Разбилась душа о камни

[Джон Маверик]

Солнечная Гора от самого подножия щетинится молодым лесом и, словно оправдывая своё название, изумрудно сверкает, тёплая и мшистая, пропитанная солнцем. Только над её вершиной – словно птица распластала чёрные крылья – нависает плотная, нездоровая аура.
С первых шагов по территории клиники Эрика почувствовала себя плохо. Не болезненно, как при гриппе, а тесно и дискомфортно в собственном теле. День выдался знойным, и у неё взмокли подмышки. Кроссовки точно ужались на один размер и сдавили ступни, а джинсы, наоборот, растянулись и мешковато топорщились при ходьбе.
«Тоскливое место эта больница, а почему? – размышляла Эрика, огибая здание за зданием в поисках нужного корпуса и сверяясь то и дело с бумажкой, на которой мелким неряшливым почерком были накарябаны имя и номер кабинета главного психолога. – Вроде, всё как обычно, и территория красивая, воздух сухой, сосновый, а душно, будто в чернильницу с головой нырнула. Вытягивает силы».

Конечно, шесть недель можно проработать хоть стоя на голове, да только работы как таковой не получалось, а вместо нее выходила какая-то бестолковая маята. Долговязая застенчивая практикантка с самого начала не приглянулась персоналу, и её то и дело отфутболивали из отделения в отделение. То на поведенческую терапию посылали, то в группу алкоголиков, то в корпус к «острым», то в психосоматику. Пациенты реагировали на нового человека настороженно. Психиатрическая клиника – не то место, где верят испуганным улыбкам и бодрым приветствиям. Искусанная чужими взглядами, как злыми осами, Эрика терялась, искала в себе сочувствия к больным, но не могла думать ни о чём, кроме собственной неловкости.
На пятый день – как будто мало было всего прочего – ответственный за практику психолог Хайко Керн навязал ей господина Фетча.
Того самого Фетча, тихого шизофреника, который уже третий год томился в стенах клиники без надежды на ремиссию. Замкнутого, окаменелого, словно залитого янтарём, за последние двадцать пять месяцев не извлекшего из своего сумрачного внутреннего мира ни единой человеческой эмоции.
– Поработайте с ним немного, – Керн слегка пожал плечами, словно говоря: «Всё равно не будет толку от вашей работы, как, собственно, и вреда». – Вы изучали в группах всякие приёмы? Вот и опробуйте их, потренируйтесь. Влезьте хоть на пару недель в шкуру... кхе-кхе... лечащего психотерапевта.
Легко сказать. Отучившись в университете четыре семестра, Эрика имела о терапевтических техниках лишь смутное представление. Шагая вслед за доктором Керном по гулким коридорам корпуса «острых» и отчаянно потея, она, словно мантру, повторяла про себя скупую выписку из анамнеза. «Тридцать один год, разведён, по образованию архитектор. Наследственность – неотягощённая. Бывший спелеолог-любитель. Первичный диагноз – посттравматический психоз...» Значит, не просто так заболел. Что-то случилось.

Господин Фетч оказался плечистым великаном с гигантскими ступнями, корявым и сутулым, точно криво выросшая сосна. Черты лица смазанные, как будто недоделанные. Топорные – вот подходящее слово. Словно кто-то – раз-два – и вырубил из цельного куска, а напрягаться, вытачивая мелкие детальки, не стал или, может быть, не успел отшлифовать, отвлёкся от работы. Фетч сидел на постели, сложив безвольные руки на коленях и уставившись в стену. В халате, накинутом поверх линялой майки и раскрытом на груди, перехваченном кое-как бинтом вместо пояска, с закатанным одним рукавом и спущенным – другим, в сбитых войлочных тапочках и разных носках, он выглядел жалко и неряшливо и больше всего походил на завсегдатая бесплатной ночлежки. Но, судя по всему, Фетчу было всё равно, как он одет.
Хайко Керн громко поздоровался и представил Эрику.
Больной даже не посмотрел в их сторону, только его левая кисть дернулась и судорожно скрючила пальцы, словно от удара током. Тик, не иначе.
– Господин Фетч, – настойчиво повторил психолог, – вы меня слышите? – он склонился к уху пациента и говорил, четко артикулируя каждый звук, будто с ребенком.
– Слышу, – бесцветным голосом отозвался тот. – Очень рад.
Вялая мимика, ни радость, ни удивление, ни грусть не держатся на лице – сползают, как порванный чулок. Глаза тусклые, с замутнённым зрачком, вроде бы и зрячие, но непонятно, куда смотрят и что видят. Этот мир или какой-то иной, причудливо искажённый, зазеркальный.
Эрика поёжилась. Её пробрал озноб, точно мокрого щенка на морозе. От одинокой фигуры на кровати веяло холодом, таким, что хотелось запахнуть пальто и натянуть шапку на самые уши. Но ни пальто, ни шапки на Эрике не было, а только лёгкая хлопчатобумажная блузка и заколка-бабочка в волосах.
– Чему вы рады? – профессионально улыбнулся Хайко Керн и машинально поправил на тумбочке поднос с остатками завтрака. Маленький кофейник, чашка с бурым осадком на дне, на тарелке – сыр, колбаса, хлебные крошки. Рядом с подносом – рисунок. Карандашные угловатые линии, не то паутинки, лучисто-осенние, узорчатые, не то кристаллы, а может, то и другое вперемешку. Сумрачные формы сумрачного мира, бессмысленные – каждая сама по себе, все вместе создающие некую дикую гармонию.
– Ну, всё в порядке? – психолог потёр ладони друг о друга – словно грея их над костром, видно, и его коснулся потусторонний холод – кивнул Эрике и вышел.

