Сержан
05.06.2008, 20:24
…Я давно был готов к этому…
В самом начале, когда ко мне впервые пришла мысль поставить на вершине Абай православный крест, чтобы он с восточной стороны парил над селом, я поделился этой идеей с некоторыми из своих знакомых. Одни сказали, что это хорошая задумка; мол, давно надо, а то село погрязло в грехах. Другие пожали плечами: «Чудишь, парень…» И только один заметил: «Наши Алтайские горы особые, не простые… Прежде со старым Эзендеем посоветоваться надо».
Я не знал, кто такой Эзендей, но промолчал. Много позже, мимоходом, я вновь услышал таинственное имя и выяснил, что Эзендей – почтенный старец; когда-то камлал, а теперь из-за груза лет доживает с дочерью в К – не. Спустя еще какое-то время случилось мне по общественной надобности проезжать через это селение, и надо же, «уазик» забарахлил! Съехали мы на обочину, шофер под капот полез, а я вышел ноги размять. Помню, осень была поздняя, а тепло стояло – не хуже летнего. Листья еще не все облетели: желтые, красные, с багрянцем, и словно бы прозрачно-голубые. А может, пронзительно-синее небо отсвечивало?..
Неподалеку, слева от деревянной школы, за низенькой оградой стоял в удалении от основного дома крепкий чадыр. Легкий дымок над ним живописно поднимался к небу. Рядом у большой кучи наколотых дров на круглом чурбаке сидел старый, я бы сказал, очень древний дед с трубкой во рту. Картина показалась мне настолько классической, что невольно подумалось, а не здесь ли мой друг-художник Михалыч рисовал свой акварельный эскиз «Вечность»? Слепящая синева осеннего неба, яркие пятна несброшенной листвы, сидящий старик на фоне вечных гор, невозмутимо ожидающих зимних холодов, все это живо напомнило мне тот эмоциональный удар, который я ощутил, взглянув на кусок картона в мастерской своего товарища…
Неожиданно послышалось: «Опять Эзендей-ака с дочерью поругался». Мимо шли две молодки, споро щелкая кедровые орешки. Одна из них кивнула головой на старика: «Как поссорятся, он садится на свой пень и ни за что в чадыр не пойдет, пока она ему в ноги раз двадцать не поклонится». Женщины засмеялись, с любопытством поглядывая в мою сторону. А я ощутил непонятное беспокойство и непреодолимое желание немедленно поговорить с этим загадочным дедом, почему-то нисколько не сомневаясь, что он – именно тот, кто мне так давно нужен. Подчиняясь внезапному порыву, отбросив неловкость и сомнение, решительно перемахнул через невысокий забор, напрочь забыв, что во дворе может быть злющая собака. Странно, но старик даже не шелохнулся. Он и смотрел-то мимо меня, и если бы не дымящаяся трубка во рту, его можно было принять за искусно вырезанную скульптуру, материалом для которой послужило корневище старой морщинистой лиственницы.
Я шел к нему быстрыми шагами и мучительно соображал, с чего начать разговор. В голове вертелась стандартная фраза: «Эзендей-ака, давно искал с вами встречи…» Но беседу повел не я. Не успев перевести дух, услышал:
– Ты русский…- в голосе старика мне послышался вопрос. Я смешался, и уже хотел рассказывать о том, что во мне понамешано разной крови и что, несмотря на мою внешность, в ней много от наших общих предков. Но в итоге неуверенно произнес:
– Я всем говорю, что русский, хотя…
– В наших духов веришь? – он словно не слышал меня.
– Я верю, что у всего живого есть душа. И у горы, и у речки, и у дерева, и у животных.
– Ты неспокойный…– теперь дед не спрашивал, а будто бы размышлял. – Ты думаешь, что сильно виноват. Перед своими детьми, женщинами, чужими людьми…
– У меня много грехов…
– Ты веришь, что можно исправить грех? – Он сказал «исправить», а не «замолить». – Грех не исправить. Но можно знать, что это – грех. Если ты будешь знать каждый свой грех, знать и помнить – твой Бог простит тебя. Если мало грешишь, мало запоминать надо – легче тогда. Если много грешишь – забывать начинаешь, а за каждый забытый грех душа там, (он показал трубкой вверх), душа твоя шибко мучиться будет.
