую женщину, невинную как ангел. Именно под впечатлением этих сцен Пётр де Пуарэ избрал духовную карьеру и сделал все, чтобы вымолить родителю место в раю, рядом с ma mère. Удалось ли это ему? Аббат вздохнул. Потом его мысли обратились к нищему рыцарю, к разговору с ним; аббат вспомнил поданный денье и громко застонал от стыда за себя. Он ведь тоже хотел когда-то быть воином, чтобы с мечом в руке биться за Гроб Господен. Может быть, он совершил ошибку? Может быть, так и надо было поступить? Может, он ошибся в выборе своего пути? Возможно, тогда он тоже был бы таким непреклонным и твердым в вере?
На ум ему пришел известный случай, когда король, пребывая в хорошем настроении и будучи в компании сеньора Жуанвилля и Робера Сорбоннского, предложил: "Сенешаль, докажите, почему достойный муж лучше монаха". Тогда начался диспут между Жуанвилем и мэтром Робером. Они долго спорили, а затем король вынес свой приговор, заявив: "Мэтр Робер, я хотел бы быть достойным мужем, а все остальное я оставлю вам; ибо имя достойного мужа столь велико и прекрасно, что даже звучит сладостно!"

[Квинт]

Монастырские часы пробили полночь. Аббат встал с кровати и еще раз перечёл проповедь. Сон по-прежнему бежал от него. Он снова подумал про нищего рыцаря с его страстной проповедью. «Вот кто истинно верует!» сказал себе Пуарэ с завистью. Надо же: он лишился всего, что у него было, потерял красоту, здоровье, богатство. Однако и тени сомненья нет в нем! Почему же я, не претерпевший и десятой доли таких мук, сомневаюсь порой? Почему дохожу до того, что в душе отрицаю иногда само существование Божье? Ох, грехи мои тяжкие! Вот кому надо было бы выступить завтра; вот кто мог бы, со всем пылом и пламенной верой своей убедить язычников в правоте христианского вероучения…Он принялся молиться подле ложа, сперва на коленях, затем - простершись на земле. Но желанное успокоение не приходило.
Как много зависит от исхода диспута! Даже один обращённый доставит многую радость его величеству. Отношения евреев и королевской власти нельзя было назвать простыми и ясными, хотя Людовик питал к ним скорее недоверие, чем ненависть. Евреев постоянно упрекали в ростовщичестве. Во времена Филиппа Августа они владели большей частью Парижа. В декабре 1230 г. король Людовик собрал в Мелене ассамблею и издал ордонанс против евреев и ростовщиков, которым предписывалось больше не насчитывать проценты с одолженных у них сумм, а все долги выплачивать им в девять приемов. Позже он его подтвердил, указав определенно: всем евреям, проживающим во Франции, жить трудом или законной торговлей. В начале своего правления он даже отдал приказ сжечь Талмуд, ибо, без сомнения, не доверял антихристианскому духу ученых евреев и их каббале, да к тому же издал ордонанс, предписавший евреям носить кружок из желтой ткани в четыре пальца диаметром, нашив его на одежду.
В то же время король истово желал обращения иудеев в христианство и для этого часто прибегал к помощи клириков, не забывая о поощрении. Однажды аббату случилось видеть счет от казначейства, согласно которому двадцать четыре крещеных еврея получили каждый по королевской шкатулке с четырнадцатью денье. Их нарекли Луи, Луи де Пуасси, Луи де Бланш, и т.д., ибо король и королева-мать, несомненно, держали обращенных над купелью. А Гийом де Сен-Патю однажды рассказал аббату, что в замке Бомон-сюр-Уаз король велел крестить богатого еврея, его троих сыновей и дочь; Людовик, его мать и братья были крестными. Другой известный еврей принял христианскую веру и был крещен в баптистерии в Сен-Дени, накануне праздника святого Дионисия. Король стал его крестным отцом. На этой торжественной церемонии присутствовали послы Туниса. И король Людовик им заявил, что был готов провести остаток своих дней в темницах сарацин, если бы их государь согласился принять христианскую веру со всеми своими подданными.
Аббат с силой сжал костлявые руки и вперил взор в распятье чёрного дерева со страдающим Христом из слоновой кости, превосходно выполненное венецианским мастером.
- Pater noster! – произнес он горячо. – Тебе открыты все людские побуждения и мысли! Наставь же меня на путь истинный! Ты видишь, я не желаю угодить королю с корыстной целью, я пекусь о благе аббатства и всех добрых детей Церкви Твоей. Да, ныне многие из братства погрязли в грехе, окунулись в соблазны мирские; уже не столь строго соблюдается наш Устав, завещанный великими предшественниками, святыми Одоном, Гюго и Петром Достопочтенным. Но ты видишь: я стараюсь, как могу. Я пощусь изо дня в день, истязаю плоть, ложусь спать, не испив воды на ночь. Я кормлю голодных, подаю нуждающимся, способствую обращению в веру язычников. Я стремлюсь наставлять братию и мирян жить в вере Твоей. Почему мне так тяжко теперь, когда солнце моей жизни близится к закату? Гораздо проще было в молодости, когда боролся с томлениями плоти. Но против сомнений духа я бессилен. Нужен ли этот диспут? Не обернется ли он против веры Христовой, не сделается ли она посмешищем для нечестивцев? Я пренебрёг обетом молчания, но правильно ли поступил? Подай же знак, Отец Небесный! Что мне делать, чтобы стать угодным Тебе?
Но Господь молчал, не размыкая бледные уста, склонив к плечу голову в терновом венце. Только огоньки свечей чуть дрогнули от сквозняка.
- Жан, милый, подай мне плеть! – глухо сказал аббат.
Спустя немного времени отец настоятель снова лёг, на ложе молился до рассвета, встал с первым звоном и в сопровождении послушника отправился к заутренней.