Надо было что-то говорить, а не стоять столбом, бледнея и стуча зубами. Эрика опустилась на стул у кровати и, не глядя на Фетча, принялась рассказывать о себе. Мол, студентка, учится на третьем курсе, здесь проходит обязательную шестинедельную практику. Интересуется клинической психологией, планирует защищать диплом по психическим расстройствам. А сама родом из-под Гамбурга, и дед её после войны работал психиатром. А старший брат покончил с собой из-за депрессии, пять лет назад.
Больше, чем нужно, разболтала с перепугу. Спохватилась, вытащила из сумочки сложенный листок. Анкета, палочка-выручалочка, на тот случай, когда совсем не знаешь, что сказать и что сделать. Повод завязать хоть какое-то общение. Мол, не согласились бы вы заполнить... всего несколько вопросов... мне для учёбы надо.
Фетч не противился, взял ручку – двумя пальцами, как будто не писать ей собирался, а шить, вот только для иглы ручка была чересчур велика. В нём не ощущалось никакой враждебности, в этом гиганте, а тем более – злобы. Только аппатия и странная заторможенность, словно каждое движение давалось ему с трудом.
«Нет, – корябал он на листке неуклюже, по-птичьи, – нет... не знаю... нет... нет». Напротив имени и фамилии – прочерки. Человек-никто, низачем и ниоткуда.
Эрика поблагодарила.
– Очень любезно, господин Фетч. Большое спасибо. Может, вы чего-нибудь хотите? Немного погулять? Я могла бы составить вам компанию.
«Прочь из холодной палаты! На солнце! В тепло!»
– Там, под окнами, очень приятный садик, – добавила она умоляюще, облизав непослушные губы, – прямо райский уголок...

О «райских уголках» Йохан узнал из интернет-форума и чуть ли ни с первой буквы влюбился в курьёзный слух, в подземную фата-моргану, в очередной, непонятно кем выдуманный миф. Тот, кто хоть раз погружался в толщу скал, знает, как много там необычного, удивительного, такого, что и вообразить трудно. Вырываясь на поверхность, пещерная быль становится легендами, прекрасными и жуткими, от которых у непосвященных кровь стынет в жилах и глаза блестят у романтичных неофитов.
Конечно, Йохану и прежде доводилось слышать и о двуликой хозяйке, и о холоднокровных нагах, и о белом спелеологе. Не то чтобы эти истории его не волновали. Он верил им и не верил, вышагивая по залитым солнцем улицам верхнего мира, и они становились реальностью, стоило очутиться внизу, в кромешной темноте и безмолвии, в котором умирает даже звук шагов – становились тем, что может случиться в любую секунду. И всё-таки, планируя с группой очередную экспедицию, он думал именно о «райских уголках». Йохан мечтал о них, как о чуде, и он нуждался в чуде, потому что существование его было тускло и безрадостно, как осенняя морось за окном. Городская квартира с видом на автостраду. В одной комнате – он с женой, в другой – наполовину парализованная тёща. Жена наотрез отказалась отдавать старуху в дом престарелых, а вместо этого наняла сиделку – дебелую тётку лет сорока пяти, властную и громкоголосую, с утра до ночи ревущую будто Иерихонская труба. К Йохану супруга и тёща относились как к рабочей скотинке. Пили его деньги, точно солёную воду – чем больше пили, тем сильнее делалась жажда. Чуть ли не вся его зарплата улетала на тряпки и лекарства, да на услуги Трубы Иерихонской... Но это полбеды. Каждый вечер Йохан возвращался в пропахшую лекарствами и заваленную тряпками квартиру – и не знал, куда приткнуться. Не было у него своего угла, места, где можно спокойно посидеть, выпить чашку кофе с печеньем, расслабиться, вытянув ноги к горячей батарее, подремать или подумать. Всюду его тормошили, отвлекали, предъявляли какие-то претензии. Он устал... и от безнадежной усталости что-то сдвинулось в его голове, так, что зловещие и непонятные «райские уголки» вдруг показались олицетворением уюта и покоя. Того, чего Йохану не хватало в жизни.
Между тем, призрачные пещерные оазисы сулили что угодно, только не отдых и не домашний уют. «Ловушки подземных демонов, – так о них писали. – Лживая красота, навлекающая смерть на всякого, кому откроется. Они так неожиданны и прекрасны, что в первый момент просто цепенеешь от изумления. Если это оцепенение тотчас не стряхнуть, оно сковывает тебя всего, так что и пальцем не двинуть, перерастает в нервную слабость, в паралич, а после – в гибельный сон. И всё – пропал человек. Душа уйдёт в камень».
Другие возражали, что есть способ выйти из переделки живым и невредимым, главное – не забывать о тех, кто наверху, тогда и обманки подземного мира не страшны. Надо вспомнить кого-нибудь очень любимого. Лучше – женщину. Сосредоточить на ней все мысли, ухватиться на её зов, как за спасительный канат, и паралич отступит.
А некоторые считали, что никаких «райских уголков» и вовсе нет, а есть скопления ядовитого газа, от которых у людей приключаются галлюцинации.
Готовясь к своему последнему спуску, Йохан облазил спелеологические сайты вдоль и поперек. Он читал о подземных оазисах всё, что только попадалось под руку: свидетельства якобы очевидцев, домыслы, размышления скептиков, и каждый новый факт сверкал ему в глаза необычайным по яркости и красоте алмазом.

