Просмотр полной версии : роман Погибшие легионы. Роман
Глава I. Заговор
Они неслись по укатанной дороге к лесу, мимо холма с повешенными, и твердая, как железо, убитая земля гудела под копытами их коней. Черные кресты торчали, как будто высеченные на фоне неба, окрашенного заходящим солнцем в нежно-розовые, палевые и шафранные тона. Над столбами с криком вились птицы. Князь Сегимунд бросил косой взгляд на прибитые к перекладинам бледно-сизые, распластанные, мертвые тела, и слегка придержал поводьями своего гнедого.
- Видишь, тот, крайний справа, с седой бородой?
- Ну?
- Это Гундаульф, сын Гулона. Я его знал с детства. Он был дружинником моего отца.
- Вот как?
- Этот человек учил меня дрот бросать, стрелять из лука …А теперь пошел на корм коршунам да воронам.
Ингвиомер только плечами пожал в ответ: мол, что тут скажешь? Тяжелый плащ его развевался по ветру. Слитно позвякивало оружие скачущих следом дружинников. Солнечные лучи весело играли на массивных фалерах, украшавших сбрую княжеского коня, на серебряной рукояти длинного меча.
- Потерпи, князь, - ответил он немного погодя. – Она придет, пора веселья. Они нам за все заплатят!
- Поскорее бы! Увижу эти кресты, и такая злость охватывает, что готов зубами им глотки рвать.
Дорога постепенно поднималась в гору. Германцы, сдерживая разгоряченных, запотевших коней, перевели их на рысь. Оглянувшись, Сегимунд посмотрел на широко открывшуюся взору, заросшую травой, изумрудно-зеленую долину реки Визургий, с огромным военным лагерем в центре. Рассчитанный на три легиона, окруженный рвом, высоким валом и крепкой бревенчатой стеной с квадратными угловатыми башнями, он был похож на широко раскорячившегося, громадного паука, крепко вцепившегося в германскую землю, высасывая из нее соки. Река, полукругом окружавшая его, отсвечивала слюдой.
- Опасное дело мы затеяли, - сказал князь. – Когда гляжу на это – страх берет. Кажется, разве можно их одолеть? Такая мощь, такая силища…Если бы не твой племянник, – никогда бы не решился на такое. Но ему я верю.
- Серьезно?
- Никому не верю, порой даже самому себе. Но Арминия боги наделили его умом больше, чем обычного смертного. Он все до мелочей продумал.
Сегимунд был молод, горяч, смел, решителен, весь буквально пылал энтузиазмом. Ингвиомер посмотрел на него сбоку, усмехаясь в густую, с проседью, бороду. Такие, как он, сытые, грузные люди, с большим животом и толстыми щеками, даже среди богатых, пожилых германцев встречались редко.
- Продумать – это одно. Конечно, это важно, кто ж спорит. Но вот сделать…
- А что тебя смущает?
- Да народец у нас уж больно ненадежный.
- Не спорю. Есть такое.
- Прямо скажу: недружный народ германцы. Вожди не любят друг друга, грызутся, как псы цепные. Каждый в свою сторону тянет. Один Тиудемир чего стоит!
- Тиудемир – великий воин, - сказал Сегимунд веско.
- Это само собой. Это все знают. Только он не слушает никого. И Арминию не станет подчиняться, клянусь Вотаном. А мало ли таких?
Они въехали в девственно дикий лес. Деревья здесь стояли тесно, сплошной стеной, как преторианцы на параде в честь императора, переплетаясь между собой сучьями, точно вытянутыми руками. Солнце завалилось за холмы, и небо густо посинело, потемнело, только на самом его краю еще светилась малиновая полоса. На кусты орешника ложилась стеклянная роса. Белка, спускавшаяся по стволу высокого ясеня, посмотрела на ехавших по лесной дороге людей черными глазками-бусинками, задрала хвост, взлетела на вершину дерева и возбужденно зацокала там, скрытая листвой. Из глубин леса крепко тянуло грибной сыростью, запахом прелой листвы и сырой коры.
- Ничего, - произнес Сегимунд. – Сейчас не то, что раньше. Не так, как было при Друзе или Тиберии. Сегодня даже самые тупые головы видят, что без единства нам римских собак не выбить со своей земли.
Он говорил с таким выражением, как будто уговаривал самого себя.
- А вот твой отец, Сегест, не понимает этого.
- Отец старый человек, - сказал Сегимунд с некоторой досадой. – Он возмужал в те времена, когда здесь вовсю хозяйничал Друз Старший и его свора. Германская кровь тогда лилась рекой. Вот он и поверил в то, что римляне непобедимы. Он считает, что Арминий подводит наш народ под их мечи. А времена изменились. И римляне не те стали, да и наши парни изрядно поумнели.
- Ты так считаешь?
- Уверен, клянусь Донаром и его молотом.
Ингвиомер снова улыбнулся, крупной загорелой рукой погладив гриву коня, тщательно расчесанную и заплетенную в косички. Его красавец гнедой шел размашистой, ровной, бодрой иноходью. Могучие, выпуклые мускулы, перекатываясь, играли под атласной кожей выхоленного животного, как будто стальные.
- Молод ты, парень, - сказал князь тоном добродушной насмешки в голосе. – Молод и горяч. Это самая трудная вещь на свете – изменить людей.
- Римляне изменят! – ответил Сегимунд злобно и весело. – Клянусь Фреей, хватит с нас их порядков, их топоров, розог и тоги судьи. Наелись досыта!
И он решительным движением сорвал с себя жреческие повязки.
- Достаточно мы поклонялись смертному! Они надругались над нашей верой, и боги отомстят им. Знамения были, и я в них верю. Завтра мы всласть напьемся их крови!
Князья замолчали и долго ехали узкой дорогой, вьющейся по склонам холмов. Скоро окончательно стемнело. На небе высыпали и весело заиграли белым искрящимся светом звезды. Большая туча медленно и грузно ползла с далеких гор, закрывая край неба белесой, смутно различимой пеленой. Ветер бесновался в верхушках деревьев, сбрасывая на всадников облетающую листву. Лето закончилось, наступила осень, а по германским понятиям - приближалась зима, и ночи стали холодными и росистыми. Один из дружинников запалил факел и поскакал впереди, освещая путь. Когда они спускались в лощину, наполненную густым туманом, то увидели двух больших волков. Толстошеие, плечистые, длинноногие, они сидели на склоне холма и внимательно смотрели на людей поблескивающими, как золотые ауреусы, глазами. Потом дружно, разом взметнулись, два дымчато-серых призрака, неуклюжим галопом помчались вниз и скрылись в холодном белом пару, затянувшем ложбину. Германцы, не выдержав, закричали, засвистели, заулюлюкали им вслед.
- По всем признакам, будет дождь, - сказал Ингвиомер, поглядев на продвигающийся вперед неровный край тучи, одну за другой съедающий звезды. – Это нам на руку. Всю дорогу до Ализона размоет.
- И это хорошо, - отозвался Сегимунд. – Но главное – чтобы Арминий их в Тевтобургский лес завел. Вот уж оттуда римлянам не выбраться!
(с) Квинт
В самом деле? Спасибо! Когда я первый раз вывесил его в Регистратуре - его не приняли. Вот и хотелось понять, что тут не так.
Щас будет следующая главка.:)
Добавлено через 14 минут
Глава II. Квинт Монтан, рядовой Первого Германского легиона
Большой костер ярко пылал, весело потрескивая, жадно пожирая еловые сучья. Марк сидел рядом, разглядывая на свет прорехи на своих калигах, и на лице у него была скорбь, какая приличествует человеку только в случае смерти горячо любимой матушки. Потом он плюнул на землю и трагическим тоном произнес:
- До чего все-таки жалкая жизнь у легионера!
Квинта это почему-то позабавило.
- Вот как? – спросил он, несколько насмешливо. – А я-то думал, что славная, когда записывался. С чего это вдруг, Мероний?
Давно уже легионеры присвоили Марку это прозвище за его искреннюю любовь к «мерону», неразбавленному вину. Так давно, что он уже перестал обижаться.
- Вон, полюбуйся! Сапоги порвались - и их самому надо покупать. Ну что за судьба у солдата?
Квинт лежал на разостланном плаще и с улыбкой глядел на скучное лицо товарища. Было зябко, с берега Визургия тянул ветер, холодный, как руки мертвеца. Рядом стояла большая кожаная палатка, рассчитанная на десять человек. Но идти туда не хотелось, настолько крепко она провоняла всякими недобрыми солдатскими запахами.
- Надоело все! – продолжил Марк спустя некоторое время. - Душа и тело оценивается в десять паршивых ассов в день. И вот за эти деньги ты трудишься целые сутки напролет, как паршивый мул! Ни днем, ни ночью нет тебе покоя. Еще и башкой постоянно рискуешь. А она у меня не чужая, нет! Не на рынке купленная.
Он замолчал и полез в огромный кожаный мешок, которого хватило бы на добро для целой центурии. Порывшись там изрядное время, он извлек нитку, большую железную иглу, и принялся умело штопать разорванные места. Квинт, подперев рукой голову, следил за тем, как интересно и причудливо пляшут блики желтого света, отбрасываемого костром, на его лице. Сгустились сумерки, и в небе заблистали первые звезды; но в посиневшем прохладном воздухе все еще четко выделялись силуэты башен на лагерном валу, и фигуры часовых на площадках.
– Ты только посмотри, куда нас загнали! Кругом дикие дебри и непролазные болота. А зимы? Ничего подобного я не видывал!
- Да, зимы здесь зверские. А вообще, ты зря ноешь.
- В смысле?
- Ну так, вообще. Мне вот наша служба вполне нравится.
- Это чем же?
