рассказ Каникулы на том свете. Часть 1: Синие грузовики

[Джон Маверик]

Каникулы на том свете. Часть 3: Пассажир ночного поезда


Тонкие и желтые, словно канареечные перья, лучи пробивались сквозь пыльную решетку окна – такого высокого, что заглянуть в него можно было, только встав на цыпочки. Свет падал на койку, окрашивая тюремное одеяло в тошнотворный бежевый цвет, а грязную подушку – в не менее тошнотворный розовый. Если же на тумбочке стоял полный воды стакан, то солнечные зайчики, искупавшись в нем, делались мутно-серыми, как осенняя хмарь. Эти оптические чудеса поначалу развлекали Фредерика, потом стали бесить.
Свою узкую, похожую на пенал камеру он изучил не хуже, чем кнопки на собственном мобильнике: покрытые незамысловатыми граффити стены, железную кровать, привинченную к полу за все четыре ножки, деревянный стул и такой же стол, тумбочку и крошечный телевизор на полке. По телевизору четвертую неделю шел сериал «Моя маленькая ферма» – длинный, пасторальный и почти культовый, – но у Фредерика и ферма, и ее обитатели уже сидели в печенках. От безделья и тоски он читал на стенах – прощальные записки, последние отчаянные признания в любви, акростихи и некрологи. Особенно запомнились ему словоизлияния неизвестного поэта и философа:
«Смерть пахнет ромашками, лавандой и диким укропом. Броситься в ее объятья – все равно, что стать пассажиром ночного поезда...».
Так это или нет и чем именно пахнет смерть, Фредерику предстояло узнать очень скоро. Заканчивалась унизительная эпопея: расследование, суд, прошение о помиловании. Все вопросы следователей, так же, как и свои ответы, он выучил наизусть и, без сил свалившись на койку после очередного допроса, прокручивал их в голове, как заезженную кассету. С начала в конец и с конца в начало, и потом с любого места – до бесконечности. Пока в носу не начинало предательски щипать, а мысли не заволакивало белым шумом.
– Фредерик фон Мерциг, признаете ли вы, что дали своему брату Леону фон Мерцигу таблетки растворимого клея для дерева? – едко вопрошал следователь, неочиненным концом карандаша отстукивая по столу «Марсельезу».
– Признаю, – затравленно соглашался Фредерик.
– И вы насыпали их в пузырек из-под снотворного? Так?
– Да, так. Я отсыпал немножко из большой упаковки. Леону было совсем чуть-чуть нужно, только уголок дверцы подклеить.
– Вы знали, что таблетки высокотоксичны?
– Я не собирался их есть!
– Правильно, фон Мерциг. Не собирались. Вы сделали это с целью отравить фрау Элизу Бредов, тещу вашего брата.
– Да не хотел я никого травить, – устало возражал Фредерик. – Леон задумал починить шкафчик в прихожей и попросил у меня клей.
– Хорошо, допустим, фон Мерциг. Итак, вы насыпали таблетки в пузырек и вместо того, чтобы отдать его брату, поставили его... – тут следователь выдерживал драматическую паузу, во время которой испепелял ерзающего Фредерика презрительным взглядом, – на туалетный столик в спальне фрау Бредов. Так?
– Понимаете, – оправдывался тот, – я искал Леона по всей квартире и зашел в комнату к его теще. В этот момент у меня в сумке зазвонил телефон, и чтобы его достать, пришлось вынуть пузырек с клеем, а потом... потом он там и остался. Пузырек, в смысле.
– Кто вам звонил?
– Не знаю, забыл. Сколько времени прошло... – Фредерик страдальчески морщился, украдкой смахивая со лба крупные градины пота. – Кажется, кто-то ошибся номером.
Следователи – те еще чудаки. Они почему-то уверены, что человек должен помнить каждый свой день по минутам: во сколько встал, чем и как долго завтракал, обедал и ужинал, с какого часа по какой был на работе, когда вернулся домой, с кем встречался или говорил по телефону – сколько бы времени с часа Х ни прошло. Обычно люди не запоминают подобные глупости. Но стоит честно ответить на вопрос: «Не знаю, забыл» – и считай, что твоя песенка спета. Конечно, дело тут было не только в забывчивости фон Мерцига. Что-то в его истории отчаянно не склеивалось – расползалось по швам. Только полный болван поверил бы, что можно случайно положить яд в пузырек от лекарства, которое обычно принимала старая дама, и так же случайно забыть его в спальне на туалетном столике. Хоть ты сотню басен сочини про ремонт гардероба.