[Джон Маверик]

Даже псевдонаучные объяснения, как ни жалко они выглядели, Йохан проглатывал с лёту, как доверчивая рыба заглатывает наживку. Мол, порода в тех местах молодая, пластичная, потому и принимает любую форму. В идеале нижний мир способен один к одному скопировать мир верхний и стремится к этому – вот только слишком многое в нём уже застыло и отвердело, утратило первозданную гибкость.
Ерунда, в общем, сетевые бредни. Как, скажите на милость, камень может быть пластичным? Остаётся только головой покачать. Но Йохан читал – как некоторые слушают музыку – задумчиво и вдохновенно, сам не понимая толком, что влечет его с такой силой. Не иначе какое-то дежавю.

За сорок пять минут он выжал её, как половую тряпку, этот Фетч, выкрутил и шмякнул о стену, да вдобавок ещё и выморозил все кости, так, что спустя сутки они продолжали болеть и похрустывать при каждом движении. Стоило неудачно повернуться или резко выпрямиться, как поясницу заламывало, а перед глазами разлетался целый рой огненных мошек. Предобморочное состояние. Согреться никак не могла – всю ночь тряслась в ознобе. Всего-то поболтала немного с пациентом да посидела рядом с ним на лавочке в больничном саду. И вот – на тебе – ощущение такое, как будто целый день глыбы ворочала.
«Видно, не моё это, – разочарованно думала Эрика, – вытягивать больных... Неблагодарное занятие. Ты их вытягиваешь, а они снова втягиваются, как улитки в раковины. Наверное, тут особая душевная сила нужна, чтобы таким бедолагам помочь, а у меня её нет. Не каждый может стать хорошим психологом. Надо было на экономику пойти учиться, с моим-то характером, говорили мне...»

Расспрашивать психически нездорового человека – то же, что ходить по минному полю. Чуть ступишь не туда – взорвётся. Эрика, как могла, продвигалась осторожно, но все её попытки разговорить пациента окончились ничем.
– Там темно и тихо, – цедил Фетч сквозь зубы, по-бычьи наклонив голову, так что отчётливо напряглись жилы на мощной шее. – Очень тихо и темно. Вода сочится... По капле. Тёмная вода. Своды – красные, в острых сосульках. Холодно. Зачем меня оттуда забрали? Я не хотел... – бормотал он бессвязно, и слова, казалось, сочились по капле, как та самая вода.
«Воспоминания о перинатальном опыте? – размышляла Эрика. – Похоже на то... Не исключено, что у него была родовая травма. А может, кесарево сечение – слишком резкий переход из одной среды в другую. Для младенца это шок. Надо поинтересоваться у Керна, хотя может и не сказать, конечно...»
– Откуда забрали, господин Фетч? – спрашивала она, стараясь говорить, как Хайко Керн, ясно и чётко. – Чего вы не хотели?
– Не хотел уходить... Там я – на своём месте, не следовало забирать... Сопротивляться не умею, – продолжал он бубнить себе под нос, с видимым усилием выталкивая из себя звуки и слоги.

Солнечного мира вокруг он словно не видел.
«Бред», – в отчаянии думала Эрика. Она как будто примёрзла к скамейке. Как в кошмарном сне – пытаешься встать и не можешь. Сто пудов на спину навалились. На лопатки давит, на шею – не вздохнуть. «Неужели с каждым пациентом так? Да, наверное, с доброй половиной – так... Вынести на собственных плечах чужую боль – и самому не сломаться, каково это? Нет, не моё, точно не моё. Где угодно готова работать, только не в психиатрической больнице...»
Под конец прогулки Фетч выглядел немного поживее – даже улыбка оформилась, тусклая, стылая, и всё-таки улыбка – но несчастной практикантке стало к тому времени не до него. Не отпросившись у Керна, она еле-еле добрела до автобусной остановки – медлительная, будто сомнамбула – и сама не поняла, как вернулась домой.