- Да многим! Думать ничего не надо. Центурион за тебя все решает. Жизнь по распорядку: подъем, завтрак, работа, учения, обед, отбой. Оружие я люблю. И люди кругом боевые, веселые. Опять же, если поход будет удачный – можно разбогатеть, набрать добычи, рабов. Или награду получить, а то и вовсе в центурионы выбиться. Разве плохо?
Мероний искоса посмотрел на приятеля и головой покачал.
- Глупенький ты, братец, - сказал он брюзгливо. – Молодой еще, зеленый, как неспелое яблочко. Кутенок. Смешно на тебя смотреть. А уж слушать…
Квинт перекатился на спину и закинул руки за голову.
- Может быть, – ответил он спокойно. - Я молодой. А ты старик, вот и ноешь. Скрипишь, как дверь в кабачке толстухи Квартиллы… Надоело.
- Ну тебя к воронам…- он наложил очередной шов, поднял огромную калигу повыше и прищурился, разглядывая плоды своего труды. - Люди тут боевые, э-э, – передразнил он солдата козлиным голосом, выпятив губы. – Дурак ты! Hic abdera…Знаю я этих боевых преотлично. Не первый год служу. Того и гляди, либо последний денарий стянут, либо нож тебе в спину всадят.
Он снова опустил сапоги на колени и принялся орудовать иглой.
- А вдобавок к этому куча варваров, грязных заросших дикарей, всех этих свебов, хаттов, херусков и прочих. Будь они разом прокляты! – и Марк выругался самыми грубыми словами, которые изобрели солдатские головы. - Так и ждут удобного случая, чтобы перехватить тебе глотку. Ох, не верю я всей этой шайке!- заявил он убежденно, заканчивая свой труд и откладывая в сторону иглу. – Особенно нашему другу, красавцу Арминию. Этот когти коршуну на лету подстрижет! Хитер, собака. Ясное дело: от змеи не родится канат. Отец его, Сегимер, тот еще был зверюга!
Он задумчиво покачал коротко стриженной, начинающей седеть головой, с изрядными залысинами ото лба. Лицо у него было широкое, квадратное, с большим тяжелым подбородком: обычное крестьянское, лицо, загорелое до цвета седельной кожи, с глубокими морщинами на щеках и у красного пористого носа. И настолько унылое было выражение на этом сильном лице, что Квинту невольно захотелось его подбодрить.
- Погоди, старичок. Завтра снимемся с лагеря. А как придем в Ализон, получим жалование. Тогда купим себе у центуриона отпуск. Возьмем фалерна - и закатимся к девкам в местный лупанар. Разом снимет с тебя все уныние и усталость…Или за Рейн съездим.
Марк посмотрел на него с таким выражением, как родители смотрят на бестолковых, но любимых детей.
- Ты еще совсем юный парень, Квинт, и служишь лишь четвертый год, – сказал он. – А вот я уже шестнадцать лет таскаю на себе это барахло, - и большим пальцем он указал за спину, туда, где под огромной сосной сложены были его доспехи, и стоял прислоненный к стволу большой щит. – Уже пять лет я в этой забытой богами и людьми стране. И что? Что хорошего видел я за это время?
Он снова удрученно покачал головой.
- Прямо скажу тебе, мой мальчик: ровным счетом ничего хорошего! Какие уж тут молодые девки? Разве это мне нужно, дружище? В моем возрасте хочется спокойствия, клянусь Меркурием. Где-то там, в Италии, люди живут, а не мучаются, как мы.
- Ну что ж, может быть, нам не слишком повезло, это верно. Конечно, лучше было бы служить в Африке или Сирии. Там тепло и солнечно. Что и говорить! Но все равно быть солдатом – это весело, по-моему. Дома скука, тоска.
- Нет, друг мой, ты сильно ошибаешься, – отозвался тут Марк с живостью, назидательно подняв кверху свой грязный указательный палец. – Лучше всего служить не в Африке или в Сирии. Лучше всего быть преторианцем!
- Да что ты говоришь! Это почему же?
- Ты сам подумай! – сказал он напористо, и даже вперед наклонился. - Служить в Риме, охранять подобного богу императора, и получать при этом по два денария в день. Вот это настоящая удача. За стеной лагеря – вечный Рим, великая столица мира. Сколько там кабаков и развеселых красоток! А игры, гладиаторские бои, травля зверей? И отставка у этих лентяев через шестнадцать лет. Спрашивается: что, эти бездельники в Риме больше нас рискуют своей шеей? За что им такие блага?
- Ну и наплевать. Какой толк завидовать им? Надо верить в себя, в свою судьбу и ждать, когда красотка Фортуна улыбнется тебе.
- Это все сказки для детей, – молвил Марк с горечью. – Если не повезло с самого начала – значит, так на роду написано. Преторианцы – вот кому везет! А мы с тобой – типичные мариевы мулы.
Он махнул безнадежно рукой и нахмурился.
- Будем тянуть эту лямку тридцать, а то и сорок лет подряд. А потом нам дадут жалкий кусок земли где-нибудь на самом краю света, на голых камнях или в пустыне, где полно тевтонских либо скифских разбойников. Что за несправедливость! Если бы в легионы набирали не самых что ни на есть тупых ослов со всей империи – разве стали бы они мириться с такой жалкой судьбой? Клянусь Аполлоном: давно бы уже восстали легионы, и добились бы себе условий таких же, как у преторианцев.
- Ты что такое несешь? Это еще что за ерунда? Ты что, с петель соскочил?
Тут Марк подпрыгнул так, будто его мечом в зад кольнули. Глаза у него засверкали, как у волка. Квинту даже не по себе стало. И понесло ветерана! Чувствовалось, что говорит он давно накипевшее, наболевшее за годы службы.
- Ерунда, говоришь? – зашипел он яростно. – Это чем же ерунда? Мы тут в любой момент погибнуть можем. Бросил германец в тебя дротик, либо ножом пырнул – и все, нет тебя. Или что, скажи на милость: подлецы преторианцы, которые сидят в Риме, накачиваясь вином да задирая хитоны местным бабенкам, - больше пользы приносят Отчизне, чем мы? Мы, которые каждый день видим врагов здесь же, за лагерным частоколом? Восстать, вот что надо сделать! Центурионов, жаб этих, в реку, рыб кормить… Потребовать себе таких же условий, как у этих лентяев в Риме. Вот это было бы справедливо! Но ведь каждому тупому здешнему мулу умные мысли в голову не вложишь, вот в чем беда.
Оба солдата замолчали на какое-то время. Марк стоял, раскачиваясь с пятки на носок, сжимая и расжимая кулаки. Потом, видимо, успокоившись, он снова сел к костру и молча уставился на огонь. Квинт был здорово ошарашен. Он никак не ожидал от обычно спокойного, немногословного Мерония подобного взрыва.
(с) Квинт
- Ты бы поосторожнее был с такими речами, – сказал он наконец негромко, оглянувшись на всякий случай по сторонам – нет ли кого поблизости?
– Я-то, понятно, слова никому не скажу. А вот сболтнешь при ком-нибудь еще такое…Доложат трибуну о твоих речах, и поволокут тебя в оковах к палачу, на дыбу. Изломают все кости, шкуру подпалят огнем. И вообще: приободрись, приятель. Что это на тебя нашло сегодня? Ты же римлянин, а значит – хозяин мира. Твое призвание – управлять народами, смирять их, нести им просвещение и культуру.
Квинт приподнялся и подкинул в костер сухую длинную ветку.
- Вот подожди! Скоро вырубим эти дикие леса, осушим болота, построим здесь мосты и дороги. Германцев мы приучим к культуре, образованию, воспитаем, отобьем у них охоту к войнам. Посмотри на галлов: разве не они в свое время сожгли Рим? А сейчас? Смирный, тихий, безобидный народ…
Он наклонился вперед и весело хлопнул Мерония по широкому плечу.
- Да все народы мира трепещут, видя наших орлов и значки. Если бы наши предки были такими нытиками, как ты, – разве могли бы они покорить полмира?
Марк только рукой махнул.
- Ну, началось, - сказал он досадливо.- Ты-то откуда знаешь, какими были наши предки? Ты что, вино с ними пил? В морру играл?
- Это все знают. Один ты до седых волос дожил, а дураком остался.
- Ты у нас шибко умный! Тоже, учить меня вздумал. Школяр! Молокосос!
- Да ты пораскинь мозгами! Ведь эти самые германцы, кимвры и тевтоны, когда-то шли грабить и покорять Италию. А сегодня все, о чем могут мечтать - это отбросить нас за Рейн. О большем они уж и не помышляют.
- Какое мне дело до кимвров и тевтонов? Тоже вспомнил! Это когда было-то!
- А свебы? Вспомни про свебов! Пятьдесят лет назад, при божественном Юлии, они опустошали Галлию и переправлялись через Рейн целыми пагами. Разве возможно это сейчас? Ты пойми, старичок: может, через сто или двести лет потомки будут вспоминать о нас с восторгом. Станут рассказывать о наших войнах здесь так, как мы рассказываем о победах Сципиона Африканского, или Суллы Счастливого!
Марк только ухмылялся, слушая молодого солдата. Он достал оселок, вынул из ножен свой кинжал и принялся с визгом точить его, покачивая головой и иронически улыбаясь.
- Сосунок! Да меня от этих прекрасных фраз – Отечество, доблесть, слава, величие римлянина – просто тошнит. В прежние добрые времена так оно и было: предки наши были люди справедливые, суровые и добродетельные. А теперь измельчали людишки! Истинно тебе говорю – измельчали… - произнес он сурово. - В городах повсеместно – пьянство и разврат. Почтенные римские матроны любовников считают сотнями. Если у нее нет кучи мужей и разводов за спиной – то люди удивляются, зовут такую унивирой, одномужней. А их мужья настолько погрязли в роскоши и пресытились всеми удовольствиями, что женские тела их больше не возбуждают. Им подавай молоденьких да кудрявых мальчиков, либо цветущих юношей, вроде тебя. Кстати: как там наш милейший Фабий «Давай другую»? Не посылал за тобой больше?