Когда приговор огласили, Фредерик расплакался прямо в зале суда. Он никак не мог себе представить, что из-за какой-то чокнутой старухи – которой лет десять как пора на тот свет – его, жизнелюбивого и крепкого, навсегда вычеркнут из мира живых. Затем потянулась липкая и мучительная волокита – безвкусная, как многократно пережеванная резинка. Адвокат Фредерика подал прошение о помиловании. Его отклонили. Подал еще раз – с тем же результатом. Третья попытка по закону считалась последней, и на ее успех уже никто не надеялся.
Фредерик осунулся и погрустнел. Целыми днями он валялся на койке и, если не смотрел телевизор и не упражнялся в толковании тюремного фольклора, то сонно листал подаренную начальником тюрьмы «Тибетскую книгу мертвых». Очарованный ее мрачной поэтикой, он тем не менее прекрасно понимал, что книга эта имеет такое же отношение к смерти, как костры инквизиции к раннему христианству. То есть никакого. Она о чем-то совсем другом – гораздо более глубоком и страшном, чем простой уход из жизни.
Ровно через три месяца со дня ареста в камеру Фредерика гуськом вошли начальник тюрьмы, адвокат и похожий на ученика ешивы очкарик с пухлой тетрадкой в руках.
– Господин фон Мерциг, – церемонно обратился к Фредерику начальник, – ваше прошение третий раз отклонено. Сегодня ночью, с наступлением темноты, приговор будет приведен в исполнение.
Адвокат прокашлялся в кулак, а очкарик присел на край постели и, раскрыв на коленях тетрадь, принялся быстро что-то записывать. Начальник тюрьмы кивнул в его сторону:
– Это господин Жан де Клод, наш практикант. Он проводит вас... ну, сами понимаете куда, не хочу говорить банальностей. Так что, если есть вопросы – то все к нему.
С этими словами он вышел из камеры, адвокат – за ним следом, а Фредерик и практикант с французской фамилией остались вдвоем.
– Может, выключить телевизор? – мягко предложил де Клод, поднимая нос от конспекта. – Или, если вам надо побыть одному...
– Я тут целую вечность сижу один, – горько сказал Фредерик. – Поговорите со мной, пожалуйста. Хотя бы сегодня. Все равно о чем, мне бы только слышать человеческий голос.
Жан де Клод ободряюще улыбнулся и, сняв очки, заложил ими тетрадку. Его голые зрачки блеснули мутно и растерянно. «Почему-то чем хуже зрение, тем добрее человек, – подумал Фредерик, ошибочно приняв его смущение за сочувствие. – Должно быть, оттого, что меньше мерзостей видит. Если это так, то очки – зло».
– Почему казнят ночью? – спросил он вслух.
– Ну, наверное, это такой пережиток прошлого, – с готовностью откликнулся практикант, – можно сказать, нравственный атавизм. Спровадить кого-то на тот свет раньше считалось деянием постыдным, а постыдные деяния не совершаются средь бела дня.
– Еще как совершаются! – возразил Фредерик. – Наивный вы.... – и поинтересовался. – А каков он, тот свет?
– Вы знаете, я там никогда не бывал. Но говорят... я имею в виду те, кто туда заглянул и вернулся... что он напоминает... ну, что-то вроде этой «маленькой фермы».
– Да? – Фредерик метнул взгляд на экран, но ухватил только самый хвостик плывущих по черному фону титров. – Жалко, кончилась. Надо было внимательнее смотреть. А я все отвлекался, размышлял о том о сем. Сейчас и не знаю, что там было.
– Хотите, я расскажу вам содержание предыдущих серий? – предложил де Клод.
Фредерик кивнул и закрыл глаза.
Серий оказалось ровно столько, что даже при сжатом пересказе хватило до конца дня. Вечером Фредерик принял душ и надел чистое белье. Вытащил из-под койки чемодан и сложил в него личные вещи: зубную щетку и пасту, теплый свитер – уже порядком засаленный и провонявший потом, тапочки и расческу. «Тибетскую книгу мертвых» повертел в руках и протянул де Клоду:

[Джон Маверик]

– Вам нужна?
– Мне-то зачем? – изумился практикант. – Я пока не собираюсь умирать.
– Все там будем, рано или поздно, – пожал плечами Фредерик и швырнул книгу в чемодан. – Я готов. Пошли?
Они спустились по лестнице – в почти кромешной темноте горели только красные лампочки пожарной сигнализации да бегущие зеленые человечки аварийных выходов – и сели в припаркованный у ворот тюрьмы трехдверный форд. Город струился широкой стеклянной рекой, отражая лохматые звезды фонарей, и длинные тени машин, и зеленые маячки светофоров.
– У нас есть немного времени? – спросил Фредерик. – Я бы хотел прогуляться в последний раз по набережной. Люблю ночное море.
– Я бы рад, – извинился де Клод, – но мы опаздываем. Ваш поезд уходит через одиннадцать минут. Вот, это вам, – придерживая одной рукой руль, он порылся за пазухой и протянул фон Мерцигу запечатанный конверт.
– Что это?
– Ваш билет. Я остановлюсь перед зданием вокзала, а дальше – ступайте сами. Платформа один дробь «в», отправление в час пятнадцать. Вы не заблудитесь. И – счастливого пути.
К удивлению Фредерика, перрон оказался ярко освещен, и на нем столпились красавцы – как на подбор. Старые, скрюченные, полупарализованные. Кособокий старик волочил за собой блестящую ленту капельницы. Высохший, как щепка, желтый карлик – а может, просто измученный болезнью ребенок – прыгал на одной ноге. Вторую заменял неумело подобранный протез. Люди, про которых забыла смерть, а жизнь – вот уже много лет, как отвернулась, и все, что им осталось, – это самим притащиться на вокзал и ехать до конечной станции.
– Имейте в виду, – предупредил фон Мерцига неулыбчивый проводник, – что на станции Тотендорф обратных билетов не продают. Если не купите сейчас — то назад не вернетесь.
– Я знаю, – обреченно согласился тот.
– Конечно, это ваше личное дело. Просто вы такой молодой, что я подумал...
– Я еду не по своей воле, – перебил его Фредерик. – Скажите, а море в Тотендорфе есть?
– Понятия не имею. Наверное, есть – но только для тех, кто погиб в кораблекрушении.
– Погибнуть в кораблекрушении я уже не успею, – вздохнул фон Мерциг. Ему хотелось рассказать всем и каждому о своей беде, но проводник махнул рукой: «Иди дальше» – и Фредерик поплелся в купе.
Сунул чемодан под полку и сел, опершись локтями на откидной стол и тревожно вглядываясь в сонную электрическую муть опустевшего перрона. Поезд даже не вздрогнул, но картинка в окне вдруг расплылась, исказилась – и словно чей-то гигантский язык слизнул ее со стекла. Мимо потекли смутные пейзажи: промзоны и новостройки, черные сады, озаренные луной полянки, железнодорожные будки. Как будто не поезд ехал, а пространство-время омывало его, как морские волны песчаный мол. Потом темнота сгустилась. Фредерик опустил стекло, и влажный ромашковый ветер хлестнул его по лицу, точно скрученное жгутом полотенце.
«Смерть пахнет ромашками, лавандой и диким укропом. Броситься в ее объятья – все равно, что стать пассажиром ночного поезда, – вспомнились ему слова тюремного философа. – Скорого поезда Гамбург-Тотендорф... А я-то думал, что это метафора. Но, похоже, парень знал, куда едет». Фредерик не знал, и, как ни пытался вызвать в памяти образ «маленькой фермы», ничего не получалось.
Сколько часов прошло – не известно. Фон Мерциг то спал, то просыпался, пока в глаза ему не ударил мягкий свет прорезавших черноту огней. Белый, желтый, голубой, серый и красный. Но это не были огни шести Лок. Бледным искусственным снегом переливалась витрина привокзального кафе-мороженого. Сдобной желтизной светилось окно булочной-пекарни. Перламутрово-серые лужи на мокрой от дождя платформе полнились неяркими ночными бликами. Тускло-рубиновыми и звездно-синими блестками семафоров подмигивала темнота впереди поезда. Скользко, будто вытащенная из воды рыба, трепыхалась на ветру зеленая вывеска: «Добро пожаловать в Тотендорф».