Но делать нечего. На следующее утро, потолкавшись без толку в отделении эрготерапии – депрессивные клеили там какие-то аппликации, бесполезное, если вдуматься, занятие – к одиннадцати часам Эрика отправилась в корпус к «острым». В кармане у неё лежала маленькая шоколадка.
Фетч сидел в той же позе, уставивишись в одну точку, но – удивительное дело – он как будто ждал Эрику. Во всяком случае, сразу обернулся и сфокусировал взгляд.
«А глаза-то у него зелёные. Нет... померещилось. Просто так свет упал».
– Руке стало легче, – произнёс он без всякого выражения. – Спасибо. Она не моя, но – болит.
«При чём тут рука?» – не поняла Эрика.
– Хотите, пообщаемся в саду? – сказала она бодро. – Как вчера. Вам полезно. Я имею в виду, свежий воздух...
– Полезно, – согласился Фетч и покорно встал. Точно скала воздвиглась. Он тут же занял всю палату, и без того тесную. Кровать, тумбочка, пахнущий хлоркой, но всё равно как будто грязноватый столик испуганно отступили к стенам.
«Большой, как медведь, и такой беспомощный».
Они устроились на лавке под яблоней-китайкой, недалеко от входа в корпус. Прозрачная разлапистая тень трепетала возле их ног на песке, точно кружевная ткань на ветру, над головами наливались кисловатой сладостью мелкие плоды. Разгар лета.

– Если вы не против, господин Фетч, сделаем упражнение.
«Как в группе показывали. Концентрация на здесь и сейчас».
Эрика достала из кармана шоколадку. Разломила прямо в фольге и протянула половину Фетчу.
– Положите конфету в рот... Бумажку, бумажку снимите... извините, надо было мне, но боялась, что растает в руках.
Гигант чуть не сжевал шоколад вместе с фольгой.
– Сосредоточьтесь на вкусе... ощутите сладость на языке... как она растекается... медленно-медленно, – она говорила, подражая плавной, медитативной речи терапевта, зажмурившись от усилия, так что золотые солнечные стрелы вонзились ей под ресницы.
– Я ничего не чувствую, – сказал Фетч.

Эрика обхватила себя за плечи.
«Он не чувствует вкуса. Чёрт бы его побрал. Симптом болезни, конечно, – ей казалось, что она вспоминает что-то такое из университетских лекций о шизофрении. – Тогда упражнение не получится, надо другое. Может, цветы поразглядывать – зрение-то у него в порядке? Ещё музыку послушать можно, надо завтра плейер принести. До чего же зябко, опять всё вокруг заморозил. Плюс тридцать в тени, а рядом с ним – как в холодильнике».
Дрожа и пытаясь успокоиться, она сунула за щёку свою половину шоколадки. Рот наполнился запахом ванили и липкой сладостью, которая растеклась по небу, делая его скользким и гладким, окутала язык, болью отозвалась в дырявом зубе. Эрика поморщилась.
«Надо к зубному сходить, – в который раз с тоской подумала она. – Кончится эта дурацкая практика, так сразу...»
– Вот теперь почувствовал, – вдруг произнёс Фетч.

[Джон Маверик]

До Зальцкаммергута добирались на четырёх машинах. Йохан сидел в замыкающей – не за рулём, хотя водить автомобиль он умел, но на узких горных дорогах у него всегда начинала кружиться голова. Чудилось, что они парят над пропастью вместе с орлами и грифами, на фоне бегущих по склонам ручьёв и желтоватых пятен затерянных внизу деревушек. Одно неверное движение баранки – и покатишься с обрыва, точно кусок скалы.
Тревожное, нереальное ощущение. Три тяжело гружёных «Фиата» и одна «Киа Шума» ползли вверх по серпантину, как упрямые букашки.
Йохан щурился на бледный, словно политый молоком горизонт и, слушая вполуха рассказ своего товарища, думал, что в этот раз поездка чуть не сорвалась. Тёщу разбил на днях повторный инсульт, она уже не приходила в сознание и медленно умирала в больнице. Жена от горя стала сама не своя. Глядя на этих двух женщин – старую и пожелтевшую и молодую с красными от слёз глазами – Йохан удивлялся, как они на самом деле похожи и как любят друг друга.

– … и тогда он нагнулся посмотреть, кто его зовёт, и увидел резинового пупса, величиной с настоящего человеческого младенца. Он схватил со стола нож и взрезал резину, а под ней оказалась другая кукла, фарфоровая. Такая, в народном стиле, кукла-девица в баварском дирндле... Размером, конечно, поменьше первой. Он её – хвать об пол. А там совсем крошечная, не больше ногтя, стеклянная фигурка. Как на ярмарках иногда продают, из разноцветного стекла. Он ей, не будь дураком, голову-то и свернул, но там ничего больше не было – только проводок.
– Что? – озадаченно переспросил Йохан и лишь в этот момент сообразил, что товарищ пересказывает сюжет какого-то фильма.
«Так и уедешь? – спрашивала жена, отчаянно цепляясь за его плечи. Когда, интересно, она обнимала его последний раз? – В такое время – не будешь рядом?»
Йохан смотрел сверху вниз на её макушку.
«А я-то тут при чём?» – сказал он себе.
Сделал внутреннее движение ей навстречу – мелкое, незаметное движение, крохотный шажок – и тотчас отступил, сжался, пятясь, как рак-отшельник, заполз обратно в свою скорлупу. Может, и зря... но чего уж теперь.
– Проводок, говорю. Спишь, что ли?
– Замечтался.

