Чую, что скоро забанят не по-детски, потому выкладываю главу, которая - ммм - нравится.
История Лешика
История Лешика уже и в самом своем начале (едва тот приступил к рассказу) показалась мне вполне достойной того, чтобы быть занесенной в наш с другом новый, пересмотренный Учебник Жизни. А потому все слова случайно выжившего попрошайки я аккуратно перенес в свою писательскую тетрадь. В эту, с виду общую школьную тетрадку, которая в свернутом виде помещалась практически в любой из моих карманов, я старался зарисовывать мелким почерком все, что происходило со мной (с нами) за последние дни. Именно зарисовывать, потому что происходящее никак не поддавалось стандартному описанию.
Благодаря своему житейскому опыту, богатому, кстати, на редкостные события, я давно уже убедился в том, что человеческая память слишком уж несовершенный инструмент, чтобы слепо на нее полагаться: рано или поздно все пережитое обязательно забудется. Тогда как времена у нас сейчас стояли непростые, подлинно исторические, и не запечатлеть их будет сущим преступлением перед чудом выжившими остатками человечества. Таким образом, по мере заполнения, моя скромная тетрадь все больше приобретала поистине библейскую ценность.
- Признаюсь сразу,- неторопливо начал свой рассказ Лешик,- что мое детство, да и собственно юность, мало чем отличались от ваших.- Рассказывал он в полном согласии с литературными традициями давно от нас ушедшего восемнадцатого века. На ум мне сразу пришелся писатель Филдинг, с которым сейчас вряд ли уже кто знаком.
- Совершенно с тобой не согласен,- возразил я,- мои детство и юношество были слишком уж бурными, чтобы равнять их с твоими: я то и дело сбегал из дому, из благополучной, причем, семьи. Моему другу тоже есть чем похвалиться.
- А что вы можете знать о моем детстве?- взорвалась вдруг Ням.- С восхода солнца и до его заката я видела сплошь рисовые поля. Как думаете, почему я маленького роста? Да потому что с детства не разгибала спину.
Лешику неожиданно стало стыдно за свои необдуманные слова. Вполне вероятно, что именно из чувства стыда он в очередной раз жадно приложился к бутылке Амароне.
- Приношу извинения за неудачное начало,- сказал он и скромно, но лишь на краткий, едва различимый миг, потупил в землю глаза. После чего, как ни в чем не бывало, продолжил рассказ .
- Ранние годы своей непростой жизни,- рассказывал он,- я прожил как все: незатейливо и, в некотором смысле, даже бездарно. Разумеется, что под ”всеми” я вовсе не имею в виду здесь присутствующих.
- Так-то будет получше,- заметил мой друг.
- А теперь, будь добр, продолжай, не останавливайся,- благодушно махнул он рукой Лешику.
Скупыми на эмоции словами Лешик без малейшей утайки поведал нам о том, сколь беспечно и столь же бессмысленно проходила его юность: в безумном пьяном веселье, в глупых, порой недостойных воспитанного человека поступках. Всего этого он как-то разом стал сторониться, без всякой, вроде, на то осознанной причины. Стал задумываться о высоких жизненных смыслах, размышлять над совершенными поступками, некоторых из них даже стал стыдиться. Иначе говоря, вступил в естественную для подросткового возраста фазу жизни, которую смело можно назвать философской.
Как и многие молодые люди до него, Лешик попытался самостоятельно научиться отличать доброе и светлое от явлений зла, но полностью растерялся в процессе этих своих попыток, тем более, что подсказать ему что-нибудь дельное было некому. Он попробовал также поискать ответы на свои вопросы в толстых умных книгах, но, как и люди, книги ему, видимо, попадались совсем не те.
Изображенная Лешиком картина собственного падения, если расписать ее красками, выглядела примерно так: в виде необъятного, обильно удобренного поля. В какую сторону ни ткнись взглядом, повсюду что-то да растет и просит к себе ухода. Вечно требуется что-нибудь срочно полить, удобрить, сберечь, если речь идет о полезных культурах. Или же безжалостно выполоть, выжечь, вырвать на корню, если это пробившийся на поверхность негодный сорняк. По своему незнанию, Лешик из всего поля выбрал для ухода две близлежащие грядки, одна из которых случайно оказалась засеянной ленью, другая, по столь же нелепой случайности, завистью.