[Джон Маверик]

Каникулы на том свете

Мелкая рябь вокруг поплавка казалась разноцветными конфетными фантиками, дрейфующими вниз по реке. Лукас и красивая золотоволосая девочка по имени Лаурин сидели на берегу с удочками, уплетая за обе щеки «грустные» бабушкины пирожки. Вкусно хрустела на зубах прожаренная в масле корочка, а чернично-малиновая начинка таяла на языке, растекаясь солоноватым привкусом печали.
Вместе с ягодами или вареньем бабушка умела закатать в кусок сдобы целую палитру эмоций. Из-под ее перепачканных мукой рук выходили «веселые» ватрушки, «сердитые» кулебяки, «задорные» или, наоборот, «капризные» блины, «пугливые» маковки, «добродушные» слоеные булочки. Особенно Лукасу нравилось замешивать для бабушки тесто, а потом смотреть, как она ставит в духовку обмазанные яичным желтком белые шарики, которые тотчас начинают расти и подрумяниваться, как антоновские яблоки. У такой выпечки вкус получался особенным. Как если бы двое людей увидели один и тот же сон, а проснувшись – догадались обо всем и улыбнулись друг другу.
Но с тех пор как бабушка умерла и переселилась в Тотендорф, она пекла только «грустные» пирожки. Может быть, из-за дяди Фредерика, который все время около нее крутился. Раньше они жили как кошка с собакой. Даже еще хуже, потому что собака и кошка иногда могут поладить, а люди, если поссорились – ни за что. А после смерти стали не разлей вода. Куда одна – туда и другой. Лукас этой метаморфозы не понимал, но спросить бабушку не получалось – стоило ему открыть рот, а Фредерик уже тут как тут.
– Вкусные пироги, Лук, у твоей бабули, но мне после них всегда плакать хочется, – сказала Лаурин, тонкими пальцами заправляя под заколку мягкую прядь. Кисть у нее бледная, прозрачная, и чуть вздернутый нос в палевых веснушках. – Маму вспоминаю. Так соскучилась по ней... Нет, конечно, я хочу, чтобы она подольше жила, но иногда все равно завидую девочкам, у которых здесь мамы. Вот, как у Лизы или у Софи.
– Лиза – это ты про мою кузину? – спросил Лукас.
– А ведь точно, Лиза Бредов – твоя кузина! – догадалась Лаурин. – Вы с ней похожи. У обоих – брови кустиками.
– Да ну, – обиделся Лук, – и вовсе не так. Я на папу похож, а дядя Морис – мамин брат.
– А у меня и папы нет, – вздохнула Лаурин.
Лукасу нравился Тотендорф. Совсем не такой, как описано в одной глупой книге о городе-призраке. Если вблизи вокзала, где столпилось несколько высоких домов, он еще напоминал астеничный провинциальный городок, то уже в трех минутах ходьбы становился деревня деревней. По улицам бродили не приведения и скелеты, а люди из плоти и крови. Во дворах лаяли настоящие собаки. Трава кишела кузнечиками – живыми и трескучими. Но сейчас – то ли от этих слов Лаурин, то ли от бабушкиного «грустного пирожка» – Лукасу сделалось очень тоскливо и очень жалко девочку. Захотелось подарить ей что-нибудь красивое или, в крайнем случае, смешное, но у него ничего с собой не было, кроме тростниковой дудочки и зашитого в подкладку обратного билетика. («У вас билеты в два конца, смотрите, не потеряйте, – предупредил их с мамой проводник. – Иначе домой не вернетесь. На станции Тотендорф обратных билетов не продают».) Лукас извлек из кармана дудочку и протянул Лаурин.
– Это тебе, подарок. Мне дядя Фредерик выстругал. Подлизывается. А мне от него ничего не надо.
Лаурин поднесла дудочку к губам, таким жестом, как будто собиралась не играть на ней, а пить через нее, как через соломку, пряный солнечный воздух. Звук получился таким же – пряным и солнечным, будто птица в прибрежных камышах пробормотала что-то в забытьи.