Квинт отрицательно покачал головой. К старшему центуриону нашей когорты Фабию солдатское остроумие прилепило прозвище «Давай другую»: обломав о спину провинившегося воина розгу, он зычным басом требовал другую, и потом еще другую. Кроме того, за ним замечена была любовь к молодым красивым воинам. Марк, пошарив руками по земле, подобрал и бросил еще одну еловую лапу в костер. Тот затрещал и вспыхнул, выбросив сноп искр, осветив на мгновение могучий ствол старой ели по соседству с палаткой. Секст, по прозвищу Умник, который спал у костра, с головой завернувшись в плащ, что-то пробормотал сквозь сон, потом внятно выругался на самнитском наречии, вздохнул и перевернулся на другой бок.
- Вот кому хорошо! – молвил Марк и плюнул в костер. – Пастух невежественный, горец, деревенщина неотесанная, имени Гомера не слыхивал… Ему здесь самое место!
Он попробовал лезвие кинжала большим пальцем, задумчиво выпятив нижнюю челюсть, спрятал оселок и вложил оружие обратно в потертые ножны. Потом он покачал головой и продолжил, воодушевляясь:
- А я повидал мир, да уж, повидал! В самом Риме жил три года, ходил на форум, с умными людьми общался, не чета здешним невежам. Помнится, был у меня друг Аристомен – ученый грек, великого ума человек… Держал он прелестный кабачок недалеко от Большого Цирка. Много мы с ним времени провели за обеденным столом в возвышенных и достойных беседах. Да-а… Пил он, как лошадь! Даже мне за ним было не угнаться. Пятнадцать лет мне было, когда я ушел из дому. На месте мне не сиделось, вот я и пристал к группе бродячих артистов и акробатов, обошел с ними всю Италию. Все видел, везде побывал. Потом в солдаты записался. Проигрался в кости пух и в прах в Остии, раздели меня догола, даже рваную тунику сняли, вот я и пошел с отчаяния в легион. Служил и в Паннонии, и в Африке, и в Сирии. Навидался всякого. Тебе, мальчишечка, и не снилось такое, клянусь Юпитером Наилучшим.
Марк улыбнулся своим воспоминаниям и потер широкой ладонью лоб.
- Сирия! Вот это страна! – произнес он мечтательно - Сказка! Финики, пальмы, море… А женщины? Разве могут сравниться жаркие сирийские девки со здешними никудышными шлюшками? Про германских баб я уж и не говорю: эти светловолосые коровы целомудренны как весталки. Даже вдовы – и те хранят верность покойникам. Зачем, спрашивается? Что толку? Глупый народец! И места здесь гнусные, гиблые!
Он замолчал, исчерпав, наконец, запас своих жалоб, и тоже растянулся на земле у костра, вытянув ноги, подложив под голову кожаный мешок.
Два легионера, споря о чем-то между собой и переругиваясь, прошли мимо костра и завернули за угол палатки. Уже окончательно стемнело, и очертания башен пропали, растаяли в ночном мраке. Горящие на их площадках факелы позволяли видеть лишь кусок стены и остроконечной крыши, да черные фигуры часовых, закутавшихся в плащи. Ночь стояла изумительная: прохладная, ясная, лунная. Время от времени со стороны реки налетал порыв свежего ветра, раскачивал старую сосну и сбрасывал на землю ее хвою. Где-то вдали, в лесу, протяжно и гулко ревел то ли лось, то ли зубр. Квинт зевнул, повертелся на месте. Потом решительно поднялся на ноги, застегивая на себе тяжелый кожаный пояс «цингулум», усыпаннный большими металлическими бляхами, с привешенным сбоку кинжалом.
- Ты куда? – спросил Марк, открывая глаза. Он уже было задремал. – Ложись спать. Скоро вторая стража, а на рассвете нам выступать. Переход завтра будет тяжелый…
- Ты спи, а я пройдусь: загляну к ребятам из второй когорты. Знаешь Тита Цессония из первого манипула? Длинный такой, носатый? Он мне сорок сестерциев должен и не отдает. Пойду, напомню про должок – все равно что-то не спится.
Марк приподнял голову от земли, хитро посмотрел на приятеля и понимающе ухмыльнулся.
- В третью когорту, говоришь? К Титу Цессонию? Ну-ну…А к маркитантке Квартилле ты не заглянешь? – спросил он насмешливо. – Знаю я, кого ты думаешь навестить! Хорошая у нее служанка, ой, хорошая, задорная, яркая! Мало тебе драк с германцами – так еще Венериных боев хочется? Дело молодое…«Бани, вино и любовь разрушают вконец наше тело. Но ведь и жизнь создают – бани, вино и любовь!» Эх, если бы я был помоложе! – сказал он с вздохом, и улыбнулся. – Я ведь и сам к толстухе Квартилле лапы подсовывал, да она ни в какую. Что ей рядовой легионер? Ладно, иди, юноша. Выступай гордо на битву, копьем длиннотенным колебля, и бейся смело: спины врагу не показывай, вали его на спину, бедра раздвигай, напирай изо всей силы, себя не жалей… Покажи себя доблестным солдатом Цезаря. И за меня разок!
- Спи, Марк, спокойно. Отдыхай, старичок! – сказал Квинт весело. – А уж я постараюсь не осрамить ни себя, ни тебя.
- Что сказать Фабию, если пришлет за тобой?
- Передай, что я внезапно умер.
Он засвистел себе под нос на мотив популярной в войсках песенки, завернулся в длинный, пестрый, на галльский манер, сагум, и бодро зашагал мимо лагерных костров, повозок и палаток в сторону преторских ворот.
(с) Квинт
Спасибо! Близко нет. История - мое увлечение с детских лет. Особенно история императорского Рима. Я даже латынь ради этого учил:)
Раз вам понравилось - выложу еще одну главку.
Добавлено через 3 минуты
Глава III. Поединок
Он шел и размышлял над последними словами Марка. Фабий Клемент, выслужившийся из рядовых за исполнительность и храбрость, здоровенный, угрюмого вида мужчина, со сломанным носом и шрамом через верхнюю губу, уже дважды делал молодому солдату недвусмысленные предложения. Зазывал его в палатку, угощал вином и фруктами, а потом начинал приставать: обнимал за плечи, нахваливая его красоту, статное сложение и рост, а потом потной, жесткой, мозолистой рукой гладил по бедрам и коленям, лез с поцелуями… Но Квинт не поддавался. В последний раз центурион даже пригрозил юноше, что он горько пожалеет, если не уступит ему. И действительно, с тех пор наряды посыпались ему на голову, как из рога изобилия. Однако Квинт решил твердо: не бывать этому! Наряды его не слишком пугали, а центурион, с волосатыми узловатыми лапами и вонючим дыханием изо рта, был противен до тошноты. Нет уж, лучше сто нарядов, подумал он, чем одна ночь с этим мужланом!
Квинт невольно ускорил шаг, пересекая широкую преторскую дорогу – via pretoria, - разделявшую огромный лагерь на две части: группа всадников скакала от трибунала. По виду это были знатные германцы, все в богатых плащах, застегнутых на груди массивными фибулами, в золоте и серебре, с оружием. Они с громом промчались мимо, так близко, что юноша ощутил запах конского едкого пота. Он узнал среди них известного вождя херусков, Сегеста, угрюмого и кряжистого, как медведь. Князь на скаку что-то сердито и громко говорил другому германцу, высокому, сухощавому и длинноусому, с пестрой шкурой рыси на плечах.
- Если боги против нас – что же я могу тут поделать? – донесся до Квинта грубый голос варвара. За три года службы в провинции Германия оннаучился немного разбирать язык хаттов и херусков. – Как убедить мне этого человека? Лучше бы он всех взял под стражу – и меня, и Арминия, и дядю его! Правду они говорят, эти римляне: кого Юпитер, то бишь Вотан, хочет погубить – лишает разума…
Они пронеслись мимо и помчались к лагерным воротам, продолжая переговариваться между собой. Квинт чихнул от поднятой копытами коней пыли, утер нос и пошагал себе дальше, размышляя над услышанными словами.
«К наместнику приезжали», подумал он. «Опять на Арминия жаловался!» Все в войске знали, что между двумя могучими вождями херусков – Арминием и Сегестом – царит жестокая вражда. Причиной ее была дочь Сегеста, белокурая Туснельда, которую Арминий выкрал и сделал своей женой – судя по всему, с полного согласия девушки. Сам же Сегест, по слухам, планировал выдать ее совсем за другого человека. С тех пор он все время интриговал против зятя, обвиняя его в неблагонадежности и стремлении поднять германцев на восстание. Особенно громко и часто он это обвинение он повторял последнее время, предупреждая римлян, что в городках и деревнях хаттов, марсов и херусков неспокойно, что многие готовы подняться и взяться за оружие. Но наместник провинции Германия, зять великого императора Августа Публий Квинтилий Вар, большой, грузный, солидного и степенного вида мужчина, - не придавал веса этим обвинениям, считая их следствием злобы и зависти.