– У нас над селом гора возвышается, Абай ее название, так я хотел…
– Там дух хороший, – старик закивал головой, – он солнышко встречает. Еще там лиственница есть, ее прадедушка моего прадедушки помнил. Под ней когда-то родник жил, вода целебная была. А когда война шла, с белыми и с красными, командир – то ли тех, то ли других – девушку из нашего рода снасильничать хотел, да не далась она. Он ее с досады шашкой, с плеча… Кровь попала в родник – вода испугалась, в землю спряталась. А мужчина, когда вниз шел, споткнулся, по склону покатился и шею себе сломал…
Он замолчал, а я не знал, как же задать свой главный вопрос. Из чадыра вышла пожилая женщина, одетая в спортивный китайский костюм и в ичиги, на голове тюрбаном был завязан цветастый платок. Вероятно, у нее было намерение поругаться, но заметив меня, она убрала с лица злое выражение и устало сказала:
Тьякши, балам, – это мне, а потом старику:
– Отец, шестой час уже, а ты не обедал, скоро твой сериал начнется.
Дед даже не посмотрел в ее сторону. Вынув изо рта трубку, он проговорил:
– Когда яму копать будешь, не испугайся – вода побежать должна. Сначала красная течь будет, потом чистая пойдет. А дух не рассердится. Если чистый придешь, он рад будет. И твой Бог порадуется… Только грехи не забывай – все вспомни!
Женщина нетерпеливо топталась рядом, потом решительно подошла и взяла старика под локоть.
– Папа, ну пойдемте, вам покушать надо. – Она помогла ему встать, и он, словно прощаясь, посмотрел на меня:
– Ты русский. – Теперь в его голосе не было вопроса.
Я провожал его взглядом, и у меня было такое ощущение, что старый Эзендей-ака благословил мою задумку.
Тем не менее, прошло еще какое-то время, пока все мои приготовления были закончены. Зимой я несколько раз встречался с отцом Сергием, настоятелем нашей церкви. Молодой – моложе меня – он с энтузиазмом поддержал мое решение, и мы тщательно обсудили с ним эскиз креста, технологию его установки и прочие мелочи. Затем я заготовил материалы: брус, тросы, цемент, краску. Крест пришлось делать составной – иначе нужной высоты не получалось, а хотелось, чтобы из села он смотрелся отчетливо.
Меж тем жизнь неслась своим чередом. В декабре прошли выборы депутатов и глав сельских поселений. Было много недовольных моими публикациями, в которых я крепко задевал выдвиженцев от местной правящей группировки. Жена тихо сердилась на меня за мое вечное отсутствие. Но последовавшие в марте региональные выборы также не прошли мимо меня. Время было тревожное, борьба с газетных полос нередко выливалась на улицы. Порой я начисто забывал о своей затее, занятый предвыборной суетой, скандалами и разоблачениями. Хотел в апреле приурочить установку креста к Пасхе, но что-то постоянно мешало и отвлекало.
Зато, помня наказ старика, я выбрал однажды время и поздней ночью уединился на кухне с чистым листком бумаги и ручкой. До рассвета скрупулезно перетряхивал события своей жизни, вспоминая давно забытые мелочи и записывал на листок свои неприглядные поступки. Иногда чувствовал, что густо краснею, порой на глаза невольно накатывались слезы. Оказалось, что грехов у меня, что называется, «вагон и маленькая тележка» – едва уместились на бумаге. Под утро, тщательно запрятав «компромат», с опухшей головой лег спать. Во сне мне привиделось, что я на коленях стою на опушке леса, за мной темной стеной замерли деревья, и мне надо каяться, надо произносить молитвы, но за спиной кто-то стоит и требует, чтобы я сначала перечислил все свои прегрешения, а мне никак не удается отыскать свой список. Я пробую оправдаться тем, что я сирота, что в моей жизни было много препятствий и трудностей, но этот «кто-то» говорит, что всё это жалкие отговорки… Так и проснулся: без покаяния, замерзший и, похоже, с температурой.