*************************

Аббатство наполнилось приезжими. В церкви св. Михаила, построенной в прошлом веке настоятелем Гуго, люди стояли тесно, плечом к плечу. Даже на хвалитнах кроме духовенства присутствовало несколько придворных короля. Среди монашеских сутан то и дело мелькали облачения из бархата, отороченного мехами, богатого камлена и дорогого зелёного сукна. Аббат рассеянно прослушал все восемнадцать псалмов, двенадцать уроков и двенадцать ответов, "Те Deum landamus" и Евангелие. Прибывший накануне доктор Аквинский в глубокой задумчивости сидел рядом с ним. Когда пели ответы, доктор почтил аббатство тем, что встал со скамьи, взял свечу, подошел к книге и сам принялся читать.
«Скорее бы прибыли еврейские клирики!» - нетерпеливо думал аббат, с тем чувством, с каким человек собирается прыгать в холодную воду: он и боится этого, и хочет, чтоб поскорее это произошло. Отец келарь отвлек его от тревожных мыслей, шепнув на ухо, что произошел скандал: у графа де Шалона, дяди королевского сенешаля Жунвиля, кто-то украл коня, выпряг прямо из пристяжки. Такие происшествия в те времена случались постоянно, даже на охраняемом монастырском дворе. За хлопотами и разговорами времени волноваться уже не осталось.
Наконец, служба закончилась. Аббат прошёл по кишащему людьми двору, то и дело осеняя крестом прихожан. К нему подошла за благословением графиня де Сержин, дама, прославившаяся своей добродетелью. Частая гостья аббатства, она ревностно беспокоилась о душевной красоте, чтобы искупить небрежности поведения во времена красы телесной, ныне уже совсем увядшей, подобно недолговечному цветку. Вместе с ней была совсем молоденькая незнакомая дама, невысокая и стройная, на вид большая скромница, с опущенными длинными ресницами, но таким порочным, кукольно-красивым, неподвижным румяным личиком, что увидев его и заметив в разрезе ее светло-серого бархатного платья белую, высокую, словно мраморную грудь, аббат вдруг с ужасом почувствовал, как давно забытые плотские желания явственно пробудилось в нем…
У бокового придела, в бархатном камзоле и алом плаще, отороченном мехом, стоял скандально известный монсеньёр Ангерран де Куси, по-бычьи наклонив большую голову с властными, львиными чертами широкого лица. Он и сам был похож на быка – такой же большой, кряжистый, массивный, устойчивый. По приказу короля его недавно принудили к постройке трёх церквей за то, что повесил в своих владениях трех юношей. Они были фламандцами и проживали в бенедектинском аббатстве Сен-Николя-о-Буа, в трех лье от Лана, где изучали французский язык и литературу. Однажды юноши прогуливались в лесу аббатства и охотились на кроликов; в погоне за ними они забрели в леса сеньора Ангеррана. Они не знали, где находятся, и не поняли, почему стражники сеньора схватили их и бросили в темницу. В гневе де Куси приказал повесить пойманных без суда. Аббат и семьи погибших пожаловались королю, который вызвал Ангеррана в Париж; тот приехал, но потребовал, чтобы его судили пэры. Король же велел посадить его в темницу Лувра, что в те времена было делом неслыханным. Бароны — родственники и друзья сеньора де Куси — потребовали его освобождения. Но король остался непреклонным. Он заявил, что не позволит помешать правосудию. Он повелел конфисковать лес, где были повешены юноши, и передать его аббатству Сен-Николя. Также барон де Куси уплатил штраф в двенадцать тысяч парижских ливров, лишился права высшей судебной власти и посылался королём на три года воевать в Святую землю. Сегодня этот могучий, свирепый и влиятельный сеньор стоял в толпе, как проситель, широко расставив сильные ноги в высоких сапогах красной испанской кожи, с золотыми шпорами, покорно склонив перед отцом настоятелем свою греховную голову. Аббат и ее осенил крестом. После этого он снова вернулся в церковь, где и должен был состояться диспут.
Огромная базилика – первая по размеру в христианском мире, - была душна от обилия скученных человеческих тел, их испарений; яркие фрески, украшавшие храм, покрылись каплями влаги от дыхания. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь цветные стекла, играли на золоченых митрах, пурпурных одеяниях кардиналов и багряно-красных мантиях епископов, отражались в наперсных крестах, металлических кольчугах стражников, массивных золотых цепях, свисавших с дворянских шей. На фоне этого пышного буйства красок аббат, в его строгом монашеском обличье, смотрелся человеком из иного мира. Перед ним расчистили дорогу, и он прошёл на трибуну, чтобы занять место рядом с самыми почётными гостями диспута: доктором Аквинским и Роббером Сорбонским; настоятелем аббатства Сен-Николя; кардиналом-доминиканцем, известным проповедником, братом Гуго де Динем, францисканцем, и многими другими почтенными канониками. Был среди них и кардинал де Витри, давний противник аббата и в дискуссиях на богословские темы, и в мирских делах: именно он стал разжигателем той тяжбы за монастырские земли, что побудила аббата заняться этим диспутом.