Квинт свернул с преторской дороги на боковую тропинку, ведущую между палаток легионеров к квинтанским воротам. Там, за воротами и лагерным валом, разместились палатки маркитантов. В этом шумном, суетливом, всегда полном людей квартале находилась маленькая харчевня лигурийки Квартиллы, дебелой женщины примерно тридцати пяти лет от роду, вечно напомаженной и нарумяненной, с массивными серебряными браслетами на голых пухлых руках. Здесь можно было неплохо пообедать за пару ассов. Подавали у Квартиллы обычную грубую пищу: вареные бобы и горох, чечевицу, ячменную кашу, кровяную колбасу, вареную баранью голову или свинину, излюбленные битки и сосиски, обильно сдобренные луком и чесноком. Вино на стол ставили вареное критское либо тускуланское. В передней комнате крытого соломой барака стоял большой стол, сложенный из кирпичей, в который вмазаны были четыре объемных глиняных горшка, наполнявшихся пищей. За него и сажали посетителей. А в задней комнате, за перегородкой, помещалась громадная печь, на которой две немолодые рабыни-сирийки постоянно готовили свои незамысловатые угощения. Сгорбленный раб-вифинец таскал воду и колол дрова, мальчишка Кассион был на посылках, а свободнорожденная служанка Квартиллы, семнадцатилетняя гречанка Хрисида, накрывала на стол, распоряжалась всеми и следила за готовкой. Иногда подвыпившие посетители звали ее пьяными, грубыми голосами. Тогда Хрисида, принарядившись, обнажив руки и приоткрыв грудь, распустив по плечам кудрявые волосы и вдев в уши огромные серьги, плясала перед ними по-сирийски, мелко переступая босыми ногами по земляному полу, подрагивая бедрами и животом, сладострастно изгибаясь и подмигивая, а легионеры радостно ревели и бросали ей медные и серебряные монеты. Туда и направил юноша свои шаги.
Он прошел мимо квартала нумидийских всадников, где у коновязей ржали кони и между ними сновали темные фигуры в плащах, потом через расположение германцев-свебов из вспомогательных отрядов. Около одного из костров Квинт увидел большую группу воинов. Германцы стояли полукругом, а в центре боролись два рослых парня. Свебы, с заплетенными в косички длинными светлыми волосами, собранными в высокий пучок на макушке, мощные, крупные, густо покрытые затейливыми татуировками, хлопали в ладоши и пели какую-то свою песню, дикую, грозную и унылую. По их раскрасневшимся рожам и блестящим глазам Квинт сразу увидел, что они изрядно пьяны. В центре круга борцы, сцепившись в плотном захвате, ухватив друг друга за широкие кожаные штаны, таскали друг друга из стороны в сторону, стараясь бросить друг друга на землю. Их потные тела блестели в отблесках костра. Потом один из борцов, приподняв противника, ловко подбил его ногу своей ногой и опрокинул на спину, подняв облако пыли. Свебы громко, радостно заорали что-то. Некоторые из них потрясали оружием и бросали на проходившего мимо легионера угрожающие взгляды.
«Здоровый парень, ничего не скажешь!», подумал невольно тот, глядя на победителя. Улыбаясь, он поднялся на ноги и с довольным видом отряхивал с себя пыль. Один из германцев, постарше других, подошел к нему и протянул турий рог, окованный по краям серебром, полный пенистого ячменного напитка. Борец высоко поднял его над головой, крикнул что-то громкое, воинственное, такое, чего Квинт не разобрал, и после этого запрокинул голову назад. Питье широкой струей полилось ему в глотку. Свебы снова запели свою варварскую песню, взявшись за плечи и мерно раскачиваясь из стороны в сторону. Победитель опустил рог и глянул на юношу.
- Эй ты, почтеннейший квирит! – сказал он насмешливо. Латинский язык его был ломаным, но, впрочем, вполне понятным. – Что смотришь? Хочешь со мной побороться?
- Я-то? – спросил Квинт, и остановился. – Это ты мне?
- Ну, а кому же? – парень говорил громко, время от времени вставляя в свою речь германские слова. – Ты ведь римский гражданин, повелитель мира? Так?
- Ну, хорошо. Так. Дальше что?
- Будешь бороться со мной? Если победишь меня – получай этот рог, полный пива. Забирать его себе будешь. Или боишься?
- А если проиграю?
- Тогда отдавать мне свой плащ и пройди под ярмом.
Это был унизительный обычай, издавна применявшийся к побежденным: воины проходили под копьем, положенным плашмя на два других, воткнутых в землю – как-будто под ярмом, кланяясь победителю. Квинт заколебался. Германец был выше его, шире в плечах и тяжелее, наверное, на добрых пятнадцать фунтов. Потом он как-то сразу решился.
- Ладно, согласен, - сказал он. – Твой рог мне сгодится.
Он скинул с себя плащ, снял с пояса кинжал и положил его на землю у костра. «Помогите мне, Меркурий и все бессмертные боги!» Борцы вступили в круг. Свебы расступились, предоставляя им место. Они насмешливо улыбаясь, глядя на юношу. Было видно, что они уверены в победе своего борца. Противники наклонились вперед и, упершись плечами друг в друга, крепко взялись за пояса. Германец густо дышал на Квинта пивом. Он чувствовал касание чужой щеки, покрытой юношеской мягкой бородкой, и совсем близко видел его светлые глаза, поблескивающие в отблесках костра, как у рыси. Старший из свебов, с кабаньей шкурой на плечах, громко хлопнул в ладоши, гортанно крикнул, и соперники принялись изо всех сил толкать и раскачивать друг друга.
(с) Квинт
Молодой германец был сильным, как медведь. Он сразу же принялся таскать Квинтаза собой, ломая, стремясь опрокинуть на землю. От напряжения сердце бешено забилось у того в груди, дыхание стало тяжелым. Мгновенно пот выступил по всему телу. «Германцы не очень выносливые», думал юноша урывками. «Главное – выдержать первый натиск. Потом будет легче». Когда-то ему, подобно Марку, довелось дружить с бродячими гладиаторами и акробатами и брать у них уроки борьбы. Там он узнал пару хитрых приемов, которые держал про запас. Германец продолжал бурно атаковать, то напирая изо всех сил, то притягивая к себе и стараясь сделать подножку. Квинт все время отступал, ускользая от него. Пару раз борцы даже выскочили из круга, налетев на стоящих людей, и свебы оба раза довольно грубо вталкивали их обратно. Квинт слышал их недовольные, насмешливые выкрики:
- Хватит убегать, римлянин! Пора бороться! Давай, покажи, что ты мужчина. Не трусь, ты, господин мира!
Наконец, выбрав момент, он решился: правой рукой сверху, через спину ухватил молодого германца за пояс такой силой, что почувствовал, как тот затрещал, потом шагнул противнику навстречу, подсел и, прогибаясь в спине, подбивая его туловище бедром, бросил противника через себя, через грудь. Этот прием когда-то давно показал ему гладиатор Спикул, родом из далекой Колхиды, что на берегу Понта Эвксинского. Парень, описав в воздухе красивую, высокую дугу, грохнулся всей своей широкой спиной на землю. Дыхание его пресеклось от удара, глаза изумленно раскрылись, и тут сверху тяжело упал Квинт, вжимая лопатки в землю. Подержал так немного, потом встал, утирая струйки пота, катящиеся по лицу. Свебы с разочарованным видом стояли молча, тесно обступив борцов. Германец сидел на земле, потирая ушибленную спину. Квинт протянул было ему руку, предлагая помощь, чтобы подняться; но он резко оттолкнул ее и сам проворно вскочил на ноги. Глаза его сузились и недобро поблескивали. Юноше стало не по себе. Он невольно наклонился и поднял земли свой кинжал. Германцы придвинулись ближе, нависая сплошной стеной; их угрюмое молчание выглядело угрожающе. Тут побежденный парень обернулся к ним, громко сказал что-то и весело рассмеялся. Потом он одобрительно хлопнул молодого солдата по плечу своей тяжелой ладонью.
- Молодец, римлянин! – сказал он одобрительно. – Не слишком силен, но хитер и ловок! Так вот вы и побеждаете нас своей хитростью. Держи!
Он взял у своего старшего товарища рог, полный пива, и передал его юноше. Германцы дружно загалдели на своем языке.
- Давай пей! – сказал германец. – Пей, как боролся – до конца. Удивил ты меня. Я думал, что все приемы знаю, а ты меня удивил. Как это ты сумел меня так бросить? Я летел так высоко, что увидел луг за лагерным частоколом. Как тебя звать?
- Квинт мое имя.
- А я Малориг, сын Филимера.
- Что же, я рад нашему знакомству, - сказал Квинт дипломатично.
- Давай пей!
Он запрокинул рог и принялся тянуть горьковатую, странную на вкус жидкость, отпил примерно две трети, потом опустил рог и перевел дух.
- Хватит, не могу больше, - сказал он, отдуваясь. – Выпей ты.
Германец засмеялся, взял рог и одним духом осушил его до дна.
- Держи, - и он протянул рог обратно. – Он твой. Мое слово твердое, как железо: выиграл – получи. Но больше ты меня на этот прием не поймаешь, приятель Квинт, нет, не поймаешь! Теперь я ученый. Хочешь еще раз попробовать? Давай еще поборемся?
Квинт отрицательно покачал головой и забрал рог.
- Спасибо, - сказал он, одевая плащ. – Ты очень сильный. Я не хочу дразнить богов, пробуя удачу еще раз. И вообще – когда придем в Ализон, принесу Меркурию благодарственную жертву за то, что помог такого силача одолеть! А вот потом, пожалуй, можно будет и еще побороться.
- Договорились! Там мы встретимся и решим окончательно, кто из нас лучший борец.
Юноша сунул рог под свой сагум и пошел дальше. Сзади свебы, сбившись плотной кучей, громко галдели и смеялись. Квинт шел веселый, с легким сердцем, бережно придерживая тяжелый рог под плащом и улыбаясь.
«Как я его, а?» – думал он самодовольно. «И сам не верил, что получится. Здорово же он полетел. Ай, какой я молодец! Ловко получилось. А рог этот немалых денег стоит. Что ж, Меркурий, хитрейший из богов: пожалуй, в Ализоне ты и впрямь получишь белую козу себе в жертву….На эти деньги нам с Хрисидой удастся устроить себе веселую недельку!» И он невольно представлял себе свою веселую, красивую гречанку, ее улыбку и ямочки на щеках, черные, перехваченные цветной лентой волосы, пушистые кольца которых ему так нравилось накручивать на пальцы. Потом опять вспомнились германцы, их веселые, улыбающиеся рожи, добродушные похлопывания и довольные смешки.