Во второй половине дня пейзаж заволокло туманом, и четыре машины превратились в утлые лодочки, плывущие по дымному морю. Группа остановилась на кемпинге, возле горного озерца, и до вечера вытаскивала из машин и раскладывала по рюкзакам снаряжение. Спальники, коврики, верёвка, карабины, газовые горелки, сухой спирт, запасные батарейки, консервы... много чего. На следующее утро начали спуск в пещеру.
Под землёй совсем другой микроклимат. Холодно, плюс четыре градуса. Сыро. Повсюду сквозь камень сочится вода. В лучах налобных фонарей известняковые своды кажутся зелёными. Под ногами – мягкая грязь.
Сначала шли вдоль подземной реки, густой и чёрной в темноте, потом старший в группе сверился с картой и сказал, что дальше будет сифон – затопленный участок. Они свернули в сухой коридор, наклонно уходивший вверх, и, согнувшись в три погибели, поднимались несколько часов, пока не очутились в небольшом гроте, метров десять в ширину и пятнадцать в длину. Здесь и разбили лагерь.
Грея ладони о кружку горячего чая, Йохан вспоминал последний разговор с женой в отделении интенсивной терапии. В чересчур просторном халате она походила на ощипанного цыплёнка с тонкой шеей, и так же тонко, пискляво-жалобно, звучал её голос.
«Ладно, потом обсудим», – сказала устало и отвернулась.
«Ерунду болтают, что будто бы сила женщины в её слабости, – размышлял Йохан. – Нет в слабости никакой силы и не может быть. Слабый всегда жалок».
Отправляясь в экспедицию, он обычно полностью расслаблялся и отключался от всех наземных проблем, как бы переходил в другой режим. Но в этот раз почему-то не получилось, и даже во сне, ворочаясь в тёплом спальнике, Йохан продолжал оправдываться перед самим собой. «Всё к лучшему, – бормотал он в беспокойной дрёме, – старуха отдаст концы, а мы с Эллой... мы...» Он никак не мог представить, на что станет похожа их жизнь после смерти тёщи, слишком пропитался их маленький мир запахом её лекарств, её сварливыми нотациями, стонами и ночными вздохами.

Бывают такие сновидения, после которых вскакиваешь, точно ошпаренный, до конца не проснувшийся, и начинаешь что-то искать, а что именно – и сам не знаешь. Утром клянёшься, что всю ночь дрых, как убитый, и веришь этому – и только на дне сознания остаётся смутное беспокойство. Нечто подобное приключилось с Йоханом. Он очнулся внезапно, и, хотя не мог спросонья сообразить, что ему почудилось, выскочил из палатки и заметался по гроту, натыкаясь на рюкзаки и хаотично ощупывая своды лучом фонаря. Окликнул ли его кто из темноты, или чужая тень мелькнула на переферии зрения, но что-то его смутило, увлекло в узкий боковой ход.
«И тогда он нагнулся посмотреть, кто его зовёт, и увидел... что? К дьяволу эту чушь, нет здесь резиновых пупсов в человеческий рост. Засядет же в голове этакая дрянь».
Как ни странно, никто из группы не проснулся – Йохан не слышал за спиной голосов. Храпа – и того не доносилось, как будто люди в палатке не спали, а умерли. Коридор оказался покатым и скользким – нога ступила на гладкий камень, покрытый тонкой плёнкой воды. Йохан взмахнул руками, неестественно изогнувшись – но сохранить равновесие не сумел, упал на спину, больно ударившись затылком, и заскользил вперёд, все быстрее и быстрее.
«Как с горки на санках», – мелькнула совершенно неуместная мысль.
Должно быть, от удара ощущение опасности притупилось. Всё происходило мучительно-затянуто – точно фильм прокручивали на замедленной перемотке – и как будто не с ним. Стремительный спуск. Падение. Грохот летящих откуда-то сверху камней. Резкая боль в левой руке, шок – и беспамятство.

Четыре с половиной недели проползли кое-как, и Эрика облегчённо вздохнула. Не так всё оказалось страшно. Даже к господину истукану, как она про себя называла Фетча, худо-бедно притерпелась. Сорокаминутные прогулки по территории клиники, медитативная музыка, рисунки на песке, гладкое крашеное дерево скамейки, пирамидка из камешков, солнечный зайчик от карманного зеркальца, земляника, пчёлы и стрекозы, виноградная улитка на парапете, зелёное яблоко, хризантемы с разноцветными лепестками. Эрика учила флегматичного гиганта воспринимать окружающий мир: видеть его, слышать, осязать, чувствовать на вкус и на запах. Вернее, учила – это сильно сказано, взрослого человека не надо обучать тому, что заложено в него от природы. Оно или проявляется – или нет. Оба просто встречались – на неполный час, после обеда – чтобы играть в двух детей. И пусть то, что они делали, было бесконечно далеко от классической психотерапии, игра помогала неплохо убить время одной и слегка расцветить убогие больничные дни – другому.
В конце месяца Хайко Керн пригласил Эрику в свой кабинет для беседы.
– Ну-с, фрау Каспер, – начал он, листая на столе какие-то бумаги, – и как вам у нас? Впечатления? Вопросы? Пожелания?
– Хорошо, – застенчиво сказала Эрика. – Я уже освоилась.
Она никак не могла взять в толк, доволен Керн её работой или нет.
– Вы не особенно общительный человек, так? Хотелось бы большей открытости, понимаете? Искреннего интереса, улыбки... наши пациенты очень отзывчивы на это. Как и все люди. Если собираетесь в дальнейшем работать в клинической области – то имейте в виду.
Скорее, недоволен. Эрика вздохнула.

