Ты помнишь?

[Наталья Бугаре]

Третьи сутки ты в коме. Длинное тело вытянулось на всю кровать. Грудь еле вздымается, тени от ресниц на щеках неподвижны, крылья носа не подрагивают. Весь опутанный трубками, катеторами и датчиками. В углу монотонно жужжит аппарат, отмеряя твой пульс и рисуя диаграмму работы мозга. Твои черты чуть заострились, и ты, словно тут и не тут одновременно. И от сумасшествия меня спасает только твоя бледность, обычная бледность, а не жутковатая восковая желтизна, как бывает... Как уже было, помнишь?

... Высокий молодой мужчина ползёт по раскалённой мостовой среди волн зловония от разлагающихся помоев и... трупов. Лошадь пала еще вчера, загнанная до смерти. Сил идти уже нет. Ноги перестали слушаться, и он, цепляясь ногтями за края истертых временем камней, бросает тело вперед, с каждым броском теряя силы, но приближаясь, приближаясь к цели.


Вот и дверь, до боли знакомая дверь обычного дома, прилепившегося сбоку от другого, так строят, когда места мало, а людей много.


С размаху грудью он бьется в эту дверь, руки опадают плетями, до кованной дверной ручки не дотянуться. Перебрасывает непослушное тело через порог, цепляясь за торчащий из него гвоздь полой длинной рубахи. Еще рывок, и человек вваливается в душный зев комнаты, точнее, комнатушки. Убогой комнатушки со следами былого достатка. На комоде коптит огарок свечи, лампада у статуи Девы Марии в углу потухла. Молитвенник валяется на полу, упав домиком, страница заложена четками.


«Domine Iesu, dimitte nobis debita nostra, salva nos ab igne inferiori, perduc in caelum omnes animas, praesertim eas, quae misericordiae tuae maxime indigent. Amen».*


«Милая, родная, что же ты молилась только обо мне? Почему не просила о себе, о вас?» — задыхается мужчина и, отшвыривая молитвенник, делает последний рывок.

На большой кровати, срубленной на совесть его руками из крепкого дуба, видит Ее. И он ползет из последних сил в надежде, что успел. Темноволосая маленькая женщина лежит на спине, прижимая к обнаженной груди их сына. Трупик младенца, которому она пыталась засунуть сосок в уже отвердевший рот. А сейчас её руки, тонкие руки с длинными пальцами, вкус каждого из которых он знал, обнимают мертвое тельце.


Порывом ветра доносит гул колоколов, скрип телег, собирающих трупы на улице, клубы жирного дыма от сожженных покойников. И все-все в этом проклятом городе пропитано сладковатым смрадом дыма. Дыма и смерти.


Отчаянным усилием воли он цепляется за изголовье кровати и подтягивается к ней. Она лежит совершенно неподвижно. Но он надеется, надеется до последнего. Горячими, спекшимися губами касается её руки. Она обжигает холодом. И он сползает с кровати с диким воем на пол.


Плотные шишки под мышками уже открылись и источают кровь и гной. Ему осталось пару часов от силы.


Чума.


Он скакал более недели, узнав о том, что город навестила черная смерть. Мчался от самых гор, надеясь, безумно надеясь успеть, спасти..… Не успел. Жена была на сносях, когда дела потребовали покинуть её ненадолго. Всего на месяц - два. Оказалось — навсегда.


Тонкий стилет вытянут из-за голенища сапога, быстрый удар в сердце отбирает победу у чумы, даря ее все той же смерти. И восковая бледность покрывает вмиг заострившиеся черты.


« Любимая, я иду к тебе...»

Какой это был век? Шестнадцатый? А город? Париж? Наша первая встреча и первое расставание... Ты так и не нашел меня, там — за гранью... Мне кажется, или у тебя вздрогнули веки? Ты слышишь меня, милый? Ты видишь то, что вижу я? Можно, я тебя поцелую, как в тот раз? ...Ты помнишь?...

