рассказ Партизаны

[Квинт]

Партизаны

Бледные звезды зажглись на лилово-синем, низком, небе; на них время от времени наползали, закрывая своими силуэтами, пухлые темные облака. Осенний лес глухо шумел на ветру, роняя мокрые листья, которые плотным, скользким ковром шуршали под ногами. На кусты садилась роса, а в лощине копился густой туман, сквозь который тускло светились огни изб небольшой деревеньки. Петр сидел на сыром, холодном пне, положив на колени тяжелый автомат, и смотрел вниз, откуда должны были появиться фигуры разведчиков. Он тоскливо морщил свое заросшее вьющейся рыжеватой бородкой лицо, иногда протирая тыльной стороной грязной ладони глаза. Сильно болела голова: неделю назад его порядочно контузило при подрыве железной дороги. Кроме того, он не спал две ночи, и находился в том странном, граничащем с обмороком состоянии, когда все предметы вокруг кажутся расплывчатыми и нереальными.
Подошел Лешка Соколов, высокий, широкоплечий парень, красивый какой-то экзотически-восточной, смуглой и разбойной красотой, с ровным, налитым румянцем на щеках, в сбитой назад кубанке на густых черных волосах. Он был бы похож на грека или турка, если б не холодные, пронзительно-голубые глаза. Лешка был первый красавец отряда, и неутомимый ходок по девкам.
Соколов присел рядом на корточки, сдвинув назад свой подвешенный на обычной веревке «шмайссер».
- Посмолим, Петь?- предложил он. – Угощаю.
- Ну, ежели так…
Они свернули по самокрутке и осторожно закурили, глядя на клубящийся белый пар внизу, в пролужье.
- Куда пойдем? – спросил Петр, глубоко, с наслаждением затягиваясь и из ноздрей высоко выбрасывая струю горьковатого душистого дыма.
- Давай разделимся. Возьмешь пару бойцов и к старосте. Я покажу куда. А я к Самойлихе загляну. У нее и корову заберем.
- А дети у нее есть?
- Двое. Пацану лет десять, а девка помладше, лет шести, что ли.
- Муж?
- Вдовая. Застудился и помер, как раз перед войной.
- Почему у нее? С голоду ведь подохнут… Из кулаков, что ли? Из бывших?
- Да не, обычная…Но сволочь антисоветская. Вредная такая, с детства ее помню. А теперь, говорят, у нее двоюродный брат в полицаях. Тот из кулаков. Всю семью распатронили, на север загнали. А он возьми и вернись перед самой войной.
- Кто говорит?
- Видал я пару сельчан, когда на дозоре стояли…Рассказали. Паскуда! Может, прихлопнуть ее, а?
- За что? Она за брата не ответчик. Корову возьмем, и все. А там пусть как знают…
Соколов сплюнул сквозь зубы, задумчиво прищурился, снизу вверх остро и недобро посмотрел на Петра.
- Добрые мы…- заметил он немного погодя. – Все ошибиться боимся. Перегнуть палку. Мол, не навреди…А они не боятся. Им это по одному месту!
С месяц тому назад у Соколова повесили всю семью: престарелого отца, мать и двух младших сестренок, девчонок четырех и семи лет. Повесили в соседнем с этим селе, на площади, на глазах у односельчан. Через два дня Лешка расстрелял двух пленных немцев, взятых во время одной из операций. Захваченному вместе с ними полицаю он отрубил топором голову, положив его на березовую плашку. За эту самовольную расправу его разжаловали из командиров взвода в рядовые. Петр любил этого отчаянного, лихого парня, который умел вывернуться из самых непростых переплетов, и прислушивался к его советам.
- Ты смотри там…- сказал он предостерегающе. – Дров не наруби.
- Какие тут нахрен дрова…Так, дровишки.
Они помолчали, продолжая курить. Мокрые листья под ногами вкрадчиво, мягко шуршали; маслянисто, черно лоснились стволы кленов вокруг. Пахло сыростью, пожухлой, прелой травой, древесной корой, ружейной смазкой, горьковатым табачным дымком. В кустах шевелились и тихо переговаривались бойцы. Петр трогал затылок, гримасничал, когда боль особенно резкой волной ударяла в голову.
- Помнишь медсестричку из отряда Антонова? Ту молоденькую, сисястенькую? – спросил Соколов, усмехаясь.
- Кудрявая такая? Темноволосая?
- Ну да.
- И что?
- Я ее оприходовал перед выходом.
Петр недоверчиво скосился на него.
- Да ладно! Врешь, поди?
Соколов опять холодно усмехнулся.
- Когда я врал? Зачем?
- Мы ж всего два дня там были…Когда ж ты успел?
- Долго ль умеючи?
Петр покачал головой.
- Ну ты и кобель!
Лешка весело хлопнул его рукой по колену, легко, по-кошачьи поднялся и потянулся гибким телом – ловкий, весь какой-то подбористый и хваткий, похожий на хищного зверя, постоянно готового к прыжку .
- Это не я кобель, - сказал он насмешливо. - Это они вполне себе сучки.
Петр поскреб рукой заросшие щеки, своими светлыми, блестящими от недосыпания глазами глядя на Лешку.
- Горазд ты на эти дела, - сказал он. – Как тебе удается? Красив, конечно, черт. Но чтоб так, хорошую девчонку, и в два дня…
Соколов пренебрежительно махнул рукой.
- Тут главное - подход иметь.
- Это как? – полюбопытствовал Петр.
- Ну, рассказать им про судьбу свою горькую, про ранения да подвиги. На жалость ударить - первое дело. Но не так, что плачешься, мол. Этого они не любят. Тех, кто сопли начинает размазывать – не уважают. А надо, наоборот, весело, бодро, вроде как тебе все нипочем. Мол, нас бьют, а мы крепчаем.
Петр покачал неодобрительно головой.
