|
не в поисках статуса
Регистрация: 30.01.2010
Сообщений: 12,650
|
(с) м. левантовский
Тоже
И я в газетную бумагу,
И я в бумажную газету
Свою кромешную отвагу,
Свою отважную комету
Тихонько заверну в прихожей,
Когда родители уснут,
Когда зима, замерзнет пруд,
За шиворот гусиной кожи
Вдохнет, захлопнувшись, подъезд,
О, только бы хватило мест
В господней ложе,
Там ангел чуда у камина
Вполоборота, нараспев
Произнесет: пусть мальчик – тоже.
И я стою, оторопев,
У дома, снег идет, идет.
Ты учишься на пианино.
По вечерам глядишь в окно.
И, может быть, не все равно.
В пальтишке – спички и конфета.
На тротуаре – скользкий лед.
Родители молчат в прихожей.
И снег идет, и в нем - комета.
Летит комета и поет.
Пусть мальчик – тоже.
***
Тихо
Просыпаешься утром и чувствуешь: в доме светло,
Так светло, будто прямо над крышей висит НЛО,
И его громозеки и щупальца, окна и люки
Проглотили все звуки,
И теперь тишина, не шуршится в подушке перо,
Не хрустят ни колени, ни пальцы, и, глядя на это,
Как в открытый предбанник, клубится в окно серебро
Приглушенного света.
Забери же меня, НЛО, на кусочки, примеры,
Как, с утра просыпаясь, лежит и молчит человек,
Представляя, что это космические флибустьеры,
Федералы, фонарики.
Тихо так. Тихо и снег.
***
Григории-Аполлоны и муравьи-апостолы
В одном большом поселке жили два художника.
В деревне все всех знают, но они не знали друг друга.
Может быть, потому что вели закрытый образ жизни,
А, может быть, потому, что один приехал туда жить недавно.
Первый лепил скульптуры Григориев-Аполлонов.
Натурально: мускулатура, повороты головы как у статуи в музее,
Точь-в-точь как бог из книги Н. А. Куна, но с деталью:
На сильных красивых ногах у них у всех были валенки,
А иногда шапка-ушанка, но из-под нее виноградные кудри.
То есть, получалось, что и Григорий, и Аполлон.
А второй писал на холстах муравьев-апостолов:
Смиренные, блестящие, богобоязненные,
Четыре лапки смыкались в ладошки, показывая молитву,
Иногда – только две, а еще две делали указующий жест.
На муравьях были такие одежды, как будто простыни,
И усики к небу, и глаза как чайное ситечко.
Первый художник любил посидеть на остановке -
Как он говорил, «на счастье» - там мозаика из осколков тарелок,
Они в цементе делали какой-то цветной рисунок.
Сидел там, поддав, но сам называл это «принять подданство».
Второй не мог спокойно пройти мимо стога сена,
Два раза его даже побили рабочие и один раз их сын,
Хотя он говорил им, что стог похож на большой муравейник,
И он ни зернышка не намерен у них украсть.
Однажды первый пришел ко второму в гости,
Бывшая баба ему сказала, куда – дескать, там тебе и место.
Он взял с собой маленького Григория-Аполлона из мякиша,
Положил в карман – а вдруг нужно будет показать, что он делает.
Когда они познакомились, первый чуть не упал в обморок,
Увидел муравьев-апостолов и вспомнил, как его крестили,
А, поглядев, как эти муравьи изящны и нежны,
Спрятал грязные ногти в кулак, сказал, что принесет дров.
А еще второй ему сказал, что его баба это не понимала,
Объясняла, что у апостолов не могут быть кислые попки.
А первый сказал тогда, что его баба тоже ругалась.
Мол, мужики не должны лепить мужиков и вообще ты юродивый.
Вот он вышел, первый, на крыльцо, и ветер ему резанул в глаза
И вдруг захотелось плакать, и вкусно пахло силосом от соседей.
Случайно отломил голову у хлебного Григория-Аполлона.
А второй тоже вышел и сказал: «Переезжай жить ко мне».
***
Лейтенант Коломбо
«Лейтенант Коломбо. Полиция Лос-Анджелеса, штат Калифорния».
Гладя точилом резекционный нож,
Пётр Иваныч глядит в глаза практиканту,
Бледному, тихому — всех медсестер покорнее —
Бьёт по рукам: «Не трожь,
Стой и смотри».