...Хрупкая девушка в белом батистовом платье бежит по коридору большого дома. Бежит неровно, частя ногами, хватается за стены одной рукой. Другой прижимает к груди таз с водой, на плече — порванная на полоски отбеленная ткань. Вода из таза при ходьбе расплескивается, и девушка кусает губы и все спешит, спешит, спешит... Вот, наконец, комната. Их комната. Врач уехал с утра, обещал вернуться к обеду. Папенька и маменька почили еще третьего дня. Слуги — кто умер, кто разбежались в страхе. Весь край объят свирепой эпидемией. Но Он должен жить! Он должен! Она же просто не сможет без него... Господи, ты слышишь?


Девушка кусает губы до крови, чтобы не разрыдаться вслух. Шаг, еще шаг... Он шевельнулся, застонал хрипло: « Не подходи ко мне! Ты должна жить! Хотя бы ты!» — все его силы ушли на этот рык раненного зверя. Шаги приближаются, и горячая тонкая рука кладет кусок намоченного льна на пылающий лоб.
— Зачем? Зачем ты делаешь это?
— Молчи... Я тоже больна. Нам уже нечего терять. Я останусь с тобой, пока смогу ухаживать... Пока смогу помочь...
— Но почему?
— Молчи...
На его лице давно просохшая ткань, заскорузлая, в дурно пахнущих пятнах. Она размачивает её, чтобы снять.
— Не смей! Не смей глядеть на меня такого... Не смей, любимая... Не надо тебе меня таким видеть... — хрипит он, пытаясь помешать её действиям.
— Глупыш. Я ведь люблю тебя. Я сердцем тебя вижу... Какая разница?


И снимает повязку. На том, чем стало его лицо, — узнаваемы только губы. Кровь и сукровица из десятков язв превратились в ужасную маску. Мягчайшими движениями она обтирает каждую до боли любимую черточку. Он вздрагивает и затихает, его рука, сжимающая её локоть, внезапно обмякает. Жилка на виске прекращает биться. Маленькая женщина закрывает его глаза и целует в губы, затем ложится рядом, обвивает пылающими руками и замирает в беззвучных рыданиях, шепча, как заклинание одну фразу: « И только смерть разлучит нас...»


Их так и находят. Дядя, приехавший из дальнего поместья и его слуги. И хоронят вместе, не посмев разжать её объятий.
— А барыня-то беременна была... — мелко крестится приземистый рябой мужик над могильным холмиком.
— Царство небесное голубкам, — шепчет барин, утирая слезу. — Пусть хоть там будут вместе... Чертова оспа! Им жить бы да жить еще!

[Наталья Бугаре]

Боже мой! Как же страшно я тогда умирала, одна, в пустой усадьбе. Как хотелось пить! Но я не могла уже встать, разжать рук не могла. Боясь потревожить твой покой, боясь оторваться от тебя даже на миг... Я надеялась, что эти объятия приведут тебя ко мне..… там — за гранью... Но ты опять не нашел меня...


Солнечный луч несмело вырвался из-за туч и скользнул по твоему лицу. Можно, я проведу пальцем по губам твоим? Можно, как тогда?

...Канонада утихала. После артобстрела на позицию зашли истребители и бомбардировщики. Днепр вспенился от разрывов мин, бомб и снарядов. Там, за его высокими берегами -- её город. И маленькая перемазанная грязью девчушка неумело молится, представляя купола Софии. Молится не за себя — за ребят, ставшими ей давно родными. Её «бать», «братцев» и, конечно — за Него. Высокий лейтенант сумел покорить сердце медсестрички, сам не догадываясь об этом. Что-то увидела она в глазах его такое, что сразу и безоговорочно поверила.


И когда он после жаркого боя отошел поплакать, да, мужчины после похорон друзей иногда плачут, и она об этом знала. Потому увидев, как он отошел от части в сторону леска, пошла следом. И, прислонившись к березке долго глядела, как он, стесняясь своих слез, плачет, не вытирая их. Как воет раненым псом, катаясь по траве. А когда он утих, закурив и успокоившись, вышла из темноты. И так много было в её взгляде, что заматеревший старшой все сразу понял.