- Психолог…
- Посмеешься вместе с ней над своими мытарствами…Рассмешишь – уже полдела. А потом чтоб всплакнула, пожалела тебя. И тогда готово дело, в койку.
- Ты прямо специалист, - усмехнулся Петр, с некоторой долей завистливой желчи. Соколов стоял рядом с ним, отставив в сторону ногу в широком синем, густо заляпанном грязью галифе, внимательно глядя вниз, в шевелящийся, как будто живой, туман.
- Если честно, Петя, - сказал он, - я этих баб вполне презираю. Никчемный народец. Веры им нет. Вот товарищи – это другое дело…
И он по-доброму, по-хорошему улыбнулся Петру, сверкнув в темноте зубами. Обаятельная была у него улыбка, добродушная, широкая и веселая, располагающая к себе. Он делался похожим на знаменитого артиста Алейникова в такие минуты.
- За таких товарищей, как ты – я жизнь готов отдать, на раз, - сказал он вполне серьезно. – Всю кровь, по капле. А бабы – мусор. Честно. Запомни это.
- Ну, ты зря все же так, - сказал Петр, вспоминая в этот момент свою жену. – Они разные бывают.
Соколов упрямо помотал кудрявой, чубатой головой, сдвинул на лоб кубанку.
- Не, херня… Все одинаковые. Только бывают почище, а бывают погрязней. Сестричка эта - почище…Правда, молодая еще, всего восемнадцать лет. Ничего толком не умеет. Пришлось научить. Зато титьки твердые, налитые, что твои арбузы…
И он весело засмеялся.
Снова Петр почувствовал укол зависти и невольное желание быть таким же: дерзким, красивым, веселым и разбитным. Сам он был всегда суховат, сдержан в общении с женщинами, чувствовал себя скованно в их обществе. Да и внешностью не то чтобы уж сильно вышел: невысок, широк в кости, что называется, неладно скроен, но крепко сшит, с лицом простым и скуластым, с носом, похожим на картофелину. Никогда не умел он красиво, ловко ухаживать, цветисто говорить. Потому и женился поздно, уже после тридцати. Он снова вспомнил жену, ее миловидное округлое лицо, тонкие русые волосы, ее теплые руки…И мгновенно захлопнул приоткрывшуюся было дверь воспоминаний. Это было бессмысленно: они были за линией фронта, в эвакуации. Где? Он не знал этого, как не знал и того, увидит ли ее еще когда-нибудь – ее и их маленького сына…Каким он стал? Здоров ли? Живы ли они вообще? Думать об этом было слишком больно, невыносимо; и он мысленно тут же переключился на другое, на то страшное, но необходимое, что им предстояло сейчас сделать.
- Василек с Грицко идут, - сказал Лешка спокойно, глядя в туман. У него было очень зоркое зрение, что еще больше роднило его с хищниками. – Вон, топают…Грицко пыхтит так, что за версту слыхать.
Теперь и Петр различал две фигуры, отделившиеся от кромки тумана, быстро шагающие к ним. Одна из них, тоненькая и невысокая, принадлежала Васильку – так все звали в отряде пятнадцатилетнего парнишку, прибившегося к ним четыре месяца назад. Его нашли случайно, спящего в лесу, в канаве, разведчики. Как и у Лешки, немцы убили у него всю семью, спалили заживо вместе с хатой за связь с партизанами. Василька спасло то, что он в этот день ушел в лес, на рыбалку. В отряде его любили за беспечный, веселый нрав, за постоянную готовность помочь, - не было человека безотказнее его, - и за полное бесстрашие, с которым он выполнял самые рискованные поручения.
Его напарник, Грицко, был человеком совершенно иного склада: немолодой, уже за сорок, с сединой в густой бороде, широкий в кости, крупный и очень основательный, как все хозяйственные мужики. У него никого не убили; наоборот, в тридцатые он едва не попал под раскулачивание, еле вывернулся, но лишился почти всего нажитого. Казалось бы, самый резон идти ему в полицаи. Но нет: так порой бывало - сын убежденного коммуниста шел служить к немцам, а кулак или подкулачник уходил в лес, в партизаны. Когда Грицко спрашивали о причинах его решения, он отмахивался большой рубчатой ладонью и гудел недовольно: «Отстаньте вы! Почем я знаю? Мне с этими колбасниками не жить…Я их с империалистической помню!» Он был молчаливый, сильный, спокойный и надежный, как скала или старый дуб; да и внешне походил на дубок – большой, коренастый, устойчивый.
Они поднялись на поляну и остановились, переводя дыхание.
- Ну что? – спросил Петр, поднимаясь с пня.
- Тихо все, - сказал Василек, как всегда, быстро и весело. – Никого нет. Неделю назад были немцы, конные, эсэс. Но уехали. А в Петровке ихний отряд стоит, и полицаи с ними. Много, человек триста, говорят…
На конце его курного, веснушчатого носа висела большая янтарная капля. Василек утер ее рукавом драного, прожженного ватника, потом лихо выбил нос при помощи двух пальцев, которые вытер о ватные штаны. Петр кивнул и невольно охнул: боль снова жгучей волной ударила в голову.
- Ну что, пошли?- спросил он Лешку. Тот кивнул, передвинул вперед шмайсер и зашагал вперед, вместе с разведчиками. Бойцы в кустах зашевелились, стали подниматься и подходить. Их было восемь человек, все в разномастном обмундировании и с самым разным оружием – кто с винтовкой, кто с немецким автоматом, кто с родным ППШ: грязные, оборванные, заросшие нечесаными бородами. Все вместе они стали спускаться вниз, в затянутую холодным туманом лощину.