– Ну, а как ваш подопечный? Удалось найти общий язык, ну, более или менее? – и прежде, чем она успела ответить, добавил, слегка озабоченно. – У него, похоже, начинается ремиссия.
– Вы думаете, господин Керн?
– Да. Он потеплел.
«А ведь и правда, рядом с ним уже не так морозно. Вот только моей заслуги тут никакой, увы».
– Господин Фетч стал контактнее, чем в первые дни, – осторожно произнесла Эрика. – Но о чём он говорит, по-прежнему понять трудно. Собственно, говорит он всегда одно и то же. «Темнота, вода капает, красные сосульки, хочу назад...» «Зачем, мол, меня оттуда забрали...» Я подумала, что это такая регрессия на эмбриональный уровень развития... тоска по внутриутробному состоянию... Он и сидеть любит, согнувшись, упираясь локтями в колени, как будто стремится принять позу эмбриона в матке.
Эрика почувствовала, что краснеет – густо-малиново, неровными пятнами, как умела краснеть только она. Кошмар её школьных лет.
Какой из неё диагност?
– Нет, – улыбнулся Керн. – Вы не знаете, что с ним случилось? Засыпало в пещерах. Каким-то образом Йохан Фетч откололся от группы и очутился один в опасном месте. Когда спасатели вытаскивали из-под завала – а у него рука застряла в камнях, боль, видимо, была сильная – сопротивлялся, как мог, и просил его не трогать. Дневного света боялся первое время.
– Господин Фетч не помнит, кто он и что.
Психолог кивнул.
– Ретроградная амнезия. Забыл всё, что с ним происходило до того злополучного спуска. Жену не узнавал. Потом память восстановилась – фрагментарно, очень узкими фрагментами. В основном то, что касается предыдущих экспедиций. Видно, хобби было для него важнее, чем профессия и семья, но это как раз не редкость. Такая вот история. Его бывшая до сих пор сюда звонит, хотя они два года как в разводе.
Эрика зажмурилась и представила себе Йохана Фетча – большого и сутулого, с фонариком в руке бредущего по длинному тёмному коридору. Узким лучом он водит по стенам, выхватывая из гуталиновой черноты красноватые плиты, с тонкими, как птичьи лапы, рисунками, и каменные сосульки сталактитов, и глубокие щели, и белёсые лишайники, и гладкие холодные выступы, маслянистые от пещерной влаги. Вспыхивают причудливые кристаллы, складываются в узоры и соцветия и снова распадаются на отдельные яркие точки. Письма. Фотографии в семейном альбоме. Стихи. Наспех снятое, записанное, сохранённое. Они текут и меняются, как Млечный Путь, как вечно горящие звезды... Там, куда падает луч фонаря, на доли секунды становится светло, но свет умирает быстрее, чем успеваешь хоть что-то разглядеть, и всё опять пожирает тьма. Вездесущий мрак забвения, которому нечего противопоставить.
Человек и фрагменты его памяти.

[Джон Маверик]

Сначала вернулись левая рука и затылок – горячие, полные боли. Вывернутое запястье слегка пульсировало, а затылок глухо, натужно гудел. Йохан попытался повернуть голову – но шеи словно не было вовсе или она настолько сильно затекла, что ощущалась инородным телом. Затем вернулся слух, а вместе с ним – серебряный шёпот воды, не вкрадчивый и не мелодичный, каким обыкновенно бывает журчание подземных потоков. В нём чудилось что-то ядовитое, в этом звуке, как будто десятки вертких меднокожих змеек, извиваясь и шипя, прокладывали себе путь по горячему песку. Потом Йохан открыл глаза и увидел вокруг себя райский уголок.
Глубокий кварцевый свод – синий, как небо, только не ясный, не воздушный, а мутный и как будто облачный. Лужайка, поросшая разноцветными анемонами... Бабочки над цветами. Они бархатистые, словно плюшевые, во всяком случае, на вид. Повсюду разбросанные глыбы песчаника и кварца напоминают альпийские горки. Откуда-то сверху, сквозь камни, сочится золотой солнечный свет – настоящий или такой же иллюзорный, как всё остальное, Бог его знает. Йохан различает каждую травинку – крепкие, чуть синеватые стебли, не понятно каким колдовством выросшие в полумраке, на голых камнях, и сами окаменевшие у корней – и каждый прозрачный лепесток, голубой или фиолетовый, с искристыми прожилками – чуть более плотный, чем полагается быть обыкновенному лепестку цветка.
Вот, бабочка села на плечо – тяжёлая, как булыжник. От её веса опять свело руку – от кисти до предплечья. Йохан хотел прогнать насекомое, но не сумел пошевелить даже мизинцем. Сонное оцепенение навалилось и сковало его от макушки до пят. Даже боль утратила остроту, сделалась унылой и тянущей. Он чувствовал, что лежит в неудобной позе, согнутый и перекрученный, и с каждой секундой теряет силы – но ничего не мог поделать.