[Квинт]

У соседней кафедры тесным кружком столпились еврейские клирики в тёмных одеждах с нашитыми на них жёлтыми кружками, осанистые, чернобородые, в высоких шапках, с выпущенными из-под них длинными пейсами. Все – известные мэтры, знатоки Талмуда. Среди них выделялись ребе Аврахам бар Хия, учёный еврей ребе Ицхак Лурия, а также мэтр Аврахам Абулафия, каббалист.
На отлете держа в руке пергамент с речью, аббат опустился в предназначенное ему кресло. Он подвинулся вправо, влево, усаживаясь поудобнее, не спеша оправил складки сутаны, поднял голову и удивленно откинулся назад. Прямо перед ним стоял вчерашний нищий, сверля его упорным взглядом черных глаз.
- Что вам угодно, сын мой? – удивленно спросил аббат.
- Я прошу вашего позволения сказать первое слово на диспуте, святой отец - ответил рыцарь.
Пуарэ безмерно удивился и даже как будто немного испугался.
- О чем вы говорите, сын мой? Это невозможно! - сказал он. - Понимаете ли вы, где находитесь и перед кем собрались выступать? Посмотрите кругом! Для диспута составлена очередь, подготовлены речи, я не могу вам позволить этого, сын мой.
- Вас что, смущает моё лицо и бедность одежды? - спросил рыцарь иронически. - Вчера вы ведь разговаривали со мной и нашли, что я человек разумный. Вспомните: святой Франциск был так же беден, как и я. Да и сам Клюнийский устав порицает богатство и приветствует бедность. Что же касается моих увечий, то ими я горжусь.
Он говорил громко, уверенно и твердо, привлекая к себе всеобщее внимание.
- Кто это? – с интересом спросил аббата Клюни кардинал де Витри, наклонившись к нему. - Что вы за человек, сударь?
- Я Жак де Монтрэ, бывший владетель поместья Монтрэ, человек, ратующий за веру Христову, - ответил рыцарь. - Мои раны получены в боях с сарацинами. В войске нашего христианнейшего монарха я сражался в Египте, бился под Эль-Мансуром, вместе с ним попал в плен к сарацинам при Дамиетте. Поверьте мне, я знаю, как говорить с неверными. Я хорошо научился этому в плену. Позвольте мне сказать первое слово на этом диспуте!
- Шевалье, если у вас есть вопрос к язычникам, вам обязательно дадут слово в ходе богословского спора, - сказал рыцарю мэтр Робер.
Человек с костылём стоял недвижимо, как скала, и было в выражении его изуродованного лица нечто такое, что внушало уважение, и даже некоторую робость ученым мужам.
- Если вы не дадите мне первого слова, святые отцы, то, клянусь господином нашим, святым Иаковом, пожалеете об этом!
- Настойчивость и пыл этого человека впечатляет, - заметил с улыбкой доктор Аквинский. – Надеюсь, что это не угроза?
- Сударь, что же вы имеете сказать такого важного? – удивился кардинал. – Из уважения к вашим ранам, полученным в Святой Земле, мы дадим вам слово, только несколько позже.
Но рыцарь продолжал упорствовать.
- Святые отцы, поверьте человеку, повидавшему на своём веку немало неверных. Я лучше богословов знаю аргументы, которые нужно использовать в споре с ними. Я не предам позору честь Святой Католической Церкви!
Кардинал де Витри пожал плечами.
- В конце концов, вы хозяин на этом диспуте, - сказал он аббату Пуарэ. - Вам и решать, стоит ли дать этому воину слово. Вы знаете его?
- Я разговаривал с ним вчера, - ответил настоятель. - Человек он несомненно неглупый и горячо верующий. Говоря откровенно, я не знаю…Я не уверен...Он так настаивает... И был в Святой земле…Стоит ли?
- Вам решать, дорогой аббат, - повторил кардинал, тонкими пальцами в сверкающих перстнях трогая золотой крест, лежавший на его груди. Он отнюдь не был поборником того взгляда, что служители церкви должны жить в бедности и трудами рук своих; это и служило основной причиной неприязненных отношений между ним и аббатом. Сухое, лисье лицо кардинала приняло ненатурально-благодушное выражение. - Клянусь Господом, мне любопытно, что собирается сказать нехристям этот воин, так страшно пострадавший телесно за веру Христову, но по-прежнему бодрый душой!