«А ведь и они все же люди!» подумал Квинт невольно. «Конечно, варвары, живут в лесах, со зверьми, не зная грамоты, не видя книг, прекрасных храмов и скульптур. Но ведь и многие наши пороки им неведомы! Они добродушны и чисты душой, как дети. Может, и не нужно их портить? Может, лучше предоставить их самим себе, и не лезть к ним с нашими законами, поборами, топором и тогой?» Странные мысли бродили у него в голове. Квинт невольно потер рукой лоб, отгоняя их прочь, и ускорил шаг, стремясь быстрей попасть в квартал, где расположились со своими палатками маркитанты, и где ждала его прелестная девочка Хрисида...
(с) Квинт
Глава IV. Нападение
В воротах было тесно, и легионеры сталкивались между собой, ругаясь и звеня наконечниками копий.
- Вот это толпа! – сказал Марк, когда они выбрались, наконец, за лагерный вал. –Как в Риме на форуме. Клянусь Венерой Раскачивающейся, вон и «камара» Квартиллы. И твоя девчонка сидит впереди, правит лошадьми. А германцы едут мимо и на нее облизываются.
- Где? – спросил Квинт, перебрасывая свою «сарцину», длинную палку с перекладиной и привязанным к ней узлом, с одного плеча на другое.
- Туда посмотри.
И Марк показал в сторону толстой, жилистой, густо поросшей черным волосом рукой.
Около ворот царило столпотворение. Войско выступило из лагеря на рассвете, сразу после четвертой стражи. Вперед ушел отряд нумидийских всадников, посланных на разведку. За ними широкой колонной выползли из лагерных ворот три легиона, издали похожие на покрытую металлической чешуей, разъевшуюся за лето змею. Легионы составляли ядро армии, ее основную ударную силу. С ними шли пять добавочных когорт, недавно пришедших из-за Рейна, и вспомогательные галльские конные отряды. В конце войска тянулся огромный обоз. В укрепление Ализон из летнего лагеря уходили чиновники, занимавшиеся сбором податей и чинившие суд в германских деревнях. С ними ехали члены их семей, шли рабы, наложницы и вольноотпущенники; в конце колонны тянулись со своими набитыми товаром повозками маркитанты.
Квинт среди этих повозок увидел крытую тележку, «камару», трактирщицы Квартиллы. Хрисида сидела впереди. На ее округлой, аппетитной шее было нарядное коралловое ожерелье: оно стоило Квинту месячного жалованья. Румяные губы девушки изгибались в улыбке, черные глаза блестели, и вид у нее был такой соблазнительный и задорный, что проезжавшие мимо германские всадники, толкая друг друга локтями, подмигивали весело, качали лохматыми нечесаными головами и улыбались. Потом маркитанты остались позади, и друзья потеряли тележку из виду.
- Ну, теперь пошло дело! – сказал Марк, когда они вышли на дорогу, петляющую между холмов. – Будем топать, пока копыта не отобьем…Миль двадцать, не меньше.
Он оглянулся назад, откинув на плечи капюшон просторного плаща из хорошо выделанной лосиной шкуры, скреплявшейся на груди массивной бронзовой фибулой.
- Это какой-то ужас! Как идти с таким обозом? Еще и дождь начинается…А ты слышал, что говорят: германцы восстали!
- Кто тебе такое сказал? – спросил Квинт, щурясь от секущих лицо мелких капель.
Бронзовый шлем висел у него на груди, за спиной в чехле был щит, болтались два дротика-верикула и тяжелое боевое копье – пилум – с трехгранным стальным наконечником в добрый фут длиной. В таком виде они солдаты назывались impeditus, и действительно напоминали груженых мулов. С утра небо затянуло низкими темными тучами, и зарядил неторопливый, моросящий и скучный дождь. Многие легионеры шагали, накинув на головы капюшоны своих плащей. Другие, подобно Марку, прикрылись звериными шкурами. За долгие года службы в Германии, общаясь с варварами, легионеры перенимали их обычаи и одежду.
Дождь усиливался. Время от времени налетали сильные порывы ветра, раскачивавшие вершины сосен и дубов. Дорога, втягиваясь в ущелье между невысоких, густо поросших дремучим лесом гор, размокала все больше.
- Плохо дело, – сказал Марк. Он растер широкой ладонью капли воды по короткой щетине головы, и накинул капюшон снова. - Если непогода разойдется – хлебнем мы горя. Тащим с собой целый город на колесах. А дальше будет только хуже. Пойдут леса да болота. Как же мы будем вытаскивать из грязи все эти дурацкие телеги?
Квинт посмотрел назад. Они только что поднялись на невысокий холм примерно в миле от лагеря. Вся дорога сзади была забита легионерами. Солдаты шли плотными рядами, в середине которых двигались повозки: на них везли доспехи ветеранов, метательные орудия – баллисты, скорпионы, торменты или онагры - и мешки с деньгами, фолы. А у ворот лагеря волновалась и подавалась из стороны в сторону огромная толпа, тесное скопление мулов, лошадей, людей, набитых скарбом подвод маркитантов. Они медленно двигались следом за армией, вытягиваясь постепенно в длину. Вся колонна уходящих должна была растянуться на несколько миль. В такую погоду продвижение ее никак не могло быть быстрым.
- Вряд ли мы сегодня одолеем двадцать миль перехода, - сказал Квинт.
Марк в ответ только рукой махнул.
- С десяток бы пройти, и то дело… А если германцы нападут? Вот будет потеха! – Марк дотронулся до ладони Квинта. – Глянь!
На склоне холма, торчали высокие кресты с телами казненных. Черные огромные вороны сидели на плечах мертвецов или разгуливали взад и вперед, важные, как сенаторы. Квинт своими молодыми зоркими глазами видел, что глаза у трупов выклеваны, и по груди их растеклись потеки засохшей крови. Особенно один мертвец был страшен – раздувшийся, с изуродованным, расклеванным лицом, со свалявшейся полуседой бородой, которую трепал налетавший с реки сырой ветер. Два толстых, сытых ворона длинными, твердыми клювами продолжали долбить его лоснящиеся под дождем шею и плечи. Рядом сидел на мешке, зевая, сторожевой солдат, двумя руками державшийся на свое копье; он ждал от центуриона команды покинуть, наконец, свой пост. А еще дальше, у подошвы холма, в сотне шагов от места казни, разместилась на разостланных шкурах группа германцев. Среди них были мужчины, и женщины, и несколько детей.
Это были родственники казненных, приехавшие забрать тела после того, как войско уйдет. Никто из них не плакал. Все они молча сидели тесной группой, и смотрели вслед уходящим римским солдатам. Даже не по лицам их, – отсюда их трудно было разглядеть, – но по позам было понятно, какой заряд ненависти и злобы несет каждый из этих людей.
- Расселись, коршуны, - бросил Марк Мероний со злобой. – Небось, мечтают о том, как бы напасть и начать резать нас на ремешки…Эту зловредную нацию надо истреблять так, как мы иудеев в Палестине истребляли, клянусь Аполлоном, моим покровителем!
Он повернул к Квинту небритое, квадратное лицо.
- То было лет семь тому назад, парень. Вместе с нашим проконсулом, Квинтилием Варом, – дай ему боги счастья и здоровья! – я ходил бить иудеев в Иеросолиму. Вот это был поход! Скажу прямо: в жизни не видывал более странного города, чем та Иеросолима!
- Что же в нем странного? – спросил Квинт.
- Да как тебе объяснить…- отозвался Марк задумчиво. - Сама по себе страна бедная и нищая. А город величественный, огромный и прекрасный, достойный восхищения. В центре города, на высоком холме, стоит великолепный храм из белого мрамора, с золотой крышей. Толпы безумных богомольцев собираются каждый год поклониться там их таинственному богу, главному его святилищу. А в святилище том, говорят, ничего и нет. В былые времена Помпей Магн взял город и вторгся в храм, надеясь найти там сокровища и изображения их грозного бога, в которого они все так верят, и гнева которого так боятся. Сокровища он вроде бы нашел, и немалые. А вот изображений никаких не обнаружил. Пустым оказалось святилище! Просто пустая комната – и все. Представляешь?
- Как так?
- Да вот так… Вот кому поклоняется этот высокомерный народ: пустоте! Что за таинственное божество, которого никто никогда не видел, образа которого не представляет себе? Чушь какая-то, клянусь Изидой…- молвил Марк недоуменно. - А они в него верят. И ведь еще смотрят на тебя – на римского гражданина! - с презрением, как на грязное насекомое. С чего бы это?
- Много разного про них говорят, – заметил Квинт, туже затягивая завязки капюшона у шеи. – Рассказывают, что у них множество самых нелепых и богопротивных суеверий. Странный народец, непонятный. Не такой, как мы.
- И беспокойный к тому же, - добавил Марк. – Там куча разных сект, множество проповедников. Они постоянно мутят народ, обещая ему, что он скоро станет господином всего мира… Ох, и дали же мы им жару в тот год, когда они подняли в Иеросолиме мятеж и осадили в крепости трибуна Сабина с себастийскими солдатами! Вся страна тогда забурлила, как огромный котел. Бывший царский раб, именем Симон, надел на себя корону Ирода, собрал огромную шайку всяческого сброда. Этот негодяй сжег дворец царя в Иерихоне, и напал на самого прокуратора Валерия Грата с его легионерами! Ну, уж после этого сам наш наместник, достопочтенный Публий Квинтилий Вар – да хранят его милостивые боги! – выступил на подавление мятежа с двумя легионами и всей конницей. И я шел тогда вместе с ним, в славном Двенадцатом Молниеносном легионе… - произнес Марк горделиво. - Мы прошли сквозь всю Иудею, громя проклятых мятежников, сожгли дотла городок Еммаус, и уже под самой Иеросалимой рассеяли толпы этого грязного сброда – а две тысячи пленных тут же прибили на кресты!