© Сержан
В самом начале, когда ко мне впервые пришла мысль поставить на вершине Абай православный крест, чтобы он с восточной стороны парил над селом, я поделился этой идеей с некоторыми из своих знакомых. Одни сказали, что это хорошая задумка; мол, давно надо, а то село погрязло в грехах. Другие пожали плечами: «Чудишь, парень…» И только один заметил: «Наши Алтайские горы особые, не простые… Прежде со старым Эзендеем посоветоваться надо».
Я не знал, кто такой Эзендей, но промолчал. Много позже, мимоходом, я вновь услышал таинственное имя и выяснил, что Эзендей – почтенный старец; когда-то камлал, а теперь из-за груза лет доживает с дочерью в К – не. Спустя еще какое-то время случилось мне по общественной надобности проезжать через это селение, и надо же, «уазик» забарахлил! Съехали мы на обочину, шофер под капот полез, а я вышел ноги размять. Помню, осень была поздняя, а тепло стояло – не хуже летнего. Листья еще не все облетели: желтые, красные, с багрянцем, и словно бы прозрачно-голубые. А может, пронзительно-синее небо отсвечивало?..
Неподалеку, слева от деревянной школы, за низенькой оградой стоял в удалении от основного дома крепкий чадыр. Легкий дымок над ним живописно поднимался к небу. Рядом у большой кучи наколотых дров на круглом чурбаке сидел старый, я бы сказал, очень древний дед с трубкой во рту. Картина показалась мне настолько классической, что невольно подумалось, а не здесь ли мой друг-художник Михалыч рисовал свой акварельный эскиз «Вечность»? Слепящая синева осеннего неба, яркие пятна несброшенной листвы, сидящий старик на фоне вечных гор, невозмутимо ожидающих зимних холодов, все это живо напомнило мне тот эмоциональный удар, который я ощутил, взглянув на кусок картона в мастерской своего товарища…
Неожиданно послышалось: «Опять Эзендей-ака с дочерью поругался». Мимо шли две молодки, споро щелкая кедровые орешки. Одна из них кивнула головой на старика: «Как поссорятся, он садится на свой пень и ни за что в чадыр не пойдет, пока она ему в ноги раз двадцать не поклонится». Женщины засмеялись, с любопытством поглядывая в мою сторону. А я ощутил непонятное беспокойство и непреодолимое желание немедленно поговорить с этим загадочным дедом, почему-то нисколько не сомневаясь, что он – именно тот, кто мне так давно нужен. Подчиняясь внезапному порыву, отбросив неловкость и сомнение, решительно перемахнул через невысокий забор, напрочь забыв, что во дворе может быть злющая собака. Странно, но старик даже не шелохнулся. Он и смотрел-то мимо меня, и если бы не дымящаяся трубка во рту, его можно было принять за искусно вырезанную скульптуру, материалом для которой послужило корневище старой морщинистой лиственницы.
Я шел к нему быстрыми шагами и мучительно соображал, с чего начать разговор. В голове вертелась стандартная фраза: «Эзендей-ака, давно искал с вами встречи…» Но беседу повел не я. Не успев перевести дух, услышал:
– Ты русский…- в голосе старика мне послышался вопрос. Я смешался, и уже хотел рассказывать о том, что во мне понамешано разной крови и что, несмотря на мою внешность, в ней много от наших общих предков. Но в итоге неуверенно произнес:
– Я всем говорю, что русский, хотя…
– В наших духов веришь? – он словно не слышал меня.
– Я верю, что у всего живого есть душа. И у горы, и у речки, и у дерева, и у животных.
– Ты неспокойный…– теперь дед не спрашивал, а будто бы размышлял. – Ты думаешь, что сильно виноват. Перед своими детьми, женщинами, чужими людьми…
– У меня много грехов…
– Ты веришь, что можно исправить грех? – Он сказал «исправить», а не «замолить». – Грех не исправить. Но можно знать, что это – грех. Если ты будешь знать каждый свой грех, знать и помнить – твой Бог простит тебя. Если мало грешишь, мало запоминать надо – легче тогда. Если много грешишь – забывать начинаешь, а за каждый забытый грех душа там, (он показал трубкой вверх), душа твоя шибко мучиться будет.