– Что, не любишь дядю Фредерика?
– Не-а, – мотнул головой Лукас. – Он то сказки рассказывает, то свистелки мастерит, а у самого глаза, как у лисы.
– Это не свистелка, а тростниковая флейта. Спасибо, Лук. Погоди, я тоже хочу тебе что-то подарить. Вот, – и на ладонь мальчику легла блестящая полупрозрачная рыбка, сплетенная из тонких трубочек.
– Вау! Сама сделала? Из чего это?
– Из капельницы, – застенчиво ответила девочка. – У меня таких штук много, вот и плету из них.
– Откуда они у тебя?
Лаурин снова вздохнула и, переложив удочку в левую руку, правую повернула тыльной стороной вверх и показала Лукасу. Голубая веточка сосудов вся была усеяна багровыми точками и вздулась огромным синяком.
– Меня кололи, вливали всякие лекарства, от которых тошнит и волосы выпадают. Я болела сильно. Такая слабая стала и такая чудная. Мне года в три медвежонка резинового подарили. Я ему сразу нос откусила – ну, потому что маленькая была – а потом очень его боялась. Как увижу – так сразу пугаюсь и плачу. Так вот, я после операции стала похожа на того медвежонка. Да еще и голова лысая, как колено. Вставать совсем не могла, и от каждого глотка воды рвало. А здесь поправилась и волосы опять отросли. Только синяки остались от капельницы. И еще... ты ведь, наверное, знаешь, как тут у нас все устроено?
– Нет, а как?
– А так, что если ты, например, разбился, то тебе всюду самолеты видятся, хотя другие их совсем не замечают. Если собака загрызла, то всюду встречаешь собак. А если утонул, то дом твой стоит на низком берегу, и река все время разливается и его затопляет. Что тебя убило, то за тобой и ходит, как цыпленок за наседкой. Понятно?
– Ага, – почесал в затылке Лукас. – А почему так?
– Никто не знает, почему. Ханс Хоффман считает, что это как бы напоминание, что мы мертвые. Ну, чтобы не впадали в иллюзии. А соседка моя говорит, что это карма.
– Карма? – Лукас нахмурился и сдвинул брови – отчего они и вправду сделались похожи на кустики сухой травы – и слегка прищелкнул зубами, словно пытаясь разгрызть непонятное слово. Но то оказалось крепким орешком.
– Ну, страхи всякие и грехи... Так она говорит. Вот и я... ладно бы только капельница, из нее игрушки разные делать можно... а то как взгляну на себя в зеркало – так сразу пугаюсь. Вроде я опять такая стала, как до операции – красивая, но что-то во мне не верит, что я опять такая, и каждый раз мне того мишку безносого показывает.
Эх, зря она это рассказала! Потому что теперь и Лук увидел, как заволоклось мутной пеленой голубое зеркало неба и серебряные пушинки облаков превратились в бурые сгустки тумана. Солнце замерцало и распалось на мириады огненных столбиков – точь-в-точь как те свечи, которые Лук ставил в церкви за упокой бабушкиной души. Лаурин превратилась в искалеченного резинового мишку с золотыми кудряшками света вместо волос.
Но, вместо того чтобы отшатнуться, он крепко взял ее за руку и держал, пока ее глаза не наполнились солнцем.
– Ты самая красивая девочка в мире, честно-честно. Знай это и ничего не бойся, ладно?
Лаурин улыбнулась сквозь слезы, а все вокруг мигнуло и снова сделалось настоящим.
– Я тебе нравлюсь, да?
– Нравишься.
– Очень-очень?
– Очень-очень.
– А мы поженимся, когда вырастем?
– Да ты что! – Лук даже рассмеялся от удивления. – Как мы можем с тобой пожениться, когда ты мертвая, а я живой?
– А вот и не так! – возразила Лаурин. – Если ты здесь, с нами, значит, ты тоже мертвый!
– Я не мертвый, – запротестовал Лук и, опустив руку в карман, хрустнул зашитым в подкладку билетиком. – Я к бабушке приехал. На каникулы.