Марк использовал распространенное выражение cruci sublata – «поднять на кресты». Они проходили мимо небольшой германской деревушки, расположенной на склоне холма. У подошвы холма лежал заросший сочной травой луг, где паслось довольно большое стадо коров. Лохматые собаки с острыми мордами, похожие на волков, злобно лаяли на проходящих солдат. Некоторые из них, наиболее смелые, подскакивали ближе и пытались укусить проходящих за ноги
- Вот это было зрелище, клянусь Аполлоном, – продолжал Мероний кровожадно. – Целых две тысячи бездельников, медленно поджариваемых на солнце! Я тогда добрых три десятка рабов продал перекупщику. Было на что погулять после этого. Пограбили мы вволю. Да и от проконсула, – дай ему боги здоровья и долголетия! – получили приличный донатив. А потом наместника перевели сюда, в эту проклятую Германию, и я поехал с ним вместе. И вот теперь ни в баню не сходить, ни в театр, ни на скачки. Приличного лупанара – и то не найти! И люди здесь хуже чем животные. Нет, на кресты их, всех до одного на кресты!
(с) Квинт
Квинту стало как-то не по себе. Он вспомнил, как несколько недель назад, в самой середине лета, ему довелось присутствовать на казни германского князя из племени марсов. Тот был обвинен в измене, бежал и какое-то время скрывался в лесах, пытаясь поднять соплеменников на восстание. Во время одного из нападений на римский отряд он был ранен, и вскоре схвачен. Судил его сам проконсул Квинтилий Вар - и присудил к казни supplicium more majorem, «по обычаю предков». Квинт стоял в карауле и видел, как закованного в цепи германца привели к месту казни, раздели и положили на землю. Голову ему замотали плащом и зажали в большой деревянной колодке, называемой furca. Руки осужденного пригвоздили к колодке. Потом два здоровенных ветерана встали по бокам его с розгами в руках. По команде центуриона они принялись равномерно стегать приговоренного розгами по обнаженному, желтовато-смуглому телу. Родственники, друзья и клиенты его большой толпой стояли неподалеку и молча наблюдали за казнью. Сначала германец крепился, изо всех сил стараясь не кричать; он только скрипел зубами, сдержанно стонал и как-то судорожно вытягивал шею. Но когда счет пошел на третью сотню, – он не выдержал. Крик его двое суток стоял потом у молодого солдата в ушах. Германец несколько раз терял сознание; его отливали водой и продолжали сечь. Когда он наконец испустил дух, голову мертвеца отрубили, вздели его на копье, пронесли по лагерю и бросили лагерным псам. Тело родственники казненного выкупили и сожгли, по своему обычаю. Долго еще потом картина этой казни стояла у Квинта перед глазами…
Вскоре вымазанные цветной глиной, как будто яркими красками расписанные, дома германцев, скрылись из виду. Дорога пошла под уклон. Теперь Квинт видел уходящую далеко вперед легионную колонну, и шагающие в стройном порядке, с правильными интервалами когорты, блистающие металлом, с высоко вздетыми значками манипулов. К их древкам были прикреплены большие посеребренные медальоны, с поясными изображениями императора Августа, бога войны Марса и его дочери Беллоны. Голова колонны терялась среди заросших дремучим лесом гор, в ущелье между которыми вползало войско. Юношу невольно охватило чувство гордости: он ощущал себя частицей огромной, неодолимой силы, которой подвластны далекие расстояния, непроходимые ущелья, вековые леса, перед которой не способны устоять самые многочисленные толпы варваров. Всегда, когда он видел армию на походе, его охватывало это самоуверенное, горделивое чувство. Он ощущал себя хозяином мира в такие моменты. И серый, тусклый, холодный день показался ему веселее, и свинцовое, насупленное небо над лесистыми вершинами гор не выглядело таким низким и угрюмым.
- А ты обратил внимание на то, что людей в деревне не видно? – спросил Марк неожиданно. Он привычным упругим, бодрым шагом старого солдата шел рядом, держа одной рукой палку-сарцину на плече, и размахивая другой. – Заметил? Обычно они, как завидят войско – высыпают из домов, стоят и смотрят на нас. А сейчас – никого! Только мальчишки-пастухи да какой-то убогий старик. Даже баб ни видно…Странно это как-то, не находишь?
Юноша пожал плечами. Мероний помолчал немного, потом смачно плюнул в сторону и засвистел на мотив популярной в войсках песенки гладиаторов.
- Дома германцы ставят по-другому, не так, как у нас в Италии, - заметил он немного погодя. – У нас лепят друг к другу тесно, как соты в улье. А у них каждый дом – усадьба, с большим участком, с садом. И расположены они далеко друг от друга. Маленькая деревушка, а размером – с наш городок. Недружелюбный народ, неуживчивый. Соседей – и тех не любят, сторонятся…А? Как думаешь?
И снова он не получил никакого ответа.
Дорога становилась все более узкой, лес местами подступал уже почти вплотную к ней. Легионеры шли, время от времени делая короткий привал, перекусывая на скорую руку. Неширокий болотистый луг справа от дороги весь зарос камышами, которые шумели на ветру. Над лугом вились несколько луней, выискивая себе добычу. Высоко в небе, над дорогой, под пухлыми серыми облаками, парил ястреб, выписывая широкие, плавные круги. Неожиданно Марк толкнул Квинта в бок локтем.
- Смотри, вон он! – сказал ветеран и указал на камыши. Сначала юноша ничего не заметил там, куда вытянулась татуированная рука Мерония. Но потом, приглядевшись, заметил среди камышей кабанью клыкастую морду, с маленькими глазками, с высоко поднятыми ушами. Зверь какое-то время смотрел на них, потом с шумом бросился прочь – только камышовые метелки закачались, обозначая его путь. Марк улыбнулся; от уголков его глаз по коричневым щекам побежали неожиданно веселые, лукавые морщинки.
- Как он побежал, а? Слышал, как запыхтел: фыр, фыр…Бежит, небось, сейчас, и думает: вот это я нарвался! Столько людей сразу! Хорошо, что цел ушел… Много все-таки здесь зверья, я прямо диву даюсь, - сказал он удивленно. - Три дня назад, на рубке леса, я оленя видел. Стоит, голову поднял, прислушивается. Рога огромные, ветвистые: красавец, одним словом. Дорого бы я дал, чтобы разок хорошенько поохотиться в этих лесах. Только для этого нужно, чтобы германцы стали мирные, хотя бы вроде наших друзей галлов. А то уйдешь в лес – и найдут тебя весной, когда снег сойдет, с перерезанным напрочь горлом. Помнишь, как мы Мамерка Непота из второй когорты нашли?
Дождь лил все крепче. Выбоины в дороге постепенно заполнялись водой, то и дело приходилось шлепать через большие лужи. В одной из таких глубоких выбоин застряла телега, на которой везли тяжелую каробаллисту. Таких орудий в легионе было шестьдесят, по одной на каждую центурию. Укрытая со всех сторон кожами, она своими угловатыми очертаниями напоминала съежившегося, закутавшегося от дождя, выставившего колени и высоко поднявшего острые плечи старика. Легионеры сгрудились вокруг нее, помогая вытолкнуть повозку на сухое. Центурион Фабий «Подай другую» подавал команды своим зычным, грубым голосом и ругался. Увидев Квинта, он злобно нахмурился и отвернулся. Потом подошел к маленькому, невзрачному солдатику, который толкал колесо повозки вытянутыми тощими руками, и ударил его со всего размаху по спине своей изогнутой палкой, изготовленной из виноградной лозы.
- Сильнее толкай, ты, раззява! – крикнул он на него. – Все стараются, а ты только вид делаешь, кикимора, мышь лесная, сморчок несчастный!
И он хлестнул его еще пар раз. Солдатик скрипнул зубами и налег изо всех сил. Один из легионеров-баллистариев бил тяжелым длинным кнутом германских гривастых лошадок, запряженных в повозку. Они громко ржали, приседая на задние ноги и испуганно прядая ушами. В воздухе висела тяжелая солдатская брань. Холодный ветер налетал порывами от болота, рвал с плеч плащи, швырял в лица пригоршни дождевых капель. Наконец большие колеса с чавканьем провернулись в жидкой грязи, и повозку вытянули. Марк выпрямился, вытер пот со лба и подошел к товарищу, переводя дух. Казалось, что большой пористый нос его покраснел еще больше.
- И это только начало, - сказал он невесело. – Не пойму я что-то: почему мы повернули на север, к Тевтобургскому лесу? Там места болотистые, гиблые. Я-то знаю, поверь мне. Я ходил туда как-то раз с нашей когортой, выслеживать проклятого бунтовщика Тиудимера. Зачем нас сейчас туда погнали? Почему мы не идем по старой, знакомой тропе? Ее еще Друз Старший проложил – а этот парень знал, по каким дорогам стоит ходить, клянусь Приапом. При такой погоде нам дня три, а то и четыре предстоит тащиться, со всем этим барахлом!
- Я слышал, как примипилярий Антоний разговаривал с нашим центурионом Луцием, - встрял в разговор оказавшийся по соседству солдат из третьего манипула.. – Говорят, то ли фризы, то ли бруктеры восстали. И вроде бы среди херусков волнения: некоторые городки и села отложились, собрали отряды. Наместник собирается провести войско севернее, чтобы нагнать на них по дороге страху. Сожжем парочку деревень, разрушим укрепления, а жителей угоним в рабство. Они сразу сделаются поспокойнее. Тогда можно и в Ализон, на отдых.