– У нас над селом гора возвышается, Абай ее название, так я хотел…
– Там дух хороший, – старик закивал головой, – он солнышко встречает. Еще там лиственница есть, ее прадедушка моего прадедушки помнил. Под ней когда-то родник жил, вода целебная была. А когда война шла, с белыми и с красными, командир – то ли тех, то ли других – девушку из нашего рода снасильничать хотел, да не далась она. Он ее с досады шашкой, с плеча… Кровь попала в родник – вода испугалась, в землю спряталась. А мужчина, когда вниз шел, споткнулся, по склону покатился и шею себе сломал…
Он замолчал, а я не знал, как же задать свой главный вопрос. Из чадыра вышла пожилая женщина, одетая в спортивный китайский костюм и в ичиги, на голове тюрбаном был завязан цветастый платок. Вероятно, у нее было намерение поругаться, но заметив меня, она убрала с лица злое выражение и устало сказала:
Тьякши, балам, – это мне, а потом старику:
– Отец, шестой час уже, а ты не обедал, скоро твой сериал начнется.
Дед даже не посмотрел в ее сторону. Вынув изо рта трубку, он проговорил:
– Когда яму копать будешь, не испугайся – вода побежать должна. Сначала красная течь будет, потом чистая пойдет. А дух не рассердится. Если чистый придешь, он рад будет. И твой Бог порадуется… Только грехи не забывай – все вспомни!
Женщина нетерпеливо топталась рядом, потом решительно подошла и взяла старика под локоть.
– Папа, ну пойдемте, вам покушать надо. – Она помогла ему встать, и он, словно прощаясь, посмотрел на меня:
– Ты русский. – Теперь в его голосе не было вопроса.
Я провожал его взглядом, и у меня было такое ощущение, что старый Эзендей-ака благословил мою задумку.
Тем не менее, прошло еще какое-то время, пока все мои приготовления были закончены. Зимой я несколько раз встречался с отцом Сергием, настоятелем нашей церкви. Молодой – моложе меня – он с энтузиазмом поддержал мое решение, и мы тщательно обсудили с ним эскиз креста, технологию его установки и прочие мелочи. Затем я заготовил материалы: брус, тросы, цемент, краску. Крест пришлось делать составной – иначе нужной высоты не получалось, а хотелось, чтобы из села он смотрелся отчетливо.
Меж тем жизнь неслась своим чередом. В декабре прошли выборы депутатов и глав сельских поселений. Было много недовольных моими публикациями, в которых я крепко задевал выдвиженцев от местной правящей группировки. Жена тихо сердилась на меня за мое вечное отсутствие. Но последовавшие в марте региональные выборы также не прошли мимо меня. Время было тревожное, борьба с газетных полос нередко выливалась на улицы. Порой я начисто забывал о своей затее, занятый предвыборной суетой, скандалами и разоблачениями. Хотел в апреле приурочить установку креста к Пасхе, но что-то постоянно мешало и отвлекало.
Зато, помня наказ старика, я выбрал однажды время и поздней ночью уединился на кухне с чистым листком бумаги и ручкой. До рассвета скрупулезно перетряхивал события своей жизни, вспоминая давно забытые мелочи и записывал на листок свои неприглядные поступки. Иногда чувствовал, что густо краснею, порой на глаза невольно накатывались слезы. Оказалось, что грехов у меня, что называется, «вагон и маленькая тележка» – едва уместились на бумаге. Под утро, тщательно запрятав «компромат», с опухшей головой лег спать. Во сне мне привиделось, что я на коленях стою на опушке леса, за мной темной стеной замерли деревья, и мне надо каяться, надо произносить молитвы, но за спиной кто-то стоит и требует, чтобы я сначала перечислил все свои прегрешения, а мне никак не удается отыскать свой список. Я пробую оправдаться тем, что я сирота, что в моей жизни было много препятствий и трудностей, но этот «кто-то» говорит, что всё это жалкие отговорки… Так и проснулся: без покаяния, замерзший и, похоже, с температурой.
© Сержан