(с) Квинт

[Квинт]

«А ведь и правда мы похожи на бандитов», подумал Петр, оглядывая своих товарищей. «Одичали, на зверей стали похожи…Но не бандиты, чтобы там фашисты не придумывали». За восемь месяцев, проведенных в отряде, он по-настоящему полюбил и научился ценить своих товарищей, этих простых, прямолинейных, смелых белорусских и украинских мужиков, объединенных одним чувством – ненавистью к немцем, и одним желанием - выбить их поскорее к черту с родной земли! Разное он видел за это время: и бесшабашную храбрость, и осознанный героизм, и первобытную, дикую жестокость. Но все равно ему казалось, что это – самые лучшие люди, которых ему доводилось встречать, и он был благодарен судьбе за это.
Глядя перед собой, на широкие, слегка вислые плечи Соколова, на его курчавый затылок, с ровно обрезанным краем кубанки, и на крепкую шею, видневшуюся из воротника ватника, он вспомнил недавний разговор - и невольно опять почувствовал укол ревнивой зависти. За эти полгода лишь раз был с женщиной – с какой-то полной, широкобедрой, невысокой крестьянкой, которая подпоила его после удачно проведенного боя и увела с собой спать на сеновал. Как же ее звали? То ли Груня, то ли Глаша…
Было 23 февраля, они расколотили в прах отряд карателей, и все напились тогда. Даже Батя – и тот крепко выпил. У крестьянки было рябоватое, бледное, широкое лицо и странно неподвижные, светлые, мелкие глаза; красотой она, прямо сказать, не отличалась.
А вот Лешка в каждом селе и в каждом отряде легко находил себе подружку, и были они, как на подбор, молодые, веселые, красивые девки. И рассказывал он потом такие истории, что Петру и не снились в самых горячечных снах.
Он вспомнил медсестру, о которой у них шел разговор, представил ее черные, веселые глаза, которые живо блестели на бледном, продолговатом лице, пухлые губы и черные кудри, выбивающиеся из-под сдвинутой набок ушанки, и высокую грудь, белизна которой так ослепительно сверкала в расстегнутом вороте гимнастерки; подумал и о сексуальных изысках, про которые рессказывал Лешка, которые немыслимым казалось ему и которых он даже с женой не изведал. Представил это – и невольно задохнулся от тоски и волнения.
Он больше года не видел жены, и, казалось, забыл уже ее лицо, ее смех, ее удивительный, неподражаемый, такой родной запах. Сначала был фронт, потом окружение и плен, потом побег, скитания по лесам, и, наконец, этот отряд. Он невольно, не удержавшись на этот раз, дав слабину, стал думать о жене, представлять ее себе, - но перед глазами маячил какой-то полустершийся, расплывчатый, туманный образ…О том страшном, что предстояло ему сейчас, он не думал - как не думал о ненависти к немцам. Это был настолько давно решенный для него вопрос, очевидный и ясный, что он на эту тему никогда и не говорил. То была даже не ненависть, а спокойное, холодное и брезгливое непризнание этих фашистских собак людьми, и такая же холодная и спокойная готовность убивать их так, как он убивал бы бешеных собак или ядовитых пауков и змей. И потому, если кто-нибудь при нем начинал говорить об этом и распинаться в своей готовности бить немецких оккупантов – он смотрел на такого человека настороженно и недоуменно: зачем разглагольствовать о том, что само собой несомненно и понятно?
Они спустились в лощину и пошли по разъезженной, размытой дороге. Большекрылая, круглоголовая сова неожиданно поднялась из травы справа от дороги, сделала плавный круг над ними и бесшумно полетела прочь, легко скользя на широких крыльях, похожая на призрак. На черном небе грозно и ровно горели крупные звезды. Шагавший рядом с Петром Сергей Быков, нюхавший поднесенный к лицу большой, золотисто-желтый кленовый лист, произнес негромко и напевно:

Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь.
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть…

Петр недоверчиво покосился на него. Сергей был молодой парень, бывший учитель в сельской школе, высокий, сухопарый, сутулый и неловкий. Он и винтовку-то свою нес как-то неуклюже, по-дурацки, стволом вниз, как будто зонтик.
-Это что такое? – спросил Петр.
-Стихи.
- Я понял, что не проза. Кто автор?
- Сергей Есенин.
- Не читал, - вздохнул Петр, перекладывая автомат на другое плечо и глядя под ноги, на испещренную пахучими липкими лепешками, с отпечатками коровьих копыт черную дорогу. – А стихи хорошие. К месту…
В деревне они разделились.
- Что ж, пойду к старосте, - сказал Петр, устало потирая сморщенный лоб грязной ладонью. – Навестим его. А ты иди за коровой.
Соколов усмехнулся.
- А может, я к старосте? – спросил он. – Сидит он небось сейчас, чай пьет, старичок Антип Михайлович… С плюшками. А тут я. Здрасьте пожалуйста! То-то он обрадуется.
- Они и нам обрадуется, - сказал Петр спокойно. – Так обрадуется, что дух из него вон. Иди, корову добывай. Край надо! А плюшек мы тебе принесем.
- Ладно. Ловлю на слове.
- Только смотри там, без горячки.
И опять Соколов усмехнулся.
- Какая к дьяволу горячка? Она у меня давно прошла…Вместе с угольками моими остыла, - добавил он себе под нос, негромко и задумчиво.
И они разошлись в разные стороны. Петр с Грицко и четырьмя бойцами пошел по главной улице, к старой церкви, около которой жил староста, а Соколов с остальным отправился на окраину села, к дому вдовы Самойлихи.

************************************************** **

Когда они подошли к невысокому плетню, из-за которого высовывала сучьи старая, разросшаяся яблоня, во дворе суетливо забряцала цепью, визгливо и злобно забрехала собака. Дымчатая полоса лунного света лежала поперек двора, и в ее призрачном, голубоватом сиянии захламленный двор казался странно-красивым и загадочным. Самые обычные предметы – валяющееся ведро, прислоненная к дверце погреба лопата, тележное колесо – приобретали волшебные, необычные очертания. Они вошли во двор через туго заскрипевшую калитку, хлюпнув сапогами по луже с отраженным ней разбитым, переломленным месяцем, и Лешка злобно цыкнул на собаку. Дверь сарая открылась, и оттуда показалась широкая, приземистая женская фигура, с крынкой молока в руке. Увидев перед собой людей с оружием, женщина испуганно замерла на пороге.
-Ой, лишенько! – сказала она негромко. – Шо ж вы за люди?
- Свои, - сказал Соколов, и снова цыкнул на заходившегося лаем пса. – Уйми собаку, хозяйка, а то, неровен час, пристрелю!
- Свои за печкой сидят, да по спине ползают, - ответила протяжно и громко женщина, видимо, оправившись от испуга. – Тихо, Степка! Цыц! Тихо! Что ж, проходите в хату, гости дорогие, коли пришли…
И она вошла первой в отлипнувшую с тихим чмоканьем дверь, обитую старой клеенкой.
В хате было душно и тепло. Пахло грязным бельем, щами, дымком и чем-то кислым, похожим на запах старых, слежавшихся портянок. Соколов снял кубанку и сел на скамью в углу, расстегнув ватник. Рассеянный взгляд его холодных, стеклянных глаз пробежал по стенам, по облупившейся печке, с которой любопытно торчали две светлые детские головы – вихрастая мальчишечья и приглаженная, с заплетенной косичкой девчоночья, - и уперся в старые, потемневшие от времени иконы в углу.
- Молишься? – спросил он, кивая на них и снимая с плеча автомат. С широко расставленных ног его, с разбитых порыжевших сапог тянулась на пол закрутевшая грязь.