Она провела по его губам кончиками дрожащих пальцев, и мир внезапно взорвался, рассыпавшись на отдельные кадры:первые её объятия за недолгие восемнадцать лет, первый поцелуй солоновато-горько-сладкий — вкуса пота, гари и его губ, и ночь, которую теперь ей никогда не забыть. А завтра, нет уже сегодня, они войдут в её город! Конечно, после боев им позволят побродить по нему. Тогда она приведет его в Софию и прикоснется коленями к древним плитам храма, и выпросит у Бога право быть его, только его и навсегда. Ведь совсем не важно, распишет их комбат потом или все это случится уже после войны. Не важно. Она перед Богом возьмет в мужья его — самого родного, самого сильного, смелого, отчаянного, и бесконечно любимого.


Но это будет позже. Осталось всего лишь ничего — переплыть Днепр и взять с боем Киев. Вот и канонада утихает, понтоны наведены под непрерывным обстрелом. « Спасибо вам, мальчики», — шепчет она, понимая цену, заплаченную за это.


— Всем на понтоны! — орет комбат, и его приказ дублирует каждый командир роты, взвода, отделения.


Медсестричка запрыгивает на один из них почти последней. Её хрупкое тело, словно случайно, пытаются прикрыть собой сразу десяток сильных мужских тел. Но она юрко пробирается в центр, понимая, что отсюда лучше будет видеть, кто ранен, и сможет помочь.


— Как ты, дочка? Твой Киев воевать будем нынче! — ободряюще орет, пытаясь перекричать гул обстрела пожилой сержант-сибиряк.


Она кивает радостно и встревоженно одновременно. По воде зачпокали первые пулеметные очереди с того берега. Их жужжание начало сливаться в один непрерывный звук. Вот начали падать наши ребята на передних понтонах. Некоторые прямо в воду. И она рванулась помогать, но её удержали крепкие руки:
— Не смей, сестренка! Ты закреплена за нами!
Она еще рвется во вспененные воды, уже окрашенные алым, но видит, как, охнув, вдруг присел старшина, заваливаясь набок. И ползет к нему, зубами разрывая пакет. Не успев толком перевязать сквозную рану бедра, замечает, как побелевшими губами шепчет молитву солдатик, удивленно разглядывая оторванную по локоть руку, болтающуюся на лоскуте гимнастерки. Рывок к нему: « Тихо, тихо, родненький... Тихо, тихо... Сейчас жгут наложим и еще на свадьбе твоей потанцуем. Все будет хорошо...»


Из распоротого осколком живота взводного пульсирует, вылезая, серая змея кишок... « Ох, родной... Потерпи, ради Бога, потерпи... Я сейчас, сейчас...»


Завеса огня такой плотности, что кажется чудом, что хоть кто-то еще жив. А только середина Днепра. Алого от крови Днепра. Грохот разрывов перемежается стоны и вопли раненых.


Внезапно тряхнуло, это мина разорвалась совсем рядом, подняв вал воды, их понтон бросило на край второго, оба вздыбились, и раненые, мертвые и живые бойцы посыпались в пенную пучину. Пальцы соскользнули, и она падает туда же, в последний момент поймав чью-то руку. Он! Значит, он был на том понтоне. Все в этой жизни не случайно. Их взгляды на миг впиваются в зрачки друг-друга, словно тайная морзянка сердец звучит в ушах:
— Не ранен?
— Не бойся, только царапины...
— Я осмотрю?
— Ребятам помогай и... Себя береги...
— Я не успела тебе сказать...
— Что?


Взрыв оглушает, ударной волной отбрасывает два понтона, и они опять занимают привычное горизонтальное положение. Все, кто может плыть, гребут к ним. Сестричку подхватывают, как котенка, за шиворот и подбрасывают вверх сильные руки.


— Держись, дочка! Вон уже берег.