«Надо вспомнить... вспомнить... – говорил он себе, – ведь остался же кто-то там, наверху, ради кого стоило бы выкарабкаться, оттаять, жить дальше... Элла?» Йохан старался вызвать в памяти образ жены – цыплячья шея в грубом воротнике, неправильно, в спешке застёгнутые пуговицы, отчего халатик перекосился. Острые пальцы комкают на спине его рубашку. «Что, так и уедёшь? В такое время – не будешь рядом?» – «Ну и что, при чём тут я?» Он не испытывал к ней жалости. Вообще ничего не испытывал. Действительно, при чём тут он? Кто ему эта женщина? Кто он ей? Он себя самого не способен пожалеть, тем более – другого.
Пустота, в какие одежки её ни ряди, всё равно остаётся пустотой. Хорошо, если внутри обнаружится хотя бы проводок. Тот, который приводит в движение всё остальное. Йохан заглянул внутрь себя – и понял, что проиграл. Никакого проводка. Последняя куколка оказалась полой.

Каменная глыба в паре шагов от него оплывала огромной свечой, и что-то странное на ней прорисовывалось, что-то, смутно напоминавшее человеческое лицо. Большой, смело очерченный нос, переносица почти без перегиба – от самых бровей, высокие скулы, нижняя губа – пухлая, а верхняя – вялая, изжёванная. Такой рот выдаёт слабость. Скошенный подбородок – как у неандертальца. Йохану неприятно смотреть, его тошнит, он ненавидит это лицо, но черты постепенно выкристаллизовываются, проступают всё чёетче и чётче. Камень – это по сути своей зеркало, только очень медленное, очень тягучее. Отражаешься в нём не сразу, а сперва краешком, фрагментом души. Тайным желанием, какой-нибудь глупостью – обрывком детства, пустой беседой, кадром из фильма, который посмотрел полгода назад, любимой ручкой, потерянной в шестом классе, первой пещерой, запахом лекарств и мочи, ужином на кемпинге, вместе с друзьями.
Под каменной головой начали проявляться могучие плечи, грудь, живот, округлые колени... Грубый слепок с человека.
Йохан с трудом понимал, где он, а где – отражение, так размылась, растянулась влажной плёнкой по камням его собственная личность. На какую-то долю секунды вспыхнуло желание жить, настолько острое, что он застонал в давящем своём полусне, и ему почудилось, что истукан напротив – застонал тоже. Вспыхнуло и перегорело, как лампочка. Йохан остался в темноте.

– Чёрт знает что такое, – возмущался Хайко Керн за закрытой дверью. – Просто чёрт знает что.
Эрика остановилась и прислушалась. Она не понимала, с кем говорит психолог, но второго голоса не было слышно, так что, похоже, разговор вёлся по телефону.
– Вообще-то, дело полиции устанавливать его личность. Но ерунда какая-то. Форменная ерунда. Что? Да, фотографии я видел, конечно. У него брата-близнеца не было? Нет? Странно, очень странно.
Не то чтобы всё это как-то её касалось – скорее, нет. Она – всего лишь практикантка. Но что-то заставило Эрику прислониться к стене и дождаться, пока психолог повесит трубку и, пошуршав с полминуты бумагами, выйдет из кабинета.
– Здравствуйте, господин Керн. Извините, я опоздала на четверть часа, из-за автобуса, но группа у меня начинается только в...
– Да-да, – быстро сказал психолог. – Очень хорошо.
Он хотел обойти докучливую практикантку и бежать дальше по коридору. Его голубая рубашка с резиновым якорем поверх кармана, надувшись ветром, уже летела вперёд – нетерпеливая, как парус. Во всяком случае, так показалось Эрике.
– Простите, что задерживаю, но... что-то случилось?
Керн взглянул на нее с удивлением.
– Да... да, вам, наверное, следует знать, фрау Каспер. Звонила жена Йохана Фетча, бывшая, в смысле, и сказала, что в той пещере, под Зальцкаммергутом, нашли останки её мужа. ДНК-анализ подтвердил и всё такое. Вчера были похороны. А теперь вопрос – кто же такой наш пациент, мнимый, так сказать, Фетч?
– Мнимый... – ошарашенно повторила Эрика.
Она никогда не читала в сети ни о райских уголках, ни о пещерном зеркале и не знала, что камни бывают молодые и любопытные. Она и вообразить себе не могла, как о скалы разбивается душа, но правда словно вырвалась из глубины сердца: «Они вытащили из-под земли не того истукана!»

Хайко Керн направился к корпусу «острых». Йохан Фетч – вернее, мнимый Фетч – сидел на лавочке под яблоней-китайкой, привычно сгорбленный, как огромный холм, и пятнистый от просеянного сквозь листву солнца. Он гулял перед завтраком. С каких это пор у Фетча появилась привычка гулять? Месяц назад его невозможно было выманить из палаты.
Керн приблизился и увидел, что великан держит на ладони бабочку и с лёгкой улыбкой разглядывает её, поворачивая руку то так, то эдак – чтобы солнечные блики играли на крылышках – а глаза у него зелёные, как у Эрики.
– Чёрт знает что, – снова пробормотал психолог.