- Эти избраные мной грядки,- неторопливо продолжал свою историю Лешик,- я старательно поливал, оберегал от слабейшего дуновения ветра, не подозревая, что тем самым культивирую в себе уже упомянутые выше ужасные пороки. Корни этих неблаговидных растений невидимо разрастались под землей, расползались во все стороны, точно рачьи щупальца, придушивая один за другим ростки всего славного, что рано или поздно могло во мне проявиться. В дальнейшем мои лень с завистью срослись до полной неотличимости: примерно так, как в неудавшейся семье порочный отец с годами срастается со столь же порочной матерью. И вот в моем лице вы наблюдаете теперь их случайное порождение.
- Лешик у нас писатель похлеще моего будет,- заметил я с некоторой завистью.- При первом же удобном случае попросим для него Букера.
- Весьма показательная история,- высказался в ответ мой друг, педагогическим жестом вздымая к небу свой длиннющий указательный палец.- Лешик, невзирая на жалкий свой облик, преподал нам некий урок гражданской нравственности. Наглядно, доступными словами и образами представил, каким человеком нельзя быть.
- Как правило,- продолжал он, по-прежнему не опуская пальца,- людям свойственно обвинять во всех своих неудачах общество. Что, в общем-то, верно. Ведь всякий раз, когда упомянутое общество не справляется с возложенными на него (и добровольно принятыми) обязанностями, оно непременно валит собственную вину на случайно попавшегося ему под руку индивидума. Отчего бы тому же индивидуму не отплатить обществу равноценной звонкой монеткой?
- В нашем же случае,- продолжал размышления мой друг,- общество, каким бы убогим оно ни было, предоставило Лешику достаточно неплохие условия для выживания в среде ему подобных. Лешик, судя по всему, принял эти условия за должное, воспользовался ими, можно даже сказать, что подписал тайный договор с обществом собственной алой кровью. После чего, в соответствии с договором, самым естественным образом завел семью, обзавелся детьми, приобрел дом, даже проделал неплохую карьеру.
- Все именно так и было,- охотно согласился со словами моего друга Лешик.
- Уже с раннего детства,- возобновил он прерванный рассказ,- я отличался особой, редкостной ленью. Все немногие домашние обязанности, возлагаемые на меня родителями, а позже и школьные, исполнял разве что из-под палки. Никогда мне не мечталось кем-нибудь стать или хоть чего-то достичь. Хотелось лишь, чтобы все вокруг навсегда оставили меня в покое. Позрослев, я попытался жить как все другие (разумеется, что не имею ввиду присутствующих), и, как ни странно, несмотря на пороки, у меня это неплохо получалось. Впрочем, не будь у меня таких ужасных порочных черт, как лень и зависть, я бы, скорее всего, не сидел сейчас рядом с вами в эдаком затрапезном виде. Умер бы наверняка вместе со всеми людьми еще пару дней назад.
- И вот как-то раз, по совершенной случайности, во время запланированной семейной прогулки в очередные выходные, взгляд мой привлек городской нищий. Приглянулся даже не сам он, ибо был грязен и внушал своим видом отвращение, а тот легкий способ, которым он зарабатывал себе на жизнь. Дни напролет он почти бездвижно просиживал на улице, всегда на том же одном месте, у старых, окрашенных в рыжее стен городского музея. Всякий раз,когда в его кепку (летом) или шапку (зимой) кидали монетку, он кивал головой и благодарил за подаяние. Таким вот образом, ничего собственно со своей стороны не предпринимая, он зарабатывал себе на пропитание, и со стороны выглядел человеком вполне умиротворенным и даже в чем-то счастливым.
- Я прекрасно понимал,- продолжал Лешик,- что жизнь попрошайки, какой бы изумительной она ни казалась с виду, на самом деле далеко не сладка. У попрошайки не может быть семьи, вроде моей, и уж тем более приличного дома с двумя автомобилями в гараже. Все свои дни он обязан, как прокаженный, проводить на улице, побираясь в любую погоду, возможно, что и в шторм, и в жуткие морозы, невзирая на дурное настроение, плохое самочувствие и прочие обстоятельства. Все это я, как уже сказано, прекрасно понимал, и все же вдруг почуствовал к побирушке необъяснимую зависть, совладать с которой мне оказалось не под силу.