На понтоне едва треть от тех, кто был при посадке. Причем, из разных взводов и даже рот. В воде мешанина из трупов, раненых и живых. Некоторые пытаются стрелять прямо на плаву. Шквал немецкого огня не утихает.


— Боже, сколько же их? — шепчет перепуганная девчонка и опять ползет к раненому, разрывая пакет зубами, и бинтует, бинтует, бинтует жуткие раны.

Бой идет вторые сутки, все, кто смог доплыть, зацепились на том берегу и пытаются удержать его любой ценой. Ряды наших редеют. Раненых некуда относить, и они лежат вперемешку с трупами и живыми, стреляя, пока не теряют сознания, или умирают. Многие скончались от шока. Перевязочные материалы закончились. Медикаменты на исходе. А она устала бояться. Сил нет даже вжимать голову в плечи при звуке мины или снаряда, а пули жужжат как мухи, надоедливо и противно. Пару раз и ей досталось уже, кое-как наложила перевязку: «Спасибо, что не в живот... Боже, лучше я, чем он! Слышишь, Отче? Меня забери, только оставь ему жизнь!»


Как он выжил в этом аду, одному Богу известно.


— Силен мужик, почти без царапин, — уважительно отметил комбат, похлопав по плечу.
Из его роты осталось в живых только трое. Усталость навалилась внезапно настолько чудовищная, что трудно даже дышать. Она сплющила его, пригнула к земле, вырвала из легких лающий кашель до рвотных позывов.


«Где она? Где ОНА?»


Он полз вдоль окопа, наскоро отрытого ими под непрерывным огнем. Неглубокого и наполовину залитого водой. « Вроде тут её ребята дрались... Вроде тут я видел её в последний раз...»


Она лежала, раскинув руки, словно птаха, даже в смерти прикрывая тело того самого пожилого сержанта-сибиряка. Лейтенант тряс её за хрупкие плечи, заглядывая в глаза, целовал в губы, не веря в то, что эта сломанная кукла — его женщина. Та самая, которую встретил так поздно и полюбил так горячечно.


« Прости, любимая, я не успел... Не уууууспеееел!»


Он выл и рычал, бросаясь на тех, кто пытался отобрать её у него. Безумца пришлось связать и оглушить, чтобы похоронить девушку.


А потом поседевший лейтенант дошел до Берлина. Майором дошел. Вся грудь в орденах, а глаза стылые-стылые. А встретил её опять на японской границе. В Маньчжурии. Осколок гранаты черкнул по яремной вене, и жизнь выходила толчками, и таяла стыль в глазах.


« Милая, родная... Я иду к тебе...»

Ты помнишь? Я так хотела, чтобы ты выжил... Так просила Бога сохранить тебе жизнь. А ты упорно искал смерти. Все время искал... Но она обходила тебя стороной долго, словно боясь заглянуть в твои глаза. Она-то точно знала, что ты опять не сможешь найти меня — там... Нас там найти. Ведь ты уже догадался? Ты плачешь? Не надо... Не надо плакать! Может, в этот раз все получится. Ведь должно же быть у нас хоть раз все хорошо! Господи, в чем же мы согрешили так, что ты все время нас разлучаешь, как только мы находим друг друга? За что ты наказываешь нас из века в век? Почему, почему, скажи, почему мы не можем быть вместе? ...Боже, а можно в этот раз, чтобы и он и я просто ...будем? Можно?..


— Дарья Александровна! Ну нельзя же так. Третьи сутки без сна. Вы уморите себя. Я вам гарантирую, что все будет хорошо. Выживет ваш Василий, выживет. Состояние стабильное, ему просто нужно прийти в себя. Ну зачем вы так плачете? Ведь не молоденькая уже, а как девчонка, честное слово. Ну хватит, хватит, вот возьмите платок, — бурчал, делая грозный вид, врач, смешно коверкая слова с легким кавказским акцентом.— Идите, прилягте. У меня в ординаторской прилягте, раз не можете отойти от него далеко. Ну что вы в самом деле…?
— Вы не понимаете, доктор... Вы ничего не понимаете... Я ждала его целую вечность...
— Ну конечно, конечно... Кстати, вы хорошо сохранились, — неловко шутит хирург, мягко выпроваживая меня за дверь.