- О, вот это дело! – сказал Марк и весело, бодро зашагал вперед, продолжая разговаривать на ходу. – Ради этого можно и задержаться на пару дней в этих болотах и лесах. Лично мне всегда делается веселее на сердце, когда подпалишь какую-нибудь германскую хибару да потащишь за собой здоровую девку, намотав на кулак ее белобрысые волосы. Сначала можно с ней позабавиться как следует, а потом продать иудеям-перекупщикам и немного заработать, - добавил он деловито, и грязно ухмыльнулся. - Забавно слышать, как жалобно начинают скулить эти коровы, когда чувствуют в себе наш могучий римский посох…
На сердце у Квинта по-прежнему было тревожно. Ветер все усиливался. Он раскачивал вершины дубов и сосен, стеной выстроившихся у самой дороги. Дождь лил не переставая. Где-то впереди образовался затор. Все встали. Легионеры жались друг к другу, накрываясь плащами, переговариваясь и подшучивая друг над другом. Потом прозвучала команда:
- Посторонись!
Несколько нарядно одетых всадников проскакали мимо, забрызгивая сгрудившихся у обочины солдат грязью из-под копыт. Впереди Квинт увидел легата Валу Нумония, начальника конницы. Это был красивый, крепкий, подтянутый мужчина, выглядевший гораздо моложе своих сорока лет. Он уверенно и бодро сидел на вороном высоком коне. На стальном «мускульном» панцире легата золотом блестели накладные львиные морды. Сухое, мужественное лицо его было озабоченно, брови строго сдвинуты к переносице. Чем-то он напоминал хищную, сильную птицу, орла или сокола. Центурион Фабий «Подай другую» вытянулся струной, завидев его.
- Клянусь Геркулесом, - сказал Квинт негромко, наклоняясь к Меронию. - Меня каждый раз изумляет, как ловко он умудряется втянуть живот при виде начальства! Это прямо фокус какой-то. Ему с ним на площадях можно выступать.
Марк кивнул и улыбнулся. Центурион выбросил вперед руку, отдавая честь. Вслед за легатом проскакали несколько его контуберналиев. Один из них, Гай Валент, румяный мальчик лет семнадцати, кудрявый и хорошенький, как Купидон, кивнул на скаку Квинту и приветливо улыбнулся. Они познакомились как-то вечером, когда молодой солдат дежурил возле преторской площадки. Шел пир у наместника, из его палатки доносились пьяные голоса. Германские князья и римские военные трибуны то и дело выбегали наружу, чтоб облегчиться; один из них помочился чуть ли на ноги Квинта. Увидев это, мальчик вынес солдатам сушеного винограда, сладких печений на меду, и немного вина. Они разговорились. Мальчику было скучно среди взрослых, загрубевших на военной службе людей, ему хотелось общения со сверстником или хотя бы с парнем немного старше его. На этой почве они с Квинтом сблизились, почти подружились – настолько, насколько возможна дружба между рядовым легионером, сыном плотника из северной Италии, и богатым контуберналием, отпрыском знатного всаднического рода.
И снова зашевелились ряды, легионы медленно двинулась вперед. Внезапно поднялся шум, зазвучали возбужденные голоса. Солдаты принялись оживленно переговариваться друг с другом, указывая куда-то в сторону. Центурион Фабий вышел из рядов и остановился, широко расставив кривые толстые ноги, приложив руку козырьком ко лбу, вглядываясь.
Вдали, на склоне холма, на поляне между густо растущими дубами и буками, появились три германских всадника. Они были при полном боевом снаряжении: в плащах, с круглыми, выкрашенными яркими красками щитами, с длинными боевыми копьями-фрамеями в руках. Издали их фигуры казались слегка размытыми, скрытыми за пеленой дождя. Один из них помахал рукой и что-то крикнул. Потом германцы ударили пятками лошадей, поехали рысью и скрылись в лесу, под прикрытием деревьев.
- А ведь это разведчики, - заметил Марк задумчиво. – Похоже, и вправду восстание… Неужто драка будет? Клянусь Аполлоном: столько крови им уже пустили – и Марк Агриппа, и Друз Старший, и Тиберий, да и мы тоже. А они никак не успокоятся?
Что-то происходило впереди: раздавался шум, непонятные крики. Прозвучала команда, легионеры снова медленно двинулись вперед. По обочине дороги промчались несколько всадников, нумидийцев и галлов. Под одним из них споткнулась лошадь. Галл, выругавшись по-своему, злобно ударил ее древком дротика-матараса. Потом пробежали несколько германцев-разведчиков. Это был свебы. Они размеренно трусили в своих плащах из звериных шкур, украшенных бахромой и медными бляшками, в широких кожаных штанах, держа копья наперевес, и имели встревоженный вид. Шел четвертый час дня. Уже больше трех часов минули с того момента, как войско выступило из лагеря.
- Не к добру вся эта суета, - сказал Марк озабоченно.
- Может быть, германцы напали?
- Все может статься.
Снова пошли и снова встали. Было тревожное ощущение, что происходит нечто непредвиденное и неприятное; но что именно – никто не знал. Так это продолжалось в течение довольно длительного времени – пойдут, встанут, снова пойдут. А дождь моросил по-прежнему. Холодные струйки просачивались за воротник шерстяной туники Квинта. Он зябко поеживался, натягивая капюшон глубже на лоб. Намокшие, грязные полы плаща путались в ногах, затрудняя шаг. Монотонно шумел ветер, принося с собой запах камышей, тины, мокрых листьев. Тяжелая, темнобрюхая туча грузно ползла из-за вершины ближайшего холма, густо заросшего лесом. Птицы испуганно вились над его склоном, летели на луг. Где-то вдали у горизонта сверкнула молния, осветив тучи огненным отблеском, потом донесся отдаленный, тяжкий и глухой раскат грома. Внезапно прозвучала команда:
- Доспехи надеть! Оружие к бою!
Все пятьсот человек в когорте засуетились разом, сбрасывая с плеч свой груз и распаковывая боевое снаряжение.
У Квинта невольно похолодело внутри. Он проворно раскрыл свой мешок и с помощью Марка надел на себя панцирь – «лорику сегментата». Это был новый вид панциря, лишь недавно распространившийся в войсках. Он долго возился с застежками; руки его невольно дрожали. Марк, как всякий поживший человек, не спешил доверять новому: с помощью Умника Секста он напялил на себя длинную тяжелую кольчугу, весившую добрых тридцать фунтов. Такие кольчуги носили еще гастаты Сципиона Африканского. Головы солдаты прикрыли шлемами, пожитки сложили в повозки. Теперь они сделались expeditus – сложившие багаж, готовые к бою солдаты Цезаря. Когорта выровнялась и ощетинилась копьями. Вперед вышли балеарские пращники и легковооруженные велиты, с дротиками и ручными манобаллистами. Они рассыпались в цепь по неширокому, заросшему высокой травой лугу.
Квинт стоял рядом с Марком, каждую секунду ожидая нападения. Но все пока что было спокойно. Мимо не спеша, вразвалку прошел Фабий: на нем была украшенный резными серебряными фалерами панцирь. Лицо у него было в точности такое же, как всегда: ни тени страха или волнения не было заметно – лишь маленькие кабаньи глазки смотрели более недовольно и угрюмо, чем обычно.
- Вон они, - сказал вдруг Марк необычным каким-то голосом – словно у него мгновенно пересохло в горле. – Повылезали, волки! Туда посмотри.
И он указал вдаль рукой.
Но Квинт уже и сам видел, как на опушке, вверх по склону горы, показалась большая группа всадников, вооруженных копьями и дротами. Это были германцы – в шкурах, с длинными, выкрашенными в рыжий цвет волосами, с большими, украшенными узорами и руническими знаками, щитами.
- Херуски, - сказал Марк. – Это херуски. О бессмертные боги! Неужели херуски восстали?
- Почему ты думаешь, что это херуски?
- Я по рисункам на их щитах вижу, и по одежде. А вон, погляди, у одного и знак их племенной, олень, на палке.
Всадники, сбившись кучей, разговаривая между собой, глядели вниз, на готовых к бою римлян. Несколько человек отделилось от основной группы, рысью поехали вниз и скрылись за деревьями. Цепь легковооруженных воинов, пращников и лучников двинулась вперед. Протрубил рожок, и легионеры сошли с дороги в стороны, сомкнув ряды, плотно сдвинув прямоугольные щиты.
И вдруг в лесу раздались многоголосый крик, вой, улюлюканье. На склоне холма между стволов деревьев замелькали многочисленные фигуры людей. Все они громко кричали и пели германскую боевую песню «бардит», поднося ко ртам щиты, чтоб усиливать звук. Кровь леденела в жилах от этого жуткого пения! Херуски нестройной толпой высыпали из леса и дружно пустили свои копья в легковооруженных солдат. На глазах у Квинта одному молодому велиту дротик-ангон пронзил горло, и тот повалился на спину как подкошенный, судорожно загребая ногами, хватаясь руками за древко. Квинт отчетливо видел, как хлестала на мокрую траву яркая кровь из распоротого горла.
Снова душераздирающе завыл рожок, загремели букцины, и легионеры шагнули вперед, выставив перед собой копья. Велиты толпой бежали назад, под их прикрытие. Германцы преследовали их по пятам. Луг, такой тихий, пустынный и мирный - внезапно весь покрылся людьми. Высокий херуск, в волчьей шкуре на плечах, нагнал одного из бегущих, и с маху, в прыжке, боевым топором развалил ему голову надвое. Солдат упал ничком, ткнувшись разбитой головой в мокрую траву, дернулся пару раз и затих.
- Барра! –крикнул Фабий, указывая мечом перед собой.
- Барра!- дружно рявкнули в ответ сотни солдатских глоток.