- Сам я отдавал труду каждый божий день, если не считать выходные, тянул, как мог, семью, выбиваясь иной раз из последних сил. И потому одно лишь присутствие рядом с собой подобных попрошаек (а их много, они повсюду) казалось мне оскорбительным. Но казалось так до тех лишь пор, пока я внезапно не осознал, что на самом деле втайне завидую этому городскому нищему. А осознав , понял, что мне по душе беспечная жизнь этих загадочных людей, и что я попросту рожден для подобного существования, свободного от моральных долгов и условностей.
- Будучи человеком упрямым и настойчивым ,- продолжал Лешик,- в чем-то даже решительным, в один из ближайших выходных я сел прямо с утра побираться на пешеходной улице города Роскильде, что в тридцати километрах от моего дома. И хотя переоделся в самую скверную одежду, какая только нашлась, и изобразил на лице крайне жалостливый вид, подали мне ровно столько, чего едва хватило, чтобы оплатить дорогу и горячую сосиску из киоска.
- Очень скоро я обнаружил, что попрошайничество, несмотря на свою малую привлекательность, представляет собой вполне серьезный род деятельности, сравнимый, скажем, с актерством. Выяснилось, что у попрошайничества, как и у всякого искусства, существует неимоверное число приемов и техник. Не стану утверждать, что испробовал их все, поскольку это невозможно: ведь сколько существует на свете попрошаек, столько и различных оригинальных подходов к этому виду заработка. Время от времени я выбирался в крупные города вроде Копенгагена, Нэствида или Роскильде, и, прогуливаясь по улицам, внимательно наблюдал за тамошними нищими. Увиденное и осмысленное в подробностях записывал в блокнот, которых со временем у меня стало несколько.
- Многое из увиденного я с интересом первооткрывателя опробовал на себе. Повязывал не раз темной бархатной лентой свой правый глаз, будто он был незрячим, однако вскоре отказался от подобной практики: хотя в таком виде подавали больше, глаз затем с трудом снова привыкал к свету, и никак, на мой взгляд, не стоилa пара сотен лишних крон подобных мучений. Носил руку на груди так, точно она была сломана. Раскладывал перед собой видавший виды деревянный костыль. Одно я хорошо для себя уяснил: чистому и хорошо одетому нищему подают, как правило, не так щедро.
- В семье тем временем мои отношения с женой вконец разлаживались,- продолжал Лешик,- ведь практически все выходные дни я проводил вне дома. Пусть ошибочно, но и не без причины, моя супруга предположила, что я охладел к ней и завел себе женщину на стороне. Чтобы хоть как-то исправить ситуацию, я вместо выходных стал побираться на неделе, в обычные будние дни, заранее смирив себя с тем, что в простые дни подают много меньше. Приходилось к тому же то и дело отпрашиваться с работы, сказываясь больным.
- Как-то раз в кепку мне бросили сразу две монетки по десять крон, одну следом за другой, они аккуратно улеглись рядышком. Внутренний голос подсказывал мне затаиться, не поднимать головы, сделать вид, что не заметил подаяния, как если бы в этих монетках крылась некая для меня угроза. Надо ли говорить, что я не прислушался к голосу, хотя и поступи согласно ему, ничто бы не изменилось, поскольку был уже к тому времени узнан коллегой по работе. Произошло именно то, чего я больше всего опасался, что снилось мне в самых худших кошмарах: разоблачение.
- Случись такое в выходной день, я мог бы как-нибудь отговориться: представить свое грязное попрошайничество как безобидное хобби наподобие охоты или рыбалки; как азартную, но безвредную для окружающих страсть вроде людомании. Сказать, что поступаю так на спор, заключенный с приятелем, или же что собираю материал для книги об этих несчастных людях. Любое из приведенных объяснений могло бы меня спасти, если бы только я попрошайничал в свободное от работы время.
- На работе ко мне проявили редкостное великодушие, предложив без всякого лицемерного осуждения и высокопарных выговоров уволиться ”по-хорошему”. Говоря проще, по доброй воле написать заявление об уходе. В противном же случае, было мне добавлено, я обязательно буду уволен, но уже с показательным разоблачением и последующим за тем позором.
- Супруга, с которой я благополучно прожил с десяток лет, узнав, что я живу жизнью попрошайки, не пожелала уже более иметь со мной ничего общего, и мне оставалось лишь покинуть семью и дом. Я снял комнатку неподалеку, в полуподвальном помещении, и продолжал побираться каждый божий день, так же точно, как прежде ходил на работу. Со временем перестал умываться и даже мыться, чего и прежде не любил; прекратил бриться, и за каких-то три месяца стал выглядеть ровно так, как выгляжу сейчас.