Пётр Иваныч, ссохшийся изнутри,
Ныне на пенсии, выбившийся по гранту,
Кукольных дел, человеческих, сельский умелец,
Вечный работник на ставку в райцентровском морге,
Веткой гоняет по вечерам детей:
Дети в слепом восторге
Млеют в кустах, подглядеть — кто там, кто, сиделец
Или с аварии, детям-то всё понятно.
Пётр Иваныч кряхтит на трупные пятна и говорит:
«А я его, кстати, знал.
Странный был малый, вот и своё поймал.
Чё-то шабашил, я помню, коров, там, пас,
Был среди нас.
Ну, дурачок — вроде, лошадь его лягнула.
Прошлой зимой, привели его на дискотеку,
Так у него игрушечный пистолет,
Стал им там тыкать: где ваше алиби, всяко такое, тут бомба,
Я лейтенант Коломбо.
Отгрёб перелом в ответ».
Пётр Иваныч сидит на щербатом и грязном крыльце,
С бетонным лицом, закатанным рукавом,
С поля идут коровы,
Вечер,
И на его лице —
Зреет морщина грубым скорняжным швом.
Закурив, помолчав, убедившись, что нет ребятни,
Вздыхает, глотнув из бутылки:
«Будь вы все прокляты, гады,
Жили бы тут одни,
Укурки, утырки, обмылки.
Весь этот наш муравейник, грёбаный рукомойник,
Ни дурачку, ни красавицам тут никогда не рады,
Всем бы вам, сука, с ними на бугорок».
Тихо за дверью лежит дурачок-покойник.
Лают собаки.
Летит по земле ветерок.
***
Сугроб господень
В сугроб господень бухнись и лежи,
Пусть голова кружится по орбитам
Недолетая тающих снежи
И ног в ботинках, сомкнутых копытом.
Найди, куда, приди и упади –
Как будто, сея вея посевая,
Твой человек прижал тебя к груди
И бросил к черту, и ушел, не зная.
Как будто никого и ничего
С тобой вовеки в жизни не случалось,
Один лишь снег и марево его,
И мир под ним – малюсенькая малость.
В сугроб господень бухнись и услышь
Как шебуршит замерзшая травинка
В твоих ушах. В снегу такая тишь,
Что чувствуется каждая крупинка
И ломкий шорох – сыпется узор.
И, с целым снегопадом сопричастно,
Пусть согревает и смешит позор
Не замечать, как все это прекрасно.
***
Капитану
У кого есть добрый друг художник, у того всегда везде есть дом.
Солнце, облака и подорожник, есть штакетник, шторы за окном,
Дерево, собака и крылечко. Человечек держит человечка.
Как бы ни отрывиста рука, держит крепко, терпко, на века
Над пожухлой желтостью листа, над травой, поникшей у забора,
Надо всем, что будет неспроста, держит, не заводит разговора
И не отпускает, все равно. Брошенным гнездом трубу закроет,
Абы как завалится окно, пес лохматый в конуре завоет,
В дом чего нелегкая ни впустит, что ни нарисуется потом
И ни намалюется от грусти, помнить будешь всяко об одном:
Покосятся мшистые дощечки, сточится последний карандаш,
А стоят, как были, человечки. Никому такое не отдашь.
***
Продавцы книг
"Три мушкетера", Пушкин, "Следопыт"...
На тротуаре - лирика и проза.
Под старой шубой спит радикулит,
И лопаются щеки от мороза.
Здесь за копейки - миллионы строк,
Здесь за страницы можно торговаться,
Здесь книги видят сотни тысяч ног,
Здесь книги могут вечность продаваться.
Не торопитесь, люди, сбавьте шаг.
На уровне ботинок мерзнет гений,
Обложки смотрят в небо, не дыша -
Романов, словарей, стихотворений...
И книги жаль, и тех, что здесь стоят,
Боясь сказать про истинную цену
Того, что каждый день за рядом в ряд
Выкладывают как цветы на сцену.
Мы что-то потеряли, разом, вмиг.
Не бейте в грудь, не спорьте, не ищите.
Не говорите с продавцами книг.
Продайте все. И все у них купите.
(с) левантовский
|
