Зря я пытаюсь шуровать ключом в замке зажигания – лишь приборы моргают вполнакала, и - тишина. Всё, приехала… Какое-то время озадаченно сижу в остывающей, бесполезной теперь, железяке, потом звоню знакомой, у которой есть муж с машиной.
- Ой, а он выпил. Но я сейчас своим знакомым позвоню! – орёт она в трубку.
Но никто из её знакомых в двенадцатом часу ночи ехать на выручку не желает. Собственный супруг тоже пьян, сидит дома, и его можно не трогать. Тогда звоню своему соседу, хотя знаю, что он в это время уже спит – завтра на работу. Да и машина у него стоит в ремонте после нелепого дворового перевёртыша. Но делать нечего, мне нужен хотя бы совет, как быть дальше. Очутись я где-нибудь в сторонке от трассы, авто бы просто заперла и отправилась домой. А так – торчит на самой дороге, занимая одну из полос почти полностью – вдоль обочин нагребли сугробы, не подъехать. А место условленное, здесь у меня забирают мешок с заказом. Мешок-то благополучно забрали…
Телефон отвечает гудками. Тогда набираю сообщение сыну с описанием проблемы и просьбой принести мне шапку и перчатки. Маршрутки уже не ходят, а быстрым пёхом тут минут сорок. Но мне не хочется так по-дурацки помереть, замёрзнув посреди города. А тормозить кого-то тут бесполезно – трасса федеральная и в ночное время тут едет в основном лишь транзитный транспорт и стаями носятся такси. Да и страшновато - у меня кроме складной лопаты в багажнике, никакого оружия.
Открываю капот, зачем-то рассматриваю дохлую батарею, трогаю провода. Потом его захлопываю и лезу снова в салон, осознав опасность – мимо, в паре сантиметров от бокового зеркала, с рёвом прут, объезжая, фуры. Ещё не хватало быть задавленным собственной машиной при внезапном столкновении. В голову от безнадёги вползают красочные фантазии: вспоминаю надписи на спинах кассирш из круглосуточного магазина, гласящие: «Обратитесь ко мне за помощью», и думаю, что вот сейчас как раз самое время обратиться. Вот бранящаяся на чём свет стоит, толпа – вообще-то вышколенных и всегда вежливых – кассирш, с грязными разводами на пухлых щеках, толкает двухтонную железяку по гололёду. Некоторые тётки падают, но снова встают – я ж обратилась к ним за помощью – и снова толкают. И по рваным колготкам ползут всё новые стрелки. А я рулю себе...
Прервав поток грёз, всё-таки решаюсь повторить попытку, звоню с умирающего телефона, на этот раз соседке и она отвечает. Клацая зубами, обрисовываю ситуацию. Слышу, как сонным голосом будит своего мужа…
Тем временем в зеркалах заднего вида возникает сын с одёжкой. Сидит со мной в машине, и мне уже совсем не страшно и немного теплее.
Сосед подкатывает на такси, и, поёжившись на вышибающем слезу, мартовском ветру, отправляется вдоль трассы искать помощь. На противоположной стороне дороги расчищают стоянку снегоуборочные тракторы, и он добывает для меня один из них – оттащить авто на эту стоянку, до утра. Тихо и долго ползём за вращающимися щётками и наконец, швартуемся. Потом у толстяка-тракториста чудесным образом находятся «крокодилы» и он даёт прикурить, подогнав свой «фиат».
Пока авто радостно разводит пары, сую доброму дядьке двести рублей. Помявшись, берёт, вернув мне одну сотку. Вообще-то за помощь на дороге не берут. Но всё- таки он на работе, а пришлось из-за меня казённый транспорт гонять…
Второй час ночи. Едем домой.
- Хорошо, что никого не останавливала. Люди, они разные попадаются.
-Угу…
- И батарею подзаряди.
- Ага.
- Неплохо бы ещё «крокодилы» купить и возить с собой.
- Куплю, может, - соглашаюсь я на всё, радуясь, что всё разрешилось. Проезжая мимо супермаркета, вспоминаю кассирш с их готовностью прийти на помощь, и думаю, что на этот раз им повезло.
А мне повезло с соседями. И с потомком.
Бабушка важнее
Кошка вздумала помирать – два дня лежала пластом, не ела и не пила. Везу её в клинику, а там как раз Сергей Борисыч принимает.
Сергей Борисыч, еврей, похожий на раздобревшего пожилого Пушкина, лечил ещё мою первую псину много лет назад, когда я с беременным пузом, возила её электричкой из деревни в город, на консультации. После тяжелейшей желудочной болезни псина выжила и прожила ещё двенадцать лет. С тех времён доктор почти не изменился, разве что кудри поседели. Берёт мою кошчонку за хвост и мерит температуру. Температура очень высокая.
Тем временем у рукомойника ревёт медсестра, умывается и снова ревёт. Тощая рыжеватая косица вздрагивает на белом халатике. Доктор, беря двумя пальцами кошкин загривок и втыкая в него шприц:
- Ну, что за рёв?