- В поганеньком, видимо, месте живешь, Лешик,- заметил на все сказанное мой друг,- если выхлоп до тебя никак не добрался. С другой стороны, безумный образ жизни сослужил тебе великую службу: он спас твою никчемную жизнь.
Лешик, покончив со своей историей, вновь заметно расслабился и продолжил поедать остатки пищи из наших тарелок, то и дело промачивая горло Амароне. Вид у него в скором времени стал сытый и довольный, в меру хмельной. Но одновременно и озабоченный, даже, как мне показалось, чуть встревоженный. Об этом я мог судить лишь по выражению его глаз, поскольку все остальное на его лице было сокрыто под густой растительностью.
- Моя жизнь, судя по всему, потеряла всякий смысл,- грустно заметил он.- Побираться стало бесполезным занятием, если подать все равно некому. А ведь это лучшее из того немногого, что я умею. Мой накопленный годами опыт, который, без сомнения, уникален, мог бы чем-то послужить человечеству, когда бы оно так преждевременно не сгинуло. И вот что мне теперь делать с моими драгоценными блокнотами?
- Отдай их мне,- предложил я.- Я хорошенько изучу их, а позже, когда все вокруг придет в норму и у меня появится досуг, я напишу по твоим материалам занимательную книгу.
- И что же я получу взамен?- поинтересовался Лешик.
- Могу назначить тебя бургомистром города Кёге,- ответил я, и Лешик недоверчиво и вопросительно посмотрел на меня.
- Есть у Миккеля такие полномочия,- подтвердила мои слова Ням.- Он незаконнорожденный сын нашей усопшей Маргареты, а стало быть без пяти минут датский король.
- Но только придется сначала привести тебя в порядок,- заметил я Лешику.
Добавлено через 32 минуты
Есть, Стелла, еще интересные площадки. Приведу примеры.
[Ссылки могут видеть только зарегистрированные пользователи. ]
Последний раз редактировалось Mishka; 22.12.2014 в 04:25.
Причина: Добавлено сообщение
А если разобраться, так вовсе и не общую, а частную - ибо принадлежала она сугубо мне, а не какому-нибудь там Лешику и иже с ним... Пардон, буду сдерживаться. Автор, безабид...
Цитата:
Сообщение от Mishka
Благодаря своему житейскому опыту, богатому, кстати, на редкостные события, я давно уже убедился в том, что человеческая память слишком уж несовершенный инструмент, чтобы слепо на нее полагаться: рано или поздно все пережитое обязательно забудется. Тогда как времена у нас сейчас стояли непростые, подлинно исторические, и не запечатлеть их будет сущим преступлением перед чудом выжившими остатками человечества. Таким образом, по мере заполнения, моя скромная тетрадь все больше приобретала поистине библейскую ценность.
Если это начало рассказа, то довольно громоздкие словесные конструкции. Если начало романа - то до его финала не каждый доживёт, боюсь...
Цитата:
Сообщение от Mishka
потупил в землю глаза.
А можно потупить их в потолок?
Цитата:
Сообщение от Mishka
рачьи щупальца
Хм...
Честно говоря, тяжёлый материал, пусть и написан грамотно, в основной массе. Пришлось как-то стыковать с прочитанным несколько ранее, что оказалось ещё труднее для восприятия.
Цитата:
Сообщение от Mishka
высказался в ответ мой друг, педагогическим жестом вздымая к небу свой длиннющий указательный палец.
"Друг", судя по всему, редкостный зануда и моралист с претензиями на право слыть философом...
Нет, что ни говори, не хватает меня на психологические романы...
Мадам Бовари - это тоже я. С другом разберусь позже. Да я б другую главу попросил бы тебя разобрать, но это уже наглость. Но, если будет время, будь добр.
Мы освобождаем Бьярне
До полицейского участка нам было рукой подать, меньше пяти минут неспешной ходьбы, если, конечно, знать дорогу. Столько же было и до арестхуса (арестантского дома), так здесь прозывают тюрьму предварительного заключения, или попросту кутузку; он полицейскому участку приходится воспаленным аппендиксом. Всех героически повел за собой я, поскольку место случайно или по намеренности было схоронено в тощем леску, и без помощи местного следопыта, вроде меня, обнаружить его было сложно.