[Джон Маверик]

Бабкино золото

Фредерик фон Мерциг никогда раньше не верил в христианский ад. Если же думал о нем, то представлял себе что угодно: чертей, котел с кипящей смолой, горячие сковородки – но не грядки с морковкой, не бесконечное утро, умытое сладковатым розовым туманом, не чокнутую бабку, грозящую ему с террасы костлявым пальцем. Краски – тяжелые и насмешливые – раздражали глаза. Пот капал с бровей и струился по щекам, как слезы, разъедая кожу. Противно ныла поясница. Каждый день, от зари до зари, Фредерик гнул спину в огороде Элизы Бредов, в то время как его собственный участок зарастал крапивой и лебедой.
Что-то исказилось в сознании фон Мерцига, потому что и прошлое, и настоящее он воспринимал теперь как череду бесконечных унижений. Арест, допросы, суд. Его сегодняшнее жалкое существование. Фредерику чудилось, что весь Тотендорф потешается над ним, тогда как в действительности никого не интересовал ни он сам, ни его позорная – как ему казалось – страсть к фрау Бредов.
Нет, это не было сексуальным влечением. Даже самый отчаянный извращенец не соблазнился бы высохшими, как мощи, прелестями мерзкой старушенции. В голове и сердце Фредерика перемешалось столько всего, что ни один психолог не сумел бы выделить ничего путного из такого коктейля: стыд, обида, отвращение, бессилие, страх и угрызения совести. В отсутствие Элизы Бредов он страдал – не мог ни есть, ни спать, ни даже посидеть пять минут спокойно, а только бегал, как затравленный зверь по комнате или лежал ничком на постели, до судорог в челюстях кусая угол подушки. Потом не выдерживал и, проклиная всех и вся, отправлялся к ней – ненавистной теще брата Леона. Перекапывал грядки, сажал овощи, выпалывал сорняки, собирал яблоки в саду – надо отдать должное старой ведьме, она пекла с ними очень вкусные пирожки, – таскал воду из колодца. Что еще? Да все, что бабка ему поручала, то и делал. Ни в одной просьбе отказать не мог или не смел – он и сам толком не понимал, что толкало его на это добровольное рабство. Поздно вечером возвращался домой, без сил валился на кровать и – ворочался до утра, думая о фрау Бредов. Вспоминал, как она лежала в гробу, вся в белых кружевах и с желтой астрой на груди, с молитвенно сложенными черепашьими руками – сосредоточенная, строгая. Фредерик не сомневался – она знала, кто ее убил. Впрочем, если даже и не знала тогда, то сейчас догадалась. Он и не отнекивался – в Тотендорфе такое не скроешь. Поэтому, встречая ненароком кого-нибудь из соседей, каждый раз угрюмо опускал глаза. Стыдно, когда люди наказывают тебя за преступление. Стыдно вдвойне, когда после смерти ты наказываешь сам себя и ничего не способен с этим поделать.
Его муки начались с первых шагов по мокрой железнодорожной платформе, когда на вывеске парикмахерского салона он вместо фамилии «Брюггер» по ошибке прочитал «Бредов». Имя взорвалось в мозгу каскадом воспоминаний, ассоциаций и рефлексий. Фредерик споткнулся и выронил чемодан, не в силах сдержать стона. К счастью, перрон был пуст, и первое столкновение с озлобленной совестью прошло без свидетелей. Кое-как он отыскал на одной из глухих поселковых улочек пустой – и как будто ждущий его – дом. Холодный и черный, без света в окнах. Но в маленькой горнице стены пахли настоящим деревом, а постель оказалась застелена чистым бельем. Не раздеваясь, Фредерик скользнул под одеяло и скорчился в темноте, пытаясь унять разыгравшееся воображение. Тщетно. Искусанный злыми мыслями, точно клопами, он провел кошмарную ночь, а утром – ни свет ни заря – отправился на поиски Элизы Бредов. Искать пришлось недолго. Фон Мерцига вело странное, пробудившееся несколько часов назад сверхчеловеческое чутье. Стоило ему завидеть вдалеке знакомую старческую фигуру – и сердце так остервенело заколотилось, как будто вот-вот погнет ребра или, наоборот, само расплющится о них, словно поролоновый мячик. Вот так некогда уверенный в себе парень Фредерик фон Мерциг превратился в пришпиленную булавкой муху и – как ни крутился на ней, как ни дрыгался – освободиться не мог. Не то чтобы старуха специально им помыкала, но