- Молюсь иногда.
– И как, помогает?
- Тебе-то что?
- Так, любопытно.
- Помогает, но не от всех.
Самойлиха прошла к окну, поставила на стол крынку с молоком и прислонилась к стене, скрестив на мягкой груди обнаженные по локоть руки, глядя на входящих партизан. Ей было лет тридцать пять на вид, что называется, женщина в соку: полная, с округлой белой шеей, с крутыми, выпукло выделявшимися под юбкой бедрами. Она с недобрым выражением на миловидном еще, хоть и преждевременно увядшем лице, с вызовом смотрела на пришедших к ней незваных гостей.
- Чего надо, господа хорошие? – спросила она.- Добрые люди в такое время по гостям не ходят, а по хатам с жинками сидят.
Соколов усмехнулся недобро, еще раз оглядел избу.
- Живешь неплохо, как посмотрю? – спросил он.
- А ты что, парень, одессит?
- С чего бы это?
- Да это там обычно вопросом на вопрос отвечают.
- А-а, вот как! Не, я местный. Из соседней деревни, колхоз имени Ворошилова.
- Так чего ж тебе надо, местный?
Соколов вздохнул, ладонью разгладил верх своей кубанки.
- Из лесу мы, - сказал он.
- Я уж поняла, что не из Берлина.
- Это хорошо, что ты понятливая. Дюже хорошо…Голодаем мы там. Почти сто ртов, а жрать нечего.
Женщина шевельнулась, слегка откачнулась от стены.
- Помочь надо. Усекаешь, понятливая?
- Чем же я помогу? – спросила Самойлова. - Я что, Красный крест али продуктовая база? Тебе, парень в Лигу Наций надо, а не ко мне.
Соколов снова усмехнулся.
- А ты веселая, как я погляжу…Молодец. Бодрости духа не теряешь. Это ведь у тебя брат в полицаях служит? А?
Женщина молчала, пристально глядя на него светло-серыми, мрачно блестящими глазами.
- Чего ж молчишь? То бойкая такая была, а то прямо воды в рот набрала…Служит, да? Сашкой его зовут? Погоди, дай срок,- сказал Соколов. - Будет вместе с остальными ногами под перекладиной дергать…
Лешка встал, поднял за стол автомат, решительно надвинул на лоб папаху.
- Ладно, бойкая, некогда мне с тобой болтать! Иди, показывай, где у тебя корова.
Женщина стояла все так же, подпирая плечом стену, сложив руки на высокой груди.
- Это зачем? – резко спросила она.
- За надом, - сказал Лешка и подмигнул Васильку, который на корточках сидел возле печки и поглядывал то на него, то на хозяйку. - Пошли, показывай. Без коровы проживешь.
- Это как? С чего вдруг? А детишек я как пропитаю? Или, может, ты на паек нас поставишь?
- Братец твой, подстилка фашистская, поможет, - ответил Лешка сухо. - А нам советских людей кормить надо, тех, что за Родину, за Сталина. Шагай! Расписку тебе напишем, что реквизируем корову, для нашего партизанского пропитания. Ну?
Самойлова не двинулась с места.
-Ж… подотри своей распиской, - сказала она злобно. – Много вас таковских начальников, из леса вылазят, чудища болотные. Не дам!
Соколов усмехнулся, показал ей выразительно на автомат.
- Добром не хочешь, - силой возьмем! Пошли, Василек. Времени мало! Надо до рассвета обратно успеть.

[Квинт]