© Copyright: Джон Маверик, 2013

[Mishka]

Некоторые ненавязчивые советы. Зараз мне рассказ не осилить, так что буду читать кусочками.
Джон, если не понравится мой анализ, то так и скажите. Я вам поправил так, как мне видится, а вам самому решать, к чему прислушаться. Замечу еще, что это ни в коем случае не стеб: так я излагаюсь.

Солнечная Гора от самого подножия щетинится молодым лесом и, словно оправдывая своё название,
***может просто "оправдывая свое название", тем более, что "словно будет чуть дальше... может вставить "как бы" - не знаю, но это место показалось чуть вялым, но другие может и не заметят... "щетинится молодым лесом" тоже нужно бы объяснить, почему щетинится, может защищается?..

изумрудно сверкает, тёплая и мшистая, пропитанная солнцем.
***что-то не то с теплой и мшистой, потому что она только что была изумрудная, то есть жесткая...

Только
***сказано как-то по-детски

над её вершиной – словно птица распластала чёрные крылья
***чьи крылья?.. свои крылья, видимо...

– нависает плотная, нездоровая аура.
***ауру я вообще бы убрал, наиизбитое слово... плотная, нездоровая тоже бы поменял на что-нибудь более определенное...

С первых шагов
***с первыми же шагами...

по территории клиники Эрика почувствовала себя плохо.
***нехорошо или еще как-то...

Не болезненно, как при гриппе, а тесно и дискомфортно в собственном теле.
***так-то штампы... механическое описание... чужой в собственном теле

День выдался знойным, и у неё взмокли подмышки.
***тоже не очень хорошо: не очень-то прямая связь между зноем и мокрыми подмышками... под мышками у нее стало мокро...

Кроссовки точно ужались на один размер и сдавили ступни,
***стали меньше на размер... давили, например, пальцы, жали пятку или еще что...

а джинсы, наоборот,
***наоборот - по-детски, как раз-то...

растянулись
***в бедрах, полагаю?..

и мешковато топорщились при ходьбе.
***тоже не больно образно, ну да ладно...

«Тоскливое место эта больница, а почему?
***тоскливое не понравилось... грустное
– размышляла
***может заметила себе или что-нибудь более живое...

Эрика, огибая здание за зданием
***а я полагал, что уже внутри клиники, вернулся назад и увидел, что это территория, хотя возвращаться по такой мелочи не должен был - короче, непорядок...

в поисках нужного корпуса и сверяясь то и дело с бумажкой, на которой мелким неряшливым почерком были накарябаны имя и номер кабинета главного психолога.
***мелким неряшливым почерком - это больше на фельетон похоже, может просто неряшливым?.. карябанье как-то не согласуется с бумажкой, и почему не написано, а накарябано?..

– Вроде, всё как обычно, и территория красивая,
***территория красивая - странное выражение... место?..

воздух сухой,
***сухой, сосновый - как-то похоже на рекламу...

сосновый, а душно, будто в чернильницу с головой нырнула.
***если бы это сказала муха, было бы понятно, а так - нет...

Вытягивает силы».
***кто вытягивает?

[Edward]

Джон, мне очень понравился рассказ. Я бы даже поставил его в лучшую десятку ваших произведений. Я очень требовательно отношусь к описанию профессиональных нюансов писателями, как правило не являющихся специалистами в описываемой ими области. Чувствуется, что вы "перелопатили" гору литературы, касаемой и психиатрии(не псхологии) и спелеологии. Сам, когда пишу даже юмористические вещи, которые имеют отношение к историческим фактам не довольствуюсь "гуглём", а копаюсь в диссертациях. Несмотря на насыщенность профессиональными нюансами, думаю, что они не вызовут особых возражений со стороны специалистов.
При этом рассказ, что называется, читается "влёт". Хорошо-с.

[Mishka]

Джон, вы там, если что, пропустите мимо ушей мои комментарии. Одим мой знакомый современный писатель говорил, что при написании выкладывается на 60 процентов, и читатель ничего не замечает. 100-процентное вылизывание текста - это как бы больше для себя.

[Джон Маверик]

Mishka, спасибо большое! Буду думать над правками. Это верно, стиль у меня немного небрежный и некоторые фразы лучше сделать поточнее. Самому-то не видно, а как выставляю на какой-нибудь конкурс, то начинаются придирки судей, а исправить уже ничего нельзя.
Я только насчет изумрудного не понял - это же цвет, почему жесткий?

Добавлено через 3 минуты

Edward, спасибо огромное! Да, пришлось почитать кое-что по спелеологии, чтобы выглядело достоверно. Сам-то я от этой темы очень далек. С психиатрией было проще - я сам работал на практике в такой клинике, еще когда учился в университете. Так что предмет более или менее знаком.

[Mishka]

Сообщение от Джон Маверик

Я только насчет изумрудного не понял

Понимаю, что цвет, но у меня все равно восприятие как жесткости... но это мое восприятие :-)

[Джон Маверик]

Да, может, восприятие просто... Хотя можно зеленым сделать, а не изумрудным. Более нейтрально.