и сочувствия не выказывала. Видела его состояние и принимала как должное. Что заслужил – то и получаешь. За тяжкий потогонный труд кормила вишневым киселем, черным хлебом и гороховым супом, от которого у Фредерика болел живот. Поесть дома он не успевал, да и не из чего было готовить. Отчаявшись, фон Мерциг кидался из крайности в крайность. То пытался дерзить – но бабка одним взглядом ставила его на место. То из кожи вон лез, чтобы задобрить невольную мучительницу. Рассказывал ей за обедом смешные истории из прошлой жизни, нахваливал ненавистный суп. Когда у старухи гостил восьмилетний внук Лукас, Фредерик выстругивал для мальчика тростниковые дудочки, сворачивал оригами да мастерил парусники из лоскутов брезента и сосновых щепок. Он изо всех сил старался быть хорошим, но Элиза Бредов по-прежнему смотрела сурово, а Лукас дичился и, стоило Фредерику отвернуться, показывал ему из-за спины кукиш.
Ленивое бледно-желтое солнце переползло в зенит, и фон Мерциг, наконец, выпрямился, постанывая и перепачканной в земле ладонью растирая позвоночник. Время обеда. Как ни горек батрацкий хлеб, но есть хочется. Аккуратно положив мотыгу рядом с грядкой, Фредерик сполоснул руки в бочке и прошел на кухню, где уже хлопотала у плиты фрау Бредов.
– Проголодался, милок? – приветствовала она его. – Садись, бери хлеб, сейчас супчику налью.
Фредерик со вздохом опустился на табуретку.
– Чтой-то ты, сынок, бледный, аль захворал?
– Вздор, – отозвался Фредерик и тяжело навалился локтями на стол. – Кто тут хворает?
– Может, винца? – хитро прищурилась бабка. – По стаканчику? Домашнего.
– Это можно, – Фредерик впервые за все утро улыбнулся. Криво, уголком рта – но тем не менее. – Так я принесу из погреба, фрау Бредов?
– Сходи, сходи. У тебя ноги молодые. Только в чуланчик под лестницей не заглядывай, лады? Опасно там.
– Да ладно, понял уже, – проворчал фон Мерциг и, бурча себе под нос: «Тоже мне, комната Синей Бороды», поплелся в погреб.
Про «опасность в чулане» бабка твердила ему чуть ли не каждый божий день. Сперва Фредерик просто принял ее слова к сведению и обошел стороной неприметную, поросшую красным и бурым мхом дверку. Что ему, в конце концов, других проблем не хватало? Однако чем упорнее вдалбливала старуха фон Мерцигу свою заповедь, тем сильнее разгоралось в нем любопытство. Что же там такого страшного под лестницей? Вот и сейчас у входа в погреб он замешкался, опасливо дотронулся двумя пальцами до теплой латунной ручки и навострил уши. В чулане царила тишина - странная, не сплошная. Как будто там, за моховой дверцей, горел огонь, или распускались цветы, или еще что-то, столь же тихое, но значимое происходило.
Сегодня ручка казалась более теплой, чем всегда, – почти горячей. Фредерик в который раз спросил себя, что нагревает ее изнутри, но повернуть не решился. Проклятая совесть лишила его воли, сделала безобидным, как ягненок, и робким, точно пятилетний малыш. Как бы плохо ему ни было, он боялся сделать лишний шаг, чтобы не стало хуже. Фон Мерциг скользнул взглядом по лохматому мху, по черным, тронутым гнильцой доскам и только тут заметил, что из щелей между ними выбивался слабый золотистый свет. Как будто что-то жгучее и яркое распирало дверь изнутри. Фредерик подставил руку, и крошечный золотой жучок спланировал ему на ладонь. Круглое пятнышко света – размером не больше одноцентовой монеты и неуловимое наощупь – которое почему-то отчаянно захотелось положить в карман. Вот просто захотелось и все.
Фредерик недоверчиво покачал головой и проследовал дальше – в погреб. Вместо вина он взял бутылку яблочного шнапса. Думал, старуха заартачится, но та разлила шнапс по стаканам и подмигнула Фредерику.
– На здоровье.
– Шутите, фрау Бредов, – заулыбался фон Мерциг, которому алкоголь ударил в голову. Говорят ведь, что у трезвого на уме... Вот и Фредерик не сдержался. – А скажите-ка, фрау Элиза, что у вас там в чулане – горячее и светится? Никак неопалимая купина?
– Почти, – вмиг помрачнела бабка. – Это, милок, то золото, за которое ты меня жизни лишил. Кровавые деньги и на тот свет за человеком следуют.