Они встретились с Петром на площади, перед бывшим сельпо. Тот с партизанами быстро шел им навстречу.
- Ну что? - спросил он.- Как все прошло? Нормально?
Соколов кивнул и сел на груду бревен у стены. Его цигарка светилась в темноте.
- Все хорошо, - сказал он устало. – Душевная такая баба оказалась…Веселая. Берите, говорит, хлопчики, кушайте. Ничего не жалко. Защищайте нас…
Тогда Быков бросил веревку и, твердо ставя шаг, с рукой у шапки, с решительным видом подошел к Петру.
- Товарищ командир взвода, разрешите доложить?- сказал он вздрагивающим, странным голосом. Петр удивленно посмотрел на него.
- Докладывай, - сказал он. – Что случилось?
- Товарищ Ермаков, женщина не хотела отдавать корову, - сказал Сергей твердо, слегка задыхаясь и продолжая держать руку у лба. – Она ругала нас и грозилась. Сказала, что хорошо бы нас фашисты перебили. Тогда товарищ Соколов ее расстрелял.
- Как так? Что ты несешь?
Сергей молчал, пристально глядя на него. Петр обвел всех глазами. Все молчали и отводили глаза в сторону. Один Соколов смотрел прямо и открыто, держа на отлете цигарку, слегка улыбаясь.
- Это правда? – спросил он Соколова. Тот молча кивнул.
- Всем быть здесь, - сказал Петр. – Грицко, за мной! Всем ждать.
И они вдвоем быстро пошли по темной улице. Василек попался им навстречу. Он шел, улыбаясь, покачивая головой, что-то напевая на ходу.
- Ты что шляешься?- напустился на него Петр. – Быстро на площадь! Ждать нас.
Подойдя к дому Самойловой, они увидели лежащее у плетня тело. Петр присел на корточки. Лицо женщины было в крови, меж глаз зияла черная дыра, рот был страдальчески приоткрыт. На ее груди белела приколотая бумажка, на которой что-то было написано. Петр взял его руку и всмотрелся. В свете месяца криво расплывались корявые, громадные буквы: «Я любила немцев и полицаев…»
- Что делается, - сказал негромко Грицко. – Что творится с людьми…А дети ее где?
Они вошли в хату и огляделись. Здесь было пусто. Детей не было.
- Убежали куда-то,- вздохнул Грицко – Мамку убили, а они перепугались и деру дали…О-хо-хо. Что с ними теперь будет?
Бегом они пустились обратно. Вся группа была на прежнем месте, у сельпо. Корова стояла, понурив голову, словно чувствуя свою будущую безрадостную судьбу, лишь иногда испуская тоскливое, громкое мычанье да роняя из-под хвоста очередную лепешку. Соколов продолжал курить, изредка перебрасываясь шутками с Васильком. Сергей сидел отдельно, в стороне, поставив между колен винтовку. Петр быстро подошел к ним и направил на Лешку автомат.
- Соколов, встать! – сказал он резко. – Сдать оружие! Ты арестован.
Лешка, удивленно подняв брови, посмотрел на него, продолжая курить.
- Ты что, Петя, сказывся? – спросил он весело и добродушно.
- Вста-ать! – крикнул Петр, целясь в него. – Живо!
Соколов недоуменно пожал плечами, выплюнул цигарку и неторопливо поднялся с бревен.
- Оружие сдай! Сергей, прими у него автомат.
Лешка снял с плеча и передал Сергею свой шмайссер, достал из-за ремня наган, отстегнул подвешенную к поясу лимонку.
- Что, и нож отдать? – спросил он спокойно.
- И его сдавай!
- Ты, Петя, извини, хоть и командир, но дурак, - сказал Соколов, передавая свой трофейный немецкий тесак Грицко. – Чего ты взвился-то?
- Молчи, парень! Ты арестован. Грицко, будешь стеречь его, чтоб не сбежал. А придем в отряд – будем тебя судить. И я тебе прямо скажу: буду настаивать на расстреле, понял?
Соколов покачал головой.
- Понял, - скал он горько и сухо.- За тварь, за немецкую подстилку – под пулю? Так, да? Спасибо тебе, Петя. А я с тобой табачок, хлеб делил, все пополам, как родному…Хороший же ты оказался друг!
- Ты, Леша, озверел. Ты все законы переступил, и божеские, и человеческие, - ответил ему Петр. Ему не хватало воздуха, и он дышал тяжело, всей грудью, словно никак не мог отойти от бега. Боль расплавленным свинцом плескалась в голове. – Грицко, следи за ним внимательно. Побежит – стреляй. Я приказываю.
- Обыскать его?
- Не надо, - сказал Петр и повернулся. – Все, пошли! Надо быстрее уходить, пока не рассвело.
Они двинулись вперед, к выходу из села.
- А что там, у старосты? – спросил Василек тихо у одного из ходивших с Петром партизан. Тот глянул на него искоса, потом обвел рукой вокруг шеи, словно очерчивая петлю, и далеко высунул язык, свесив на бок голову. Василек улыбнулся и кивнул на широкую спину Петра, широко шагавшего впереди.
- Сам?- так же тихо спросил Василек.
- Нет, Грицко,- ответил тот. – И ногами не дернул старичок…Тихо так отошел, мирно, по-доброму.
Поднимаясь в гору, к мертвому, черному, шелестящему опадающей листвой лесу, они увидели двух волков. Серебристые в лунном свете, толстоплечие, толстогорлые, звери стояли в туманном дыму и смотрели на людей, блестя изумрудно-зелеными глазами. Подпустив их ближе, они бросились в сторону и неуклюжим галопом пошли прочь, по мокро блестевшей в лунном сиянии траве.
- Много их развелось в последние годы, - сказал Василек.- Замечаете?
- А чего ж, падали сейчас полно по лесам валяется, - отозвался тот партизан, что рассказывал про старосту. И дальше они уже пошли молча, без разговоров.
Петр шагал впереди, перекинув ППШ на грудь, положив на него обе руки. В душе его переплетались жалость и злоба к Лешке.
«Идиот, истерик, пистолетчик!» думал он урывками, сквозь давящую головную боль. «Убийца! Садист! Как же я упустил его? И зачем пошел к старосте? Боялся про себя, что начнет над ним издеваться, превратит казнь в измывательство…» Он вспомнил старосту, седенького, сухонького, опрятного старичка, без шапки, со связанными за спиной руками, которого они вывели на улицу, под одиноко стоящую, уже почти облетевшую липу. Тот, со спокойным выражением лица, смотрел наверх, на взобравшегося на сук Грицко, который перекинул через торчащий толстый сук веревочную петлю и медленно спускал ее вниз, к седой голове… Петр шел медленно, измученный головной болью, и усталостью, и накопившейся за эти годы горечью, жалостью и тоской. Ему очень хотелось отбросить в сторону автомат, лечь на землю и сказать: «Делайте что хотите. Дальше не пойду!» Но именно в такие минуты острого, беспросветного отчаяния он с особенно суровым и строгим видом, внушавшим страх и уважение, оглядывался назад и грозно покрикивал на бойцов, заставляя их подтянуться…
А Соколов, шагая сзади, злобно строгал затылок Петра лезвием глаз, грея в руке, в кармане, спрятанную туда гранату, и думал о том, как ему поступить. «Ведь и правда могут шлепнуть. С них станется!», думал он. «Дед такой …» Он вспомнил, как два месяца назад они расстреляли одного из бойцов, бежавшего из плена красноармейца, который спьяну изнасиловал молодую девчонку в одном из занятых сел. Расстреливали Лешка с Грицко: поставили того перед строем, дали очереди из своих автоматов, и боец, перерезанный ими пополам, сложился и упал в приготовленную для него яму. А теперь и его так же поставят, и кто-то, может быть даже сам Петр, подойдет и выстрелит ему в грудь или в затылок. Это невозможно было представить! Он полгода жил с Петром в одной землянке, деля на двоих и табак, и сухари и патроны, и хорошо узнал его суровую, строгую натуру. Он знал, что если Петр сказал – значит, так и будет. И теперь думал о том, что сейчас, когда войдут в лес и будут проходить мимо длинного, узкого, заросшего орешником оврага, он бросит свою гранату и прыгнет в сторону, скатится под откос, а потом побежит со всех ног, и будь что будет. Но тут же трезвая мысль приходила ему в голову: «А что потом? Куда податься? В какой отряд? Некуда! Везде найдут… Не в полицаи же идти, к немцам?» Вот это уж было совсем немыслимо! И он продолжал брести вперед, покорно, как та корова, что была обречена в скором времени пойти на обед для партизан, раз за разом прокручивая в голове эти мысли и терзаясь противоречиями, не зная, на что решиться…