- Бабушку в больницу увезли, - медсестрица рыдает без остановки, - надо бы к ней поеха-а-ать. А я не могу-у-у…!
- Ну дык, - доктор всаживает второй укол, - собирайся и вали, бабушка важнее.
Медсестра тут же испаряется, а доктор, выпятив губу, деловито вкатывает покорной судьбе кошке ещё три укола.
Притолока у двери низкая, будто специально под хозяйку сработанная. Любой входящий непременно поклонится. Мне же приходится складываться чуть ли не пополам. В хате у тёти Нюры, несмотря на уличную теплынь, натоплено. Сама она, отерев руки о передник, преподносит крохотное коричневое яичко, христосуемся.
- Курочка у меня умерла вчера, а яички-от маленькие несла какие…
Тётя Нюра и сама маленькая, кругленькая. Ей восемьдесят четыре. Сирота – её родителей-кулаков власть упекла в тридцатых на Соловки, отобрав хозяйство и отару овец. А девчонку взяли к себе отец и мать моей покойной свекрови. Попытки нащупать след пропавших, спустя много лет, так ни к чему не привели... По пути на кладбище делаю крюк, чтобы заехать за старушкой – знаю, что та непременно поедет на могилки своих приёмных родителей и сестры.
Рассказывая про внука Вову, который вчера, поддав и спасая собаку, застрявшую в заборе при форсировании разлившейся реки, вывалился из лодки и вымок по пояс, неспешно собирается. Натягивает старушечьи чулки, кряхтит и морщит нос, похожий на аккуратную картошину. Скидываю кеды, прохожу в комнатушку. Время идёт, но почти ничего не меняется. Каждый год здесь одна и та же картина. Столетний виноградно-резной комод с разномастными стопочками за гранёными стёклами дверок. Выцветшие фотографии на стене – покойные муж и сын. На окошках - навытяжку - рослые герани со сбитыми набекрень шапками. В глубине божницы прячется новенький электросчётчик, настороженно глядит красным глазком из-за спины хмурой богородицы. Чистота и порядок – тётя Нюра обожаема детьми и внуками, те приходят, обухаживают, сама она уже мало что может. По всему полу, на кровати, диване и стульях – пёстрые дорожки и озёрки самовязанных половичков.
-Навязала за зиму-от, - завидев, что любуюсь, достаёт из под кровати ещё несколько, раскидывает на полу, - девчата зимой с фабрики обрезков тряпья натаскали, вязала-вязала… Теперь уж и пальцы не сухватывают, больше и не повяжу наверное. Бери, которые нравятся, память будет.
Нравятся все. Беру ближайший ко мне, большой, овальный, «вытяжной», по выражению мастерицы, коврик, с чередованием синих, бледно-голубых, песочных и жёлтых концентрических овалов. Как светлое лесное озеро, просвеченное солнцем. И ещё один беру - круглый, похожий на мишень, сине-бирюзово-охристый, с ярко-оранжевым «яблочком» посерёдке. От ковриков исходит крепкий и радостный дух сеновала.
Кладбище
Кого-то хоронят – у кладбищенских ворот стоит пазик и несколько автомобилей. Не подъехать. Пячусь назад и сую своё авто мордой в кусты. Со стороны – как бегемот, пасущийся в зарослях.
Деревенский погост - лесной. Мощные сосны, натянутые и звонкие, словно струны, уходят в облака, лениво пошевеливают там верхушками. Ковёр из лёгоньких, сухих, растерзанных дятлами, шишек, потрескивает под ногами и кажется, что это хрустят косточки покойников. Вдоль тропинки натыканы пирамидки-надгробия с неясными потусторонними лицами на эмалевых овалах. Всё больше лиц молодых – немногие доживают до почтённого возраста - болезни, близлежащая трасса и прочие напасти собирают свою дань. Возле «своей» оградки захоронен какой-то родственник-удавленник. Хоть и не положено хоронить на территории кладбища наложивших на себя руки – и тётя Нюра каждый раз сокрушается –непорядок, мол. Но каждый раз, прося прощения у родных могилок, не обходит и эту. Кладбище звучит разными голосами, соединяющимися в хор – карканье ворон, шум леса, крики невидимых электричек, говор людей, пение старух-молельщиц неподалёку, где зарывают покойника. Проходя мимо, тётя Нюра спрашивает, кого хоронят. Одна из старушек охотно отвечает:
- Молодой совсем. Сорок пять лет. Пьяница и наркоман!
И поджимает губы, досадливо махнув рукой.
А весёлый лес шумит себе. Всё равно ему, кто лежит и будет ещё лежать под корнями его сосен.
(с) Martimiann
Последний раз редактировалось grianatoly; 25.04.2012 в 23:03.
с грязными разводами на пухлых щеках, толкает двухтонную железяку по гололёду. Некоторые тётки падают, но снова встают – я ж обратилась к ним за помощью – и снова толкают. И по рваным колготкам ползут всё новые стрелки. А я рулю себе...
Во втором рассказе юмора не понял. То ли, что здоровье людей важнее кошачьего, то ли наоборот. Чего-то явно не хватает для итоговой морали. А позитивное отношение к евреям понравилось, сегодня это актуальная тема.