- Это ж надо так бояться народного гнева,- заметил мой друг и осуждающе покачал головой.
Ням, напротив, все было интересно: похоже, ничего, кроме работы, она в этой жизни не видела.
Выхлоп из космоса произошел посреди дня, в приемное время, так что двери участка были распахнуты настежь: заходите, мол, дорогие гости, будьте как дома; не пришлось даже выбивать двери. Все до боли знакомо и привычно, точно в последний раз я был здесь всего лишь вчера.
Поэтому, когда мой друг поинтересовался, где здесь у них раздевалка, я автоматически, нисколько не задумываясь, ткнул пальцем в нужном направлении. Откуда я мог это знать, ведь на двери в раздевалку не было никакого указателя? Ничего в том не было сверхъестественного, обычная наблюдательность: видел в свое время, как в комнату заходили штатские люди, а выходили из нее те же самые люди, но в форме. Писательский мозг все запоминает. Помню, наблюдая это, мне представилось, что в комнату, кроме людей, заходят бараны, коровы, собаки (кармическая такая тема), а выходят люди в форме.
На какое-то мгновение моя душа ушла в пятки, когда из-за двери, ведущей в раздевалку, вместо моего друга вышел долговязый полицейский сурового вида с дубинкой в руке; мне тотчас вспомнился давний и неприятный опыт с полицаями, неожиданно заныли плечи, захотелось закричать , сбежать прочь, может быть даже кого-то убить. Все это на самом деле нисколько не смешно: я имею в виду то, что сотворили полицейские ироды с моим сознанием.
- С трудом подобрал себе форму,- сказал мой друг, скалясь во весь рот,- у них здесь сплошь неудачники-коротыши работают. Из доброй полсотни единственный достойного роста полицай обнаружился. Славно подшучу над приятелем, если он только не умер.
- Подозреваю, что этот твой достойный полицейский мне хорошо знаком,- ответил я другу,- очень повезло ему, что он умер или исчез.
Ням бездумно поддалась дурному примеру моего друга и вслед за ним также перерыла все шкафчики в полицейской раздевалке; впустую, впрочем, потому что не бывает на свете полицаев ростом с Ням. Ей пришлось удовольствоваться чьим-то парадным кителем с золотыми погонами, который свисал ей до колен. По правде сказать, мой друг и Ням выглядели теперь точно два сбежавших из цирка клоуна.
Неожиданно зазвонил телефон за приемной стойкой, а когда Ням взяла трубку, старческий женский голос поинтересовался: что, черт возьми, происходит, она все утро звонит и звонит, а никто не берет трубку.
- В полиции никого нет,- ответила Ням,- произошел выхлоп из космоса и все полицейские исчезли или умерли.
- Нужно было спросить адрес этой старушки,- сказал мой друг,- может нам удалось бы спасти ее от голода, например, или еще от чего-нибудь похуже,- и он подмигнул мне.
Я знал, что он любит покривляться и уже почти привык к этому.
Прошло два или даже четыре года со времени моей отсидки, а в участке практически ничто не изменилось. Во внутренний дворик мы попали теми же потайными дверями, через которые меня торжественно встречали и провожали несколько лет назад (никакой торжественности, разумеется, не наблюдалось, я вставил слово лишь для большей выразительности). По пути во дворик я вышиб пару стекол (непростые, кстати, оказались стекла, ужасно плохо бились), и наконец мы вышли к воротам, ведущим в арестхус.
- Тук-тук, открывайте,- вежливо постучал в ворота мой друг, а когда никто нам, конечно же, не открыл, пнул по ним ногой, и те распахнулись перед нами, потому что, подозреваю, попросту не были заперты. Я знал, что запираются они лишь ближе к вечеру, потому что весь день через них снует народ: из полицейского участка в арестхус и обратно. Однако мой друг предположил, что обладает некой магической силой, которая позволяет ему открывать любые двери одним пинком.
Точно так же распахнулась перед ним центральная дверь в тюрьму и последующие три двери, последняя из которых вела на этаж, где я в свое время отбывал наказание. В отличие от моего друга, я не видел в его способностях никакого чуда: двери в арестхусе запирались с помощью элетричества, а выхлоп из космоса мог не только уничтожить людей, но и повредить щитки. Вот, пожалуй, и все объяснение этих чудес.