[Квинт]

Возможно, он все же сделал бы это, подталкиваемый страхом за свою жизнь и злобой на товарищей. Но, пока они медленно тащились по узкой лесной тропе, подгоняя старую корову, мальчик убитой Самойлихи на взятой у вдовы старосты кобыле прискакал в соседнее село, где стоял эскадрон конной дивизии СС «Флориан Гейер». Эскадрон был поднят по тревоге, и его конные взводы, ведомые местными полицаями, вошли в лес, перекрывая известные им лесные дороги и просеки. И один из взводов, тот самый, который вел двоюродный брат убитой, молодой, худощавый парень Сашка, организовал засаду как раз на пути их маленькой группы.
Эсэсовцы залегли под деревьями, уже сквозившими своими сучьями на фоне бледнеющего неба. В пятнистых камуфляжных робах солдаты сливались с наполовину облетевшими, желто-бурыми кустами и были неразличимы на фоне покрытой опавшей листвой земле. Молодой лейтенант из Бремена лежал рядом с пулеметчиком и смотрел вниз, на прогалину и тропу, в цейсовский бинокль. Он был зол и раздражен, и чувствовал себя невыносимо утомленным: третью ночь подряд их поднимали по тревоге, выдвигали куда-нибудь, и каждый раз безрезультатно. Он недавно вернулся из отпуска, и с щемящим чувством вспомнил эти две недели, проведенные дома, с семьей, белокурую девушку Анну, с которой он встречался и у которой провел чудесную ночь перед возвращением на фронт. Он думал о том, как надоела ему эта война, и эта дикая страна, с первобытными, грубыми людьми, все эти тупые, грязные бандиты, бессмысленно шатающиеся по лесам и убивающие людей, о том, как он хочет, чтоб все это поскорее закончилось. Потом он увидел выступившую из рассеивающегося тумана группу людей, один за другим бредущих по узкой, заросшей дороге. Впереди шел невысокий, бородатый мужик, в ватнике, с висящим на груди русским автоматом. А следом хворостиной гнали большую пегую, костлявую, недовольно мычавшую корову. Он подождал, когда все двенадцать человек вышли из леса и оказались на виду, а потом махнул рукой, отдавая приказ открыть огонь – и сразу же злобно, отрывисто застучал, задергался МГ-42 в руках лежавшего рядом пулеметчика, выплевывая наружу стреляные гильзы, и дружно, разом застрочили автоматы лежавших в засаде солдат…
Русских перебили в две минуты. Ни один не успел даже толком выстрелить: эсэсовцы не потеряли ни одного человека. Они спустились с бугра вниз, на тропинку, и осматривали тела, ворочая их со стороны на сторону. Лейтенант подошел к трупу того партизана, что шагал первым: он лежал навзничь, насквозь прошитый пулеметной очередью, держа в откинутой руке автомат. В груди его чернели несколько дыр, из которых торчали вата и кровавые хлопья пробитого ватника. Один глаз был выбит пулей; но лицо убитого, бледное и широкоскулое, казалось спокойным и умиротворенным.
- Обыщите его, - приказал лейтенант Клаус.- Это, должно быть, командир.
Тут к нему подошел сержант, вместе с тем молоденьким полицаем, что привел взвод сюда.
- Герр лейтенант, - сказал эсэсовец, прикладывая ладонь в перчатке к краю камуфлированной каски. – Там один еще дышит. Стонет. Говорит что-то…
- Пойдем посмотрим, - и лейтенант пошел к краю поляны.
Там лежал на животе, подтянув к нему простреленные ноги, подвернув под себя руки, Лешка Соколов, громко, жалобно стонал, и говорил несчастным, жалким, сломленным голосом:
- Не стреляйте… Я все скажу. Я покажу где база… Только не убивайте меня!
Эсэсовцы прошли мимо лежавшего на боку Василька, который еще вздрагивал, еще дергался судорожно, захлебываясь кровью, и сержант на ходу, не останавливаясь, небрежным и привычным движением выстрелил в него из парабеллума. Потом мимо Грицко, верхняя часть головы которого была начисто срезана автоматной очередью в упор – и странно было видеть эту ровно обрезанную по линии бровей, открытую черепную коробку с широко открытыми, уставленными в небо глазами. Рядом отчаянно мычала, билась корова, пытаясь встать на подламывающиеся передние ноги: круп ее был прошит очередью, и зад беспомощно волочился по мокрой земле. Соколов ждал, когда они подойдут вплотную и остановятся около него, все трое – лейтенант, и сержант, и полицай. Затем он с усилием, с надрывным стоном повернулся лицом вверх и широко улыбнулся. В одной руке он держал гранату, а в другой - вырванную из нее чеку. И последнее, что увидел в своей жизни молодой лейтенант Клаус из Бремена, так любивший отца, и мать, и сестру, и девушку Анну – была эта странная, удивительная улыбка на измазанном грязью и кровью смуглом, красивом лице. А потом оглушительно рвануло, грохнуло, и в ослепительно яркой вспышке, в облаке белого, резко пахнущего дыма грешная душа Соколова, и души эсэсовцев, и душа молодого полицая вырвались из бренных оболочек их тел и стремительно понеслись туда, за бледнеющий небосклон, где нет ни радости, ни печали, где их ждал тот непостижимо мудрый и справедливый, великий и всепрощающий, что много миллионов лет назад, устроив во Вселенной Большой взрыв, создал этот лучший, прекраснейший из миров….