Во втором рассказе юмора не понял. То ли, что здоровье людей важнее кошачьего, то ли наоборот. Чего-то явно не хватает для итоговой морали. А позитивное отношение к евреям понравилось, сегодня это актуальная тема.
там нет ни юмора, ни морали, так, болтовня. а евреи такие же люди как и все, с чего бы это к ним относиться как-то иначе? бабушка моя очень дружила с еврейской семьёй, с которыми тогда жили в одном подъезде. уехали они потом, в Израиль. бабушка не теряла связи с ними почти до самой своей кончины.
Притолока у двери низкая, будто специально под хозяйку сработанная. Любой входящий непременно поклонится. Мне же приходится складываться чуть ли не пополам. В хате у тёти Нюры, несмотря на уличную теплынь, натоплено. Сама она, отерев руки о передник, преподносит крохотное коричневое яичко, христосуемся.
- Курочка у меня умерла вчера, а яички-от маленькие несла какие…
Тётя Нюра и сама маленькая, кругленькая. Ей восемьдесят четыре. Сирота – её родителей-кулаков власть упекла в тридцатых на Соловки, отобрав хозяйство и отару овец. А девчонку взяли к себе отец и мать моей покойной свекрови. Попытки нащупать след пропавших, спустя много лет, так ни к чему не привели... По пути на кладбище делаю крюк, чтобы заехать за старушкой – знаю, что та непременно поедет на могилки своих приёмных родителей и сестры.
Рассказывая про внука Вову, который вчера, поддав и спасая собаку, застрявшую в заборе при форсировании разлившейся реки, вывалился из лодки и вымок по пояс, неспешно собирается. Натягивает старушечьи чулки, кряхтит и морщит нос, похожий на аккуратную картошину. Скидываю кеды, прохожу в комнатушку. Время идёт, но почти ничего не меняется. Каждый год здесь одна и та же картина. Столетний виноградно-резной комод с разномастными стопочками за гранёными стёклами дверок. Выцветшие фотографии на стене – покойные муж и сын. На окошках - навытяжку - рослые герани со сбитыми набекрень шапками. В глубине божницы прячется новенький электросчётчик, настороженно глядит красным глазком из-за спины хмурой богородицы. Чистота и порядок – тётя Нюра обожаема детьми и внуками, те приходят, обухаживают, сама она уже мало что может. По всему полу, на кровати, диване и стульях – пёстрые дорожки и озёрки самовязанных половичков.
-Навязала за зиму-от, - завидев, что любуюсь, достаёт из под кровати ещё несколько, раскидывает на полу, - девчата зимой с фабрики обрезков тряпья натаскали, вязала-вязала… Теперь уж и пальцы не сухватывают, больше и не повяжу наверное. Бери, которые нравятся, память будет.
Нравятся все. Беру ближайший ко мне, большой, овальный, «вытяжной», по выражению мастерицы, коврик, с чередованием синих, бледно-голубых, песочных и жёлтых концентрических овалов. Как светлое лесное озеро, просвеченное солнцем. И ещё один беру - круглый, похожий на мишень, сине-бирюзово-охристый, с ярко-оранжевым «яблочком» посерёдке. От ковриков исходит крепкий и радостный дух сеновала.
Кладбище
Кого-то хоронят – у кладбищенских ворот стоит пазик и несколько автомобилей. Не подъехать. Пячусь назад и сую своё авто мордой в кусты. Со стороны – как бегемот, пасущийся в зарослях.
Деревенский погост - лесной. Мощные сосны, натянутые и звонкие, словно струны, уходят в облака, лениво пошевеливают там верхушками. Ковёр из лёгоньких, сухих, растерзанных дятлами, шишек, потрескивает под ногами и кажется, что это хрустят косточки покойников. Вдоль тропинки натыканы пирамидки-надгробия с неясными потусторонними лицами на эмалевых овалах. Всё больше лиц молодых – немногие доживают до почтённого возраста - болезни, близлежащая трасса и прочие напасти собирают свою дань. Возле «своей» оградки захоронен какой-то родственник-удавленник. Хоть и не положено хоронить на территории кладбища наложивших на себя руки – и тётя Нюра каждый раз сокрушается –непорядок, мол. Но каждый раз, прося прощения у родных могилок, не обходит и эту. Кладбище звучит разными голосами, соединяющимися в хор – карканье ворон, шум леса, крики невидимых электричек, говор людей, пение старух-молельщиц неподалёку, где зарывают покойника. Проходя мимо, тётя Нюра спрашивает, кого хоронят. Одна из старушек охотно отвечает:
- Молодой совсем. Сорок пять лет. Пьяница и наркоман!
И поджимает губы, досадливо махнув рукой.
А весёлый лес шумит себе. Всё равно ему, кто лежит и будет ещё лежать под корнями его сосен.
(с) Martimiann
Последний раз редактировалось grianatoly; 25.04.2012 в 23:05.
Причина: Скрытие дублирующего текста