Пока мой друг выпинывал одну за другой двери камер, с надеждой заглядывая в каждую из них в поисках приятеля, мы с Ням присели на привинченную к полу скамейку, чтобы отдохнуть. Отдых, как известно, настраивает на пустые мысли, поэтому я нисколько не удивился, когда Ням задала мне наиглупейший вопрос, на который я тем не менее ответить не смог.
- Никогда не приходилось бывать в тюрьме,- сказала она,- теперь буду знать, как здесь все выглядит. Заметно, что повсюду чистота, везде убрано. А какая фирма занимается здесь уборкой?
Обдумывая, как лучше ей ответить, я вдруг полностью ушел в воспоминания. Мне вспомнилось, что за все те восемь дней, что я провел здесь в компании преступников-иностранцев, никто в нашей камере не убирался, кроме нас самих; тем не менее, она все время оставалось безупречно чистой, и в этом не было никакого волшебства: мы просто-напросто следили за порядком. Но ведь кто-то должен был убираться и в самой тюрьме? Ням, сама того не подозревая, задала неразрешимую загадку.
Вместо ответа, которого я все равно не знал, я устроил ей небольшую экскурсию по тюремному отделению. Первым делом показал свою камеру, которая, в отличие от прочих камер, одиночек, была рассчитана на троих заключенных. В одиночке сидеть, конечно, спокойнее, если даже ветерка боишься, зато в нашей камере всегда было весело: нескончаемые рассказы о жизни, ночью громкая музыка, на которую никто не жаловался: нас ведь было трое. Засыпали лишь под утро и спали до обеда, пропуская завтрак.
- Если будут спрашивать, где хочешь сидеть, не выбирай одиночку,- посоветовал я Ням,- там люди с ума сходят. Хотя, впрочем, никто спрашивать и не будет, это все же не гостиница.
Когда я представил ей открытый тренажерный зал, размещенный прямо здесь, в холле, для общего пользования, она была потрясена увиденным: все точно так, как в кино, сказала она. Вот, к примеру, душевая, продолжал я тем временем экскурсию (дополняя слова красочными жестами), здесь можно отмыться от тюремнной грязи; а вот неплохая библиотека, если вдруг возникнет интерес к печатному слову; и здесь же передвижной (дорогущий, правда ) буфет на случай, если захочется отвлечься от грубой казенной пищи.
Все эти удовольствия, пояснил я далее, доступны, однако, не все время, а лишь в определенные два часа каждого вечера. Что вполне справедливо, ведь нас собрали здесь вместе вовсе не для того, чтобы развлекать днями напролет: асоциальные элементы, отбросы общества, вроде нас, должны отбыть срок наказания со всей возможной строгостью. Так что большую часть времени мы проводили непосредственно в камерах, где единственными развлечениями нам служили завтрак (который, как уже было сказано, мы обычно пропускали), обед и ужин. По срочным нуждам, то есть в туалет, должно было всегда проситься: стучать в дверь, иногда подолгу; дело довольно-таки стеснительное и унизительное.
В дневное время можно было развлечься еще и прогулками по внутренним дворикам арестхуса (их было пять или шесть) под наблюдением охраны. В начале прогулки заключенные ходили по кругу, друг за дружкой, точно дети, причем обязательно против часовой стрелки; после чего им позволялось расслабиться и разбиться на небольшие группки по два-три человека. Длилась такая прогулка полчаса, и за все время я пропустил ее только раз, о чем сильно жалел.
Мой друг тем временем закончил обход тюремного отделения.
- Полагаю,- сказал он (и в его голосе мне не услышалось ни нотки сожаления, всего лишь сухое объявление факта),- что моему приятелю повезло намного меньше нашего: он, вне всякого сомнения, исчез вместе со всеми и попал на тот свет. Впрочем, человек он был сложный, нисколько не удивлюсь, если ему не найдется даже крохотного местечка в Раю.
Он едва успел договорить (а мы с Ням посочувствовать его горю), как до нашего слуха донеслись странные звуки, слабые, точно идущие из-под земли: тук-тук, тук-тук-тук; приблизительно так дятел бьётся клювом о дерево. Мы разом примолкли и внимательно вслушались: на этот раз нам послышался глухой и сдавленный крик, как если бы кто-то отчаянно пытался докричаться до нас через подушку. Мы тщательно обшарили весь этаж, не пропустив ни единой камеры, ни малейшего закутка, пока, к общему изумлению, не обнаружили дверь, совершенно непохожую на другие. Дверь была тяжелой, с виду карцерной, и моему другу удалось выбить ее лишь со второго удара.