Я устало улыбаюсь и вытираю глаза протянутым платком, а мысленно шепчу тебе: « Ты ведь вспомнил, милый?» И внезапно слышу родной бархатистый голос: « Здравствуй, любимая... Кажется в этот раз я таки успел»...


— Доктор, он пришел в себя! — кричит медсестра из-за двери его палаты, а я внезапно сползаю на обмякших ногах по стене и проваливаюсь в никуда.


* О, милосердный Иисус! Прости нам наши прегрешения, избавь нас от огня адского, и приведи на небо все души, особенно те, кто больше всего нуждаются в Твоём милосердии. Аминь.

(с) Наталья Бугаре

[Наталья Бугаре]

Ребят, работу будем считать шлаком или гениальной?)))) Мне бы хоть парочку мнений) А то я сомневаюсь между этими двумя категориями))))))

[Pilot]

Сообщение от Наталья Бугаре

Третьи сутки ты в коме

"Кома" от рождения плотно сопровождает мыльные оперы. В каком жанре рассматривать работу?)

[Нильс-ойка]

Основная мысль понятна, но из-за всех этих подробностей о гное и кишках остается на заднем плане. Изложение торопливое, даже небрежное - местами не верю я автору. Однако, как «проходная» - достойная работа, смею ожидать много лучшего.

[Наталья Бугаре]

Pilot, мистика это, Игорь. Точнее мистический реализм, думаю, определение жанра не составит труда, если рассказ прочитать.

Нильс-ойка, благодарю за мнение. Вы умеете описать сцены войны и чумы - оспы, без натурализма? Ссыль, я поучусь.

[Нильс-ойка]

Сообщение от Наталья Бугаре

Ссыль, я поучусь.

Да взять хоть "Робинзон Крузо". Или "Три мушкетёра".

[Джон Маверик]

Как раз натурализм в описаниях вполне уместен. Очень достойная работа, хотя на мой вкус многовато мелодраматизма...

[grianatoly]

Сообщение от Джон Маверик

Очень достойная работа, хотя на мой вкус многовато мелодраматизма...

О вкусах не будем спорить - каждый находит то, что ищет. Но с текстом, по моему мнению, нужно еще поработать. Навскидку:

Сообщение от Наталья Бугаре

его руками из крепкого дуба

Сообщение от Наталья Бугаре

После артобстрела на позицию зашли истребители и бомбардировщики.

а штурмовики?

Сообщение от Наталья Бугаре

Там, за его высокими берегами -- её город

может на берегах? а, точнее, на берегу?

Сообщение от Наталья Бугаре

Её «бать»

Сообщение от Наталья Бугаре

даже в смерти прикрывая тело того самого пожилого сержанта-сибиряка.

много слов для такого момента.

[Наталья Бугаре]

Джон Маверик, спасибо, Джон) Дык женская же проза))))) да и задумка весьма специфическая, любовь через века..Сам по себе сюжет- уже мелодрама. И чего только в голову не придет,когда родной в коме...

grianatoly, Толь, спасибо. Кое в чем сразу согласна, кой над чем подумаю, пока не согласна... Но подумаю. Спасибо.

Добавлено через 3 минуты

Сообщение от grianatoly

а штурмовики?

а истребители и штурмовики не суть одно? Просто я не оч сильна в этой теме..погуглю,канеш

Сообщение от grianatoly

может на берегах? а, точнее, на берегу?

Берега Днепра высокие... Она стоит у реки, для неё таки- за берегами, там же днепровские кручи...и город не видно считай. Просто места штурма видела того, штурмовали они тогда не там где просто было, а строго наоборот... не знаю почему. Есть же места, где берег пологий, но вот штурмовали между круч... Но я подумаю.

Про "бать" И лишние слова- буду думать. Еще раз спасибо.