[Джон Маверик]

Да только в руки не дадутся никому, а тебе – особенно.
– А зачем вы их в чулане держите?
– Говорю тебе: опасно. В них жадность твоя, милок, осталась, в этих деньгах, они от этого нагреваются сильно. С каждым часом все больше и больше, пока все дурное из них не выйдет. Сейчас уже, поди, как солнечная плазма – что хошь насквозь прожгут. Кабы не были такими горячими, дочери бы с внуком отдала, а так – не могу, – ответила Фредерику старуха и, видя, как блестят его глаза, добавила. – Ты, милок, однажды согрешил, остерегайся грешить дважды. Не наступай на те же грабли – если первый раз огрели по лбу, то теперь – вышибут мозги. Не для тебя это золото, не твое, и твоим не станет. Запомни. Не суйся туда – лихо будет.
Фон Мерциг задумался. Крепко. Не то чтобы он не верил старухе – для чего ей врать? Но мысли его то и дело возвращались к заветной дверке и крутились возле нее, как голодные осы. «Ну, насчет плазмы бабка, положим, загнула, – размышлял Фредерик, выдергивая из жирной почвы очередной сорняк – одуванчик с длинным, словно шнурок, корнем. – Даже если нагреваются. Ну, и пусть. Большие деньги всегда руки жгут, но это не значит, что их не надо иметь. Подумать только – у полоумной бабки в чуланчике хранятся все сокровища семьи Бредов. Золото! Бриллианты! Старинные монеты! Это же целое состояние!» Фон Мерциг распалял свое воображение. Он не знал точно, что именно спрятано у старухи под лестницей, но слышал, что Бредовы когда-то были сказочно богаты.
«Чудесно. И зачем тебе это все? – одергивал он сам себя. – Что ты с этим золотом делать собираешься? Правильно она сказала: согрешил раз - удержись второй».
Он крепился, а все-таки нет-нет да и пройдет мимо дверцы в чулан, и остановится, чтобы слегка огладить мох ладонью. Золотое сияние все интенсивнее пробивалось из щелей, и казалось таким мягким, таким безопасным, таким желанным. Все-таки воровство – не столь большой грех, как убийство. Да, Фредерик искренне раскаивался, что отравил фрау Бредов. К жизни любой твари – а уж тем более человека – надо относиться с почтением, это он усвоил очень хорошо. Но деньги? Для чего они мертвой старухе? В Тотендорфе золото – что трава: цены не имеет.
А ему, Фредерику, оно для чего? Сумеет ли он подкупить проводника, чтобы тот посадил его в поезд без обратного билета? А если нет – то не пойти ли ему просто по шпалам, прочь из Тотендорфа, и тогда рано или поздно рельсы выведут его в мир живых? Паспорта у него нет, но за деньги можно купить и паспорт, и новое имя. Фон Мерциг мужественно боролся с собой, но искушение оказалось слишком велико.
Он стал бродить ночами возле дома Элизы Бредов и, как бы невзначай толкнув ногой дверь, убедился, что она не заперта. Старуха спит и не слышит шагов ночного гостя. Он не причинит ей зла. Он ни одному человеку на свете больше не причинит зла, только возьмет немного для себя – того, что все равно никому не нужно, а ему даст шанс. Последний. Он постарается использовать его во благо себе и другим.
«Фрау Бредов, простите меня», – прошептал Фредерик и, глубоко вдохнув, как собравшийся нырять пловец, повернул латунную ручку. Скрипнули петли. Задымился вмиг почерневший мох. Дверца распахнулась легко, точно падающая под напором воды плотина, и в ту же секунду из чулана хлынул такой жгучий, едкий, словно кислота поток, что несчастный Фредерик даже не успел вскрикнуть. Пару мгновений он еще видел ослепительный белый свет, а потом горячая масса залила ему мозг – и если бы в это мгновение от него оставалось хоть что-то способное анализировать и рассуждать, он понял бы, для кого и зачем была написана «Тибетская книга мертвых».


© Copyright: Джон Маверик

[Проша]

Интересно,- эти синие грузовики сперва рассматривал, как стаффаж в пейзаже. А вот Солангри интересную мысль выдвинул- определить их место назначения. Хотя- ты- Автор, тебе виднее. Я лучше почитаю)))

Добавлено через 26 минут

...И закончил интригой: " надеюсь, скоро встретимся"... Ну и как после этого не читать дальше?)))

[Джон Маверик]

Проша, грузовики - это не стаффаж, но и места назначения у них нет. В 4-м эпизоде объясняется, что это такое.
Я подумал, что никто уже не будет читать, но чтобы не оставлять тему незавершенной, опубликовал все пять частей подряд. Так что рассказ можно прочесть целиком...

[Проша]

Я " в процессе")))
начало #12 даже не сразу понял, вернулся на 11, и только потом дошло, как оригинально Автор отправляет героев на тот свет))) Читается легко и с удовольствием... Рисуй, рисуй дальше, Джон!...

Добавлено через 19 минут

...очень живо читается, а это особо отметил: "первое столкновение с озлобленной совестью прошло без свидетелей" и ранее- про пахучую смерть- пассажира...

[Джон Маверик]

Проша, спасибо! А что за 11 и 12?

[Проша]

Джон, дочитал! Это тебе спасибо! Ну , молодец! Такие тексты "скроллить- диагоналить"- кощунство!))) А потому читал долго, смаковал, возвращался, перечитывал...
А 11 и 12 ( они со знаками диеза))) - номера сообщений в этом посте. Вон они, на синенькой ленточке: слева - дата, а справа- диезы)))
Ну а это тебе: [Ссылки могут видеть только зарегистрированные пользователи. ] . Ох и силён он! И тоже там пробыл недолго...