И легионеры побежали на врага, стараясь не разрывать строй. Центурион Фабий неторопливо трусил впереди, не оглядываясь, держа опущенным книзу свой меч. Прямо перед Квинтом маячила его закованная в блестящий панцирь широкая спина.
Германцы, увидев быстро двинувшуюся на них стену щитов и копий, повернули, понеслись обратно к лесу. Теперь уже римские велиты и фундиторы гнались за ними, пуская дротики и стрелы. Солдаты в когорте перешли на шаг и вскоре остановились. Все это было похоже на детскую игру в «догонялки». Но смерть и кровь были настоящие. На лугу валялись окровавленные трупы – и римских солдат, и германских воинов. Легионеры обыскивали их, ворочая с боку на бок.
Квинт стоял в растерянности, держа копье наперевес, не зная, что ему делать. Все это произошло так быстро, так неожиданно, что в его голове никак не укладывалось: как это – только что они мирно двигались по дороге, шли к своим зимним лагерям, рассчитывая на отдых, на спокойный зимний постой, даже на веселый, беззаботный кутеж. И вдруг: нападение, битва, кровь, смерть. Как такое возможно? Марк Мероний подошел ко нему, держа в руке человеческое отрезанное ухо. Меч его был в крови: им он только что добил раненного германца. Сделав задумчивое лицо, Мероний лизнул его широкое лезвие.
- Кровь убитого врага всегда приятна на вкус, - сказал он с довольным видом. – Она не соленая, нет. Она сладкая, как доброе вино, клянусь Кипридой. Не желаешь попробовать?
- Нет уж, уволь, - сказал Квинт и почувствовал, что голос его невольно дрожит. Марк посмотрел на юношу и улыбнулся.
- Приободрись, паренек! – сказал он весело и даже добродушно. – Ты что-то скис. Брось, братишка, не переживай. Ничего страшного не произошло. Ну, херуски взбунтовались. Эка беда! В первый раз, что ли? Пустим им кровь, - сказал он, хищно двигая ноздрями и недобро улыбаясь. - Надерем задницу, чтобы даже мысль такую выбить у них из головы – будто они могут легионеров божественного Августа победить! Раненых у нас нет пока в центурии? Нет? Ну, вот и ладно!
Лес теперь выглядел таким же тихим и пустынным, как и час назад, до нападения: херуски отступили, поднялись на вершины холмов и оттуда следили за римлянами.
Подъехал на гнедом коне примипилярий легиона Валерий Флакк – центурион первой пилы, добродушный на вид, седоватый человек, небольшого роста, плотный и крепкий, как репка. Валерий собрал вокруг себя центурионов и вексиллариев стоявшей на дороге когорты, и что-то долго говорил им. Потом он сел на лошадь и снова уехалвперед, к голове колонны. Центурион Гай Помпоний, командовавший второй центурией, в которой служили оба приятеля, худой, сутулый и горбоносый, собрал солдат вокруг себя.
- Оружие д-держать наготове, - говорил он, слегка заикаясь. – Д-доспехи не снимать! И из рядов не уходить. К-кого увижу у обозных повозок – зубы выбью. Понятно?
Гай выразительно погрозил кулаком солдатам.
- П-похоже, восстали хатты, херуски и хавки. Марсы и бруктеры присоединились к ним. С-свебы наши тоже ненадежны. За ними теперь надо следить в оба. Глаз с них н-не спускать!
Он помолчал немного.
- Арминий нам изменил, - сказал он немного погодя, обводя всех глазами.
Раздалось несколько изумленных, взволнованных восклицаний. Один только Марк, опершись двумя руками на свое копье, хранил презрительное молчание: мол, говорил я вам – от змеи не родится канат!
- Отправился сегодня утром якобы на разведку, и не вернулся, - рассказывал Гай.- Нумидийцы видели, как он со своим отрядом свернул на боковую тропу, ведущую в лес. Они помчались было за ним, но попали в засаду. Насилу вырвались! Чуть было всех не перебили. С ним Сегимунд, и Ингвиомер, и Сеситак, и другие германские князья. Один Сегест сохранил нам верность, но он бессилен. Говорят, что мятежники даже заковали его в цепи. Нам сейчас путь один: вперед! Надо пробиться к Ализону и там зазимовать. Застрянем в этих лесах да топях – конец нам. Так что надо идти быстрее, братцы мои, прорываться изо всех сил, чтобы соединиться со своими, - значительно подчеркивал он. – Я верю: нас ждет удача! Смотрите! – он указал вверх рукой, и лицо его просияло. – Видите?
Высоко в небе, под самой тучей, парил распластавший крылья орел. Солдаты легиона, увидев «свою» птицу, загремели радостными криками. Орел сделал поворот и полетел по направлению к синеющим в туманной дымке, лесистым горам.
- Он указывает нам путь, - сказал центурион с приподнятым видом. – Это счастливое предзнаменование!
- А рассказывают, что сегодня утром, когда перед выходом в поход наш проконсул, достопочтенный Квинтилий Вар, приносил жертву – бык вырвался у него из рук, разбросал священную утварь, и поймали его только в германском квартале, там, где жили всадники Арминия. Это правда? – спросил вдруг тот самый мелкий, хилый солдатик, которого огрел палкой центурион Фабий.
- Чушь! – бросил центурион Гай презрительно. – Солдатские байки! Трусы всегда придумывают подобные истории. Боги приняли жертву, и ауспиции были благополучны. Хватит болтать, как бабы! Сойдите с дороги и образуйте боевое охранение – надо принять обоз в середину.
Манипулы сошли на луг и построились в боевую линию. На дороге снова закипела жизнь: катились повозки, мчались, пригнувшись к гривам лошадей, всадники, тащились тяжело груженые телеги. Становилось все холоднее; особенно мерзли ноги, пальцы которых калиги оставляли открытыми. Марк сидел на корточках, съежившись под своей лосиной шкурой. Он достал из мешочка кожаную веревочку, на котором болталось гирлянда высушенных человеческих ушей, и сейчас надевал на нее свежий трофей. Поймав на себе взгляд Квинта, он улыбнулся.
- Вечером в лагере подсушу над костром, и порядок!
Ветеран встряхнул ожерелье, любуясь им.
- Уже двадцать две штуки, однако! – сказал он самодовольно. – Старик Харон должен мне быть благодарен: я ему подкинул заработка. Правда, прежде были почти одни иудейские. Германских только два – из той деревни, что сожгли год назад. Помнишь, ну, после того как нашего беднягу Мамерка обнаружили? Теперь, я так думаю, их число прибавится.
Он спрятал свое страшное украшение обратно в мешок. Квинт следил глазами за летящим вдали орлом: тот был уже почти невидим на фоне темных гор. Что он видит сейчас, думал он? Что доступно его взору внизу?
Ни он, ни Марк, ни один солдат из трех римских легионов, застрявших сейчас на дороге, ни один командир, или чиновник, или торговец из обоза, или раб чиновника, и никто другой не мог себе этого представить. Но если бы хоть кто-нибудь из этих людей, застрявших на дороге, смог подняться вслед за птицей в воздух и окинуть взглядом окрестности – он бы содрогнулся.
Он увидел бы, этот человек, тысячи и тысячи германских воинов, занявших все вершины, все склоны близлежащих гор, засевших в болотах, по берегам ручьев и небольших горных речек; обнаружил бы скопления германской конницы ущельях и долинах, массы людей и коней, ждущих приказа об атаке. Отряды разных племен со всех сторон, пешие и конные, по лесным дорогам спешили на помощь восставшим. Когда они, в боевой раскраске, с фрамеями в руках, боевыми топорами и мечами на плечах проходили через германские селения – взрослые женщины и молодые стройные девушки провожали их на битву так, как провожают героев. А мужчины клялись им умереть, но не допустить того, чтобы в села и деревни снова пришли римские легионеры, принялись резать стариков и за волосы тащить в рабство женщин. Это не было восстанием одного или двух племен: почти вся верхняя Германия, от границ Герцинского леса и до берегов Океана – поднялась на борьбу с римским владычеством.
На вершине одного из лесистых холмов расположился со своими «верными» глава и вдохновитель всего восстания – вождь херусков Арминий. Он, с важным и внушительным видом, сидел под деревянным навесом. Толстая, мускулистая шея столбом поднималась из-под ворота его рубахи: такую шею римляне считали признаком нахальства в человеке. Молодое, самоуверенное лицо князя выражало радостную решимость. Похоже, даже мысль о том, что он может потерпеть поражение, быть раненым или убитым – не приходила ему ни разу в голову. Он повелительно и громко говорил собравшимся вокруг него германским князям, подчеркивая свои слова ударами кулака по колену:
- Главное – не спешите! Имейте терпение. Римлян невозможно одолеть в открытом бою. Наши парни не умеют биться правильным строем, следовать за значками и прислушиваться к сигналам труб. Они храбрецы, наши ребята, настоящие сорвиголовы, орлы! Но им трудно справляться со всеми этими римскими уловками и хитростями. Сейчас преимущество на нашей стороне. Мне удалось заманить их в малознакомую, непроходимую местность. Здесь они еще не успели понастроить своих дорог и мостов, здесь нет их укреплений и хорошо защищенных лагерей. Так пусть же они как следует растянутся по дороге! Пусть колеса их повозок увязнут в грязи, а солдаты устанут уже их вытаскивать. Пусть между легионами разорвется связь, и строй их разобьется. Пусть смешаются в кучу люди, повозки, кони. Вот тогда нападайте со всей решимостью, и да помогут нам могучие боги!
При этих словах он дотронулся рукой до висевшего у него на шее ожерелья из серебряных молоточков – символов воинственного бога Донара. Германцы слушали его в почтительном молчании.
- Особенно тебе я говорю это, Тиудимер, - произнес Арминий, обращаