"Женщина с баяном"

У нее был притягательно-неопрятный вид, горячая кровь и требовательный взгляд на будущее.
Она также примыкала к "художественному кокаину", принимая непосредственное участие во всех тех буйствах, которые имели место на нашей улице - в подвалах, на крышах, под заборами...
Ее тело было плотно сложено, но не было лишено природной женской красоты. Гордо расправленные плечи, неестественно-кучерявые рыжие волосы, нежная кожа шеи, тонкие царапаные пальцы, прячущиеся в манжетах рукавов...
Это была прекрасная пьющая леди с тяжелым характером. Она никогда не носила джинсы, и никогда не догонялась легким пивом. Зато резво и оторвано играла она на баяне и развязно горланила песни. Мой страстный друг с непредсказуемым женским сердцем и вполне себе шальным рассудком.
Днем убегала от себя и от солнечного света, а вечером кидалась под колеса алкогольного угара вместе с Джеком и тромбонистом Биллом. В эти вечера они придумывали нечто ошеломляющее. Серебряные ночи подогревали и без того горячие головы. Их настроения тесно соприкасались с моим ежедневным бездельем и чутким созерцанием нежно-лиловых закатов.
Они творили чудеса с утра до вечера, а ночь тратили на то, чтобы выпить за чужой счет холодной водки и выяснить между собой кто из них более восприимчив к колебаниям вселенской красоты.
Очень часто она смотрела на меня. И тогда... Мне казалось что она знает все мои тайны. Знает про мои машинки, кого я ищу, знает что я ничего в этой жизни не умею, и вобще, что я бесполезный человек. Мои рискованные околачивания возле нее смущали меня порой очень сильно. Но тем не менее я болел ею.
Я долго думал - что меня так привлекает в "художественном кокаине"? Я видел все - и сумасшедшего Джека и Билла и беснующуюся рядом с ними толпу. Упорно идти в объятия моих мыслей не хотела только Эвелина. Эту знойную женщину мой мозг выталкивал практически рефлекторно - не давая ей заполучить то святое пространство, которое огораживало меня от всего остального окружающего мира, вместе с тем, конечно же, и безысходно приобщающего меня к нему.
Вся эта субстация, что бесновалась просто под небом, сняв с себя последние одеяния морали и комплексов, каждый раз нагло убеждала меня абсолютным проявлением своей нахально-осведомленной жизни в том, что нет просто никого круче нее. Это не могло не подавлять мое хрупкое сознание, ну а вместе с тем и нездоровое самомнение. Хотя чуть выше я написал, что совсем никуда не гожусь. Значит оно все-таки есть. И значит я лгу.
После нашего знакомства, она ассоциировалась у меня с крепкими напитками, индивидуально-дикими уличными танцами, старым фотоаппаратом и электрическим дождем Билла и Джека, проливающимся на землю словно благословение.
Да, в отличие от Патриции я видел Эвелину как спасение, пришедшее на помощь миру. Осознание мной его проблемы, автоматически освобождало меня от внезапной гибели. Даже если бы она была нелепой, разум бы все равно признал ее, как впрочем и признал окружающие диссонансы, податливые исключительно чуткому слуху. Но тем не менее, я ощущал эту мучительную ничтожность и игрушечную беспомощность по сравнению с Эвелиной и знал, что она и является тем губительным спасителем, который так необходим всему сущему в последнее время. Годам к тридцати, я думаю, она образумится.
Да, я не боюсь сказать, что вижу спасение мира в его конце. Хватит с меня трусливых выводов, объяснений, каких-то чувственных толкований, смыслов, которые нужно бесперестанно искать, знаков, которые нужно видеть, символов, которые нужно постоянно страдальчески пережевывать, а особенно хватит этих животрепещущих, воспаленно-поэтических миронастроений
На данном этапе, думая об Эвелине, я верю в конец и искренне надеюсь на него. Я верю в одиночество, ибо изо дня в день живу им. И больше нет ничего, что могло бы более сильнее цеплять меня за струны натянутые вдоль зрения, слуха, иногда даже нюха, ведь это несравненно лучшее, что может быть в этой жизни - различать эпохи своей маленькой жизни по запаху. И самое безысходно-прекрасное чувство - это когда ты еще можешь напрячь свое обоняние и учуять те частицы, которые когда-то дарили тебе радость, жизненное тепло или счастье, но самое отчаянно-теплое - это когда ты мысленно понимаешь - ее уже нет. Нет той эпохи в которой тебе приходилось когда-то так беспечно жить. Нюхал я своего тигра, когда тот ласково и нежно прижимался ко мне, и до сих пор помню ту атмосферу, ароматы детства, окружающие меня. Не забыть мне его любовь и все его мягкое игривое тело. А теперь нет тигра, но дух его воспроизводится моим умом, и этот запах, забили гвоздем поперек всех моих воспоминаний. Запах остался противореча законам природы, а тигра уж нет - и как мне тут не лить эти слезы?