[Иваныч]

Сообщение от Квинт

... высовывала сучьи старая, разросшаяся яблоня ...

Сучья (?).

[А. Рублев]

Честно говоря не понял - толи понравилось, а толи нет.

[Клетчатый]

В Перми к 9-му Мая выпустили праздничный календарь с изображениями солдат СС. Думаю, он очень бы подошёл для иллюстрации этого рассказа.

[А. Рублев]

Сообщение от Клетчатый

В Перми к 9-му Мая выпустили праздничный календарь с изображениями солдат СС. Думаю, он очень бы подошёл для иллюстрации этого рассказа.

а я думал, что только в прибалтике крыша поехала
Гордо шагает СС
в крови по макушку весь.
Кто встретится на пути -
тому живым не уйти.

[Клетчатый]

Сообщение от А. Рублев

а я думал, что только в прибалтике крыша поехала

Просто эсэсовцы на снимках симпатишные были, и дизайнер дурак, молодой ишшо, ляпнул их в календарь. Менеджеру было пофик и т.д., в общем, всё, как всегда у нас. Извините за оффтоп.

[Hakuna Matata]

Ой, любите вы сверкнуть, блестя…

«улыбнулся Петру, сверкнув в темноте зубами», «веселые глаза, которые живо блестели на бледном, продолговатом лице», « и высокую грудь, белизна которой так ослепительно сверкала», « звери стояли в туманном дыму и смотрели на людей, блестя изумрудно-зелеными глазами»

И все энта в темноте да в тумане.
Ой, шалунишка, вы энтакий, про грудь- та, про грудь, как завернули: «Зато титьки твердые, налитые, что твои арбузы…». Я тож один раз твердые титьки пробовал, по пьянке, у меня возле дома, в парке, цементные « Рабочий и Колхозница» стояли. Так у колхозницы были очень твердые титьки. Дальше, правда, вы маленько смягчились: « скрестив на мягкой груди обнаженные по локоть руки», «сложив руки на высокой груди».
Очень мне понравился ваш «душка» лейтенант из Бремена. Ишь ты, он мамку с папкой любит. Не, я понимаю, шо это не вы, это он: «Он думал о том, как надоела ему эта война, и эта дикая страна, с первобытными, грубыми людьми, все эти тупые, грязные бандиты». Ясное дело – задумка автора. Все мы люди – все мы человеки. Все одно не хорошо энта. Хотелось бы сказать, Квинт, вы ж Русский писатель, мляха муха, ага, это я к вам обращаюсь, в глаза смотреть, мля, смотреть в глаза, я сказал! Ой, простите, заносит по старой привычке, я ж до того как литературным критиком стать, в другом ведомстве служил.
А так, вааще, очень понравилось, прочел на одном дыхании. Мария Гринберг отттдыхает.