Посвящаю солдатам: Владимиру и Константину Зелянским, Владимиру Ложкину
Кто знает щучье слово,
Чтоб из земли солдата
Не подымали снова,
Убитого когда-то?
(Арсений Тарковский)
Они пришли в самое неудачное время – к концу приема, когда у меня уже мутилось в голове от усталости, чужих бед и неотложных дел. Непримечательная пара: высокий худой старик, «божий одуванчик», с белым легким пухом на голове и плотная тетка предпенсионного возраста в мохеровой кофте. Старик молчал и чуть растерянно улыбался. Тётка говорила не то что за двоих, а, пожалуй, за всю Госдуму разом. Уже через минуту мне хотелось одного: чтобы она заткнулась и дала мне поговорить с дедом. И только опыт, говорящий, что куда больше хлопот психиатру доставляют не больные, а их родственники, заставлял меня кивать, отфильтровывая информацию из этого словесного потока, исподволь разглядывая старика.
Ухоженный, опрятный. На правой щеке грубый старый шрам. Взгляд чуть расфокусирован, внимание рассеянное…. Мимика скудновата… Отгороженный….
…мать-то его умерла лет пятнадцать назад, всю жизнь его на себе тянула… у неё пенсия, у него пенсия, льготы – инвалид войны…. когда дело пошло к концу, вызвала мою мать, сказала, что дом нам подпишет, если его досмотрим…. велела на иконе поклясться…. а он не понимает ничего…. когда её хоронили, не плакал, каменный, только по щеке её погладил в гробу… ему говорят: в лоб поцелуй, а он ничего….
Теплая фланелевая рубашка в крупную клетку. Чёрный пиджак глубоко советских времён. Несколько орденских ленточек – эх, я в них не разбираюсь…. и три нашивки за ранения: две красных и жёлтая. Ну, это я понимаю…. Два лёгких, одно тяжёлое, с повреждением кости…
… а у матери уже у самой ни сил, ни здоровья….подумали, решили, я тут буду с ним вожжаться… всё-таки своя кровь, материн брат….дочка замужем, квартиру я свою сдала…. а тут ему пенсию не дают, прежняя почтальонка уволилась, а новая, молодая, упёрлась, говорит – доверенность от него надо, а какая тут доверенность, мать за него всегда пенсию получала, он только в магазин ходил с запиской…. ни денег не понимает, ничего….говорят, опекуна ему надо…
- Давайте, я посмотрю документы.
Та-а-ак…Гордеев Александр Иванович, тысяча девятьсот двадцать третьего года рождения… Трёхпроцентник… Инвалид войны, инвалидность… бессрочная ещё с тех времён, когда я под стол пешком ходила…
Гордеев Александр Иванович оказался продуктивному контакту недоступен. Что я ни делала, всё было бесполезно. Он не ответил ни на один вопрос, не показался из-за той прозрачной стены, которая отгораживала его от окружающих. Только улыбался иногда – чуть-чуть, вежливо и терпеливо. Да, слух резко снижен, пишет ЛОР, но хоть что-то он слышит. А понимает ли?
…..да он и не говорит почти, редко когда одно слово буркнет… он смирный, безотказный…. вот только недавно стали нанимать кого огород копать, а то всё сами… и картошку мы с ним сами посадили, силы-то уже не те, а всё же сами… вот только пропадает он, мать предупреждала…
- Как пропадает?
…. на день- два пропадает, невесть куда диётся… потом является – грязный, обросший… не, не пьяный, он вообще не пьёт, даже если угощают….не, невредный: дашь в руки лопату, покажешь – где, грядку вскопает, дашь ножик и картошку – почистит….. сам моется, сам броется… а то сядет и смотрит – в небо, на облака, на деревья, на птиц, или вот если муравьи ползают – тоже смотрит…
Александр Иванович не реагировал на эту трескотню. Впрочем, он вообще ни на что не реагировал. Нет, он не был глухим: когда в коридоре с грохотом захлопнулась дверь, он чуть-чуть повернул голову – но и только. На вложенный в руку карандаш тоже не среагировал. Он вежливо и отчужденно сносил ситуацию и всех нас.
Когда шумная тётка, оказавшаяся его племянницей, выскочила в коридор, занимать очередь к кардиологу, Александр Иванович ненадолго обратил на меня внимание. Размытый взгляд голубых глаз вдруг остановился на мне, тонкие запавшие губы дёрнулись, и он негромко, скрипуче спросил:
- Держатся?
Что бы он ни вкладывал в это слово, оно прозвучало так, что иначе ответить было нельзя.
- Держатся! ,- уверенно ответила я.
Тут он улыбнулся. Да так улыбнулся, что я поняла, каким он был красивым… когда-то.
Тётка - племянница вновь ворвалась в кабинет и повлекла его в коридор, словно шустрый буксир неповоротливую баржу.
Уже с порога он вновь вопросительно посмотрел на меня. Я кивнула: держатся, конечно, держатся!
Он улыбнулся опять, и дверь за ними захлопнулась.
Ну что ж, хоть какой-то контакт есть…
Сквозь обычный шум в коридоре поликлиники звучал призыв боевой трубы: «….дядь-Шура, пошли скорей, дядь-Шура…».
- Ох, балаболка! , - резюмировала пожилая, опытная кабинетная медсестра.
- Куда хуже бывают. Заводите карточку, Татьяна Павловна.
Начался призыв, работы было по горло. Весна выдалась ранняя и тёплая, отопление ещё не выключали, и в промежутке между партиями призывников мы выходили подышать в сквер у военкомата. Обычный провинциальный набор: пушка на сером бетонном постаменте, стела с фамилиями погибших – из того же серого бетона, клумба, на которой из года в год высаживают неприхотливые красные голенастые сальвии.
Дядь-Шура не выходил у меня из головы. Уж слишком он был необычен. И сейчас, блаженно сидя на облупившейся скамеечке под плакучей ивой, я вдруг поймала себя на том, что вижу его фамилию, вырезанную на крошащемся бетоне.
Я поморгала. Нет, в глазах у меня не двоилось.
Гордеев И. И.
Гордеев С. И.
Гордеев Д. И.
Гордеев В. И.
Гордеев Н. С.
Всё правильно. Целый клан: два брата и трое их сыновей. Его отец, дядя, два родных брата и один двоюродный. И не только у него, так почти по всем буквам алфавита, кроме тех, с которых в русском языке ни одно слово не начинается.
Мой прадед всю войну простоял у операционного стола. Из троих его сыновей вернулся один. У моей бабушки было два брата. Было, и не стало. Мы все заплатили сполна.
Раздражённо засигналил «пазик» с призывниками.
Закончив приём, одуревшая от галдежа парней в семейных трусах, я пыталась вспомнить, что же я хотела ещё узнать. И только проходя мимо двери с табличкой «4-е отделение», сообразила, что сюда-то мне и надо.
Я всё же сумела более-менее толково объяснить немолодому майору, зачем мне нужны документы Гордеева А. И. Медицинская документация, обстоятельства и характер ранений. Теперь это мой диспансерный больной, надо же знать, откуда что взялось. Майор явно считал это излишним, но вовремя вспомнил, что все психиатры чокнутые. Он пожал плечами и достал из шкафа ящик с карточками.
Гаршин, Гарбузов, Гребенкин, Гудзий….Гиршман, Геворкян, Григорьев…. Гордеев Александр Иванович, 1923 года рождения… В ряды РККА призван в мае 1941г. ….. артиллерия, наводчик, на фронте с 22 июня 1941г. …. Киев, Харьков…. ранение …. Сталинград, ранение. Последнее место службы - 1180-й ИПТАП, должность, звание – сержант, командир орудия. В бою под селом Горелое 9 июля 1943 г. ранен, контужен. Госпиталь…. комиссован. Награды: медали «За боевые заслуги», «За отвагу», орден Красной Звезды. Окопный набор…
Ближе к полуночи, закончив все дела, я включила ноутбук и набрала запрос в Яндексе. Через два часа я получила резь в глазах и груду информации. Смешная «плюшевая» аббревиатура ИПТАП развернулась в длинное и лязгающее как танковая гусеница наименование «Истребительный Противотанковый Артиллерийский Полк». Школу я окончила с золотой медалью и всегда считала, что хорошо знаю историю. Но Курская битва всё же сводилась для меня к сражению под Прохоровкой. А там, оказывается, были ещё Поныри, Черкасское, Самодуровка… Да, и Горелое тоже было.
Дядь-Шура родился не просто в рубашке – в скафандре, в бронежилете, в панцире. Кто-то наверху указал на него, сказав: «Ты!». И он прошёл через огонь, кровь и железо. Но потерялся где-то по дороге. Он вернулся, но уже не был тем Шурой Гордеевым. А кем тогда? И вернулся ли он? Может, он там и остался?
На эти вопросы мне никто не смог бы ответить. Да и ответ не имел никакого практического значения. Поэтому я легла спать, но долго не могла уснуть. А когда всё же уснула, мне снились странные путаные сны, где всё грохотало, взрывалось, где кто-то ждал моей помощи, и от кого-то одного зависело слишком многое.
Весна незаметно перетекла в душное жаркое лето. Прошёл суд, Дядь-Шуру лишили дееспособности. Тётка-племянница стала его опекуном. Ядовитые бабки с рентгеновским взглядом, сидящие на скамеечках у своих ворот, в тени кураги и тутовника, уже прилепили ей прозвище Тонька-Зингер – за неумолчное стрекотание. Дядь-Шуру, довесок к старому, но крепкому дому на двадцати сотках земли, всё это не трогало. Он жил в своём мире, и хода туда не было никому.
В конце июня Дядь-Шура пропал. Растрёпанная, стрекочущая Тонька-Зингер обежала полгорода, собралась писать заявление в милицию, но через сутки Дядь-Шура объявился сам – на соседней улице, необъяснимо грязный и обросший.
На следующий день Тонька прибежала ко мне на приём. За таблеточками. Чтобы не бегал. Чтобы со двора - ни-ни, а сидел бы дома и не гойдал где попало…
Я посмотрела ей чуть ниже перманента и не повышая голоса объяснила, что все таблетки небезразличны для старого, изношенного организма. Что Дядь-Шура не опасен для окружающих. И что основная обязанность опекуна – присмотр за больным и беспомощным в быту человеком.
Тонька-Зингер грохнула дверью и унеслась к главврачу – жаловаться.
- Пусть повертится. Она что думала, дом и двадцать соток земли за просто так? Сидит с бабками, семечки грызет и сериалы обсуждает, а дед ей траву для кролей собирает…., - с неожиданной злобой сказала Татьяна Павловна.
«Завтра же настучу в соцзащиту.», - решила я про себя и отправилась на ковер к начальству.
Главврачу я напомнила, что «таблеточки», если завысить дозу, могут уронить давление до уровня, несовместимого с жизнью. И тогда не миновать вскрытия, комиссии и многих неприятностей. А заполошная Тонька-Зингер может под горячую руку дать не предписанную дозу, а «чтоб хорошенько помогло». Или ей просто надоест возиться со стариком. Бывали случаи…
Главврач, мужик тёртый, всё понял с полуслова, поторговался для вида и пошёл на компромисс.
Тонька получила для поддерживающего лечения Дядь-Шуры валерьянку и пустырник, пообещала написать в облздрав и ретировалась.