Из мрачного помещения, которое и в самом деле оказалось карцерным, нашим глазам (буквально из тьмы) явился мужчина крайне неприветливого вида. Он сразу же двинулся в нашу сторону, точно был быком, а мы его красной тряпкой, безбожно ругаясь и брызжа слюной; а приблизившись, даже попытался накинуться на нас, невзирая на то, что мы были его спасителями.
Мой друг не растерялся и приложился изо всех сил дубинкой по правому предплечью мужчины (не забыли еще, что мой друг левша?); Ням, в свою очередь, также огрела его короткой, скорее декоративной, нежели служебной, дубинкой по спине. Я тоже весь изготовился к удару, так что, встретив столь серьезное сопротивление, мужчина отступил, но по-прежнему крепко сжимал кулаки и смотрел на нас исподлобья, повторяя сквозь зубы лишь одно: сыр, сыр, сыр, сыр. Так обычно говорят в нашем королевстве, когда хотят обозвать полицейского, и тем это слово очень не нравится, видимо потому, что намекает на вонючее свойство продукта.
- Чувствую себя очень неловко,- искренне посетовал мой друг,- из-за того, что ударил дубинкой ни в чем передо мной не повинного человека да еще и находясь в полицейской форме. Но больно уж он здоров, этот парень, без битья нам с ним было не справиться. Надеюсь все же, что у него были веские резоны накинуться на нас, и пострадал он за идею, а не по глупости. Скажи, дружище, что двигало тобой?- обратился он к мужчине.
Не стану приводить речь мужчины прямым текстом, поскольку через слово он вставлял в нее либо "сыр", либо мат (кстати сказать, самое непристойное слово в королевстве - это "дьявол"). Мужчину, как позже выяснилось, звали Бьярне, и его возбужденное состояние можно было легко понять и оправдать, если, конечно, знать, что два дня назад, еще до выхлопа из космоса, его заперли в карцере за плохое поведение: подрался с заключенным, вдобавок пререкался с охраной. С тех самых пор ему не довелось ничего съесть или выпить; все эти дни он не курил, не брился, не ходил в туалет (то есть ходил, но не покидая камеры, что еще ужаснее).
- Теперь ты свободный человек, вроде нас,- сказал я Бьярне и напутственно похлопал его по плечу,- вот только впредь постарайся воздерживаться от совершения преступлений (с исчезновением системы в них нет уже никакого смысла). В противном случае безжалостная рука закона в ее лице (я показал на Ням) настигнет тебя где угодно.
Покончив с напутствием, я кратко и по возможности простыми словами, поведал ему обо всем, что произошло в мире за последние два дня (поделился всем, что знал), и наблюдал по его бесхитростному лицу, что он не верит ни единому моему слову. Человечество, рассказывал я, полностью исчезло с лица земли за редкостными исключениями (как, например, в наших случаях); сам он, полагаю, спасся лишь благодаря тому, что находился за особыми стенами в карцере, которые уберегли его от выхлопа.
Он внимательно меня слушал, но продолжал ничему не верить: ни таинственному исчезновению людей, ни собственному чудесному освобождению от заключения; он то и дело пощипывал себя за руку, желая удостовериться в том, что мы ему не снимся. В конце концов я объявил ему, что некогда нам с ним дольше возиться, поскольку торопимся в Амалиенборг, на коронацию.
- Выходит, что померла наша Маргретта, пока я находился в карцере,- грустно покачал головой Бьярне.- Очень жаль, потому как что за король из этого (пропущу произнесенное им горячее словцо) Фредерика? Хотя мне, закоренелому до мозга костей преступнику, какое, к дьяволу, до всего этого дело?
- Да когда же ты наконец поймешь, что все умерли? - не сдержала эмоций Ням, полностью пораженная его несообразительностью.- Что Фредерика, какой бы он ни был, тоже, скорее всего, уже нет: все равно, исчез он или умер. Королем теперь по праву станет Миккель, потому что он незаконнорожденный сын Маргретты.
- Вот дьявол!- выругался в сердцах Бьярне.
Пардон, буду сдерживаться. Автор, безабид...
Это может быть похлеще истории доктора Джекила...