Собравшиеся клирики устремили вопросительные взоры на аббата.
Отец настоятель душой горел в аду, изнемогая телом. Власяница под сутаной пропиталась потом и кусала спину, точно рой злых пчел. «А что, если это тот самый знак Божий, которого я просил? Я же сам хотел ночью, чтоб он выступил. Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное», – думал Пётр де Пуарэ, глядя на калеку. В этот момент кардинал наклонился к нему и негромко произнес:
- Наш христианнейший король очень благоволит к увечным, особенно если они тяжко пострадали с ним в Святой земле. Помните историю про то, как он сам менял носки прокаженному? Как бы он не огорчился, узнав, что одного из его храбрых воинов, горевшего желанием убедить язычников, лишили возможности сделать это.
- Я даю вам первое слово, сын мой, - сказал аббат решительно. Кардинал улыбнулся и отдвинулся.
Рыцарь молча повернулся и, стуча костылями, заковылял на кафедру. Было заметно, как внезапно побледнело его загорелое лицо.
Церковь пораженно смолкла. Тысячи людей разных сословий, заполнившие базилику, с удивлением смотрели на бредущего к кафедре нищего калеку, так странно выглядевшего на фоне роскошных одежд блестящих придворных и богатых сутан высоких духовных особ. Он поднялся на возвышение и обвел людскую толпу горящими глазами.
- Пусть ко мне выйдет самый лучший клирик из евреев, - сказал рыцарь в наступившей тишине. – Умнейший и учёнейший мудрец среди вас, собравшихся.
Евреи громко зашептались. Потом от их трибуны отошёл и приблизился к кафедре мэтр Аврахам Абулафия, каббалист, пожилой, грузный мужчина, с лицом строгим, умным и важным, с выпуклыми проницательными глазами, полуприкрытыми тяжелыми веками, в сиреневом коротком плаще и высокой шапке, из-под которой на плечи спадали чёрные с проседью локоны.
- Мэтр, я вас спрашиваю, верите ли вы, что Дева Мария, выносившая Господа нашего на руках своих, была девственницей, когда была избрана стать Божьей матерью? – спросил Абулафию рыцарь.
Каббалист с удивлением посмотрел в изуродованное лицо рыцаря, перевел взгляд на его истрёпанный камзол и отрицательно покачал головой:
- Разумеется, нет, я не верю во все это.
Было очень тихо, даже было слышно, как под потолком жужжала и билась о витражное стекло обезумевшая от духоты муха. Кто-то громко чихнул в церковном притворе, на него зашикали. Аббат Клюни молча глядел на этих двух людей, столь разных и по обличью, и по вере, и по образу мыслей. Он внезапно почувствовал, что сейчас случится что-то страшное и непоправимое, такое, что будет иметь самые тяжелые последствия. Но он не имел силы встать и вмешаться, только судорожно стиснул вспотевшей рукой свою пергаментную речь.
- Воистину вы безумны, - громко сказал еврейскому клирику рыцарь, - когда, не веря в Богородицу и не любя ее, вошли в ее церковь и в ее дом. И воистину, - продолжил он яростно, - вы за это заплатите!
Он схватил свой тяжелый костыль и со страшной силой, со свирепой, безумной злобой ударил мэтра Абулафию прямо в лицо, в переносицу. Тот отчаянно закричал, всплеснул руками и повалился навзничь, на каменный пол. Он потерял сознание.
В церкви возникла суматоха. Все изумленно переглядывались, дамы всплескивали руками и истерически вскрикивали, стражники, звеня кольчугами и вытаскивая из ножен мечи, бросились к кафедре. Стало шумно, поднялся громкий ропот. Ученые евреи с плачем и возмущенными, горестными криками подхватили на руки залитого кровью мэтра Аврахама и быстро понесли прочь из церкви. Миряне из бедных плевали в иудейских клириков и проклинали их.
- Так их! Правильно! Прямо по башке! Наладь покрепче! Молодец! Нехристи проклятые! Христопродавцы! – раздавались крики из толпы. Многие потрясали кулаками и рвались к евреям. Стражники отталкивали их прочь, плашмя били широкими лезвиями мечей.

[Квинт]

Рыцарь, со своим странным подобием улыбки на бескровных губах, продолжал неподвижно стоять на трибуне. К нему приблизился потрясённый всем происшедшим, ошеломленный аббат Клюни.
- Что же вы наделали, сын мой? – горько спросил калеку настоятель. – Как же так? Вы сорвали диспут, о коем ратовал сам благословенный наш король. Это большая глупость с вашей стороны, шевалье. И в какое положение вы поставили меня?
Жак де Монтрэ посмотрел на него сверху вниз, снисходительно и насмешливо.
- Нет, святой отец, - твердо ответил он. – Это с вашей стороны было большой глупостью устраивать диспут при всём добром люде. Поглядите, сколько собралось народу. Монастырские часы не пробили бы полдень, как половина христиан стала бы неверующими потому, что неправильно поняла евреев.
И рыцарь отвернулся и своим зычным, грубым голосом крикнул на весь храм:
- Добрые христиане! Я же первый говорю, что не спастись иначе, либо Святое Писание нам лжёт, чего не может быть. Никто, кроме слишком сильного священника, не должен спорить с неверными. А мирянин, услыхав, как поносят христианскую веру, должен защищать ее не иначе как мечом, погрузив его в живот язычника так глубоко, насколько он войдет!
Подошедший Робер Сорбоннский положил аббату руку на плечо.
- От всей души благодарю вас, святой отец, - сказал он едко. - Хороший же подарок вы преподнесли всем нам, выпустив на трибуну этого безумца. А я-то...Не спал всю ночь, готовился, размышлял. Целый месяц писал свою речь, подбирал цитаты, обдумывал доводы. Трясся сюда по скверной дороге от самого Парижа, с риском быть ограбленным и убитым. И все это для того, чтоб увидеть, как сорвавшийся с цепи дикарь, взбесившийся зверь искалечил известного ученого, знатока Талмуда, старого человека. Ах, какой же я идиот! Какой урок мне! Еще раз благодарю вас от всей души, аббат. Храни вас Господь!
И, резко отвернувшись, Робер стал пробираться сквозь бушующую толпу к выходу.
Так закончился, не успев начаться, богословский диспут в аббатстве Клюни. Аббат не помнил, как он очутился на свежем воздухе. Маленький Жан поддерживал его под руку. Он провел Пуарэ в монастырский сад, где тот обессилено опустился на скамью. Сад стоял в цвету, пышный, кудрявый, благоухающий свежей зеленью распустившейся листвы. Аббат долго сидел, постепенно приходя в себя, всей грудью вдыхая наполненный сладкими ароматами, медвяной воздух. Все-таки было еще что-то в этом мире, помимо человеческой злобы, тупости, слепого фанатизма: была еще эта удивительная красота расцветающего, пробуждающегося мира…Жан сидел рядом, по-прежнему держа его за руку, и внимательно смотрел на настоятеля. Его прекрасные глаза были полны слез. «Вы очень огорчены, отец?» спросил он жестом. Пуарэ отрицательно покачал головой. Потом он оперся на плечо мальчика и тяжело, с кряхтением поднялся на ноги.
- Пойду пройдусь, - сказал он. – Ты посиди здесь, Жан. Мне надо побыть одному.
Он медленно пошел по тропинке, ведущей вглубь сада. Между деревьев впереди смутно маячило какое-то красное пятно. Аббат, скрываясь за кустами акации, подошел ближе, рассеяно посмотрел – и вдруг встал, как будто налетев на препятствие.
Под густо усыпанной белом цветом грушей стоял кардинал де Витри, а рядом с ним – нищий рыцарь. Они о чем-то тихо разговаривали. Лицо у рыцаря, как показалось Пуарэ, было недовольное. Потом кардинал потрепал Жака де Монтрэ по плечу, достал из-за широкого лилового кушака кожаный кошелек и подал ему. Рыцарь взял кошелек и спрятал в сумку, висевшую на боку, что-то сказав при этом. Кардинал укоризненно покачал головой, снял с указательного пальца золотой перстень с большим рубином и протянул ему. На лице Жака де Монтрэ вновь появилось подобие улыбки. Он схватил перстень, быстро надел на свой грязный палец и, подобострастно склонившись, поцеловал холеную руку де Витри. Потом круто развернулся на своих костылях и поспешно заковылял прочь.
Аббат стоял, как громом пораженный, не веря своим глазам. И тут произошло то, о чем он потом всю жизнь вспоминал со стыдом, тоской и мукой. Кардинал медленно повернул голову и встретился взглядом с аббатом. Его длинное, лисье лицо на миг окаменело. Потом он, совершенно неожиданно для Пуарэ, интимно, с вульгарной и оскорбительной фамильярностью подмигнул ему, по-плебейски нагло ухмыльнулся, сделал ему, точно проказливый мальчишка, пальцами рожки, заложил ладони за кушак и, приняв прежний важный и надменный вид, медленно двинулся к выходу из сада, довольно громко насвистывая при этом какую-то фривольную, издевательскую песенку…
С этого дня и до конца своей жизни Пётр де Пуарэ не произнес с окружающими ни единого слова.

(С)Квинт

[grianatoly]

А копирайт был бы не лишним.

[Квинт]

Сообщение от grianatoly

А копирайт был бы не лишним.

В смысле? Он стоит у первого поста.

[Ариадна Радосаф]

А чего не между строк?

[Нильс-ойка]

Зануды
Отличный рассказ. Исторический, в полном смысле слова.

[Мари Пяткина]

Сообщение от Квинт

но ей не понравилась моя трактовка темы))

Ага. Совсем не понравилась. Дружище Квинт зарезал нафег всю мою идею, и рыцарь как идейный боец, превратился в мстительного и корыстного человека. Хорошо, что я сложнообижаемый и битый-перебитый человек, у которого так много игрушек было сломано, что одной больше, одной меньше, пофиг уже))

Квинт, если бы я не читала свой рассказ, мне бы твой наверняка понравился)) А так я его даже не хочу второй раз перечитывать, чтобы не огорчаться)

Кстати, в дуэли Патриот Хренов выступал судьёй, любопытно, что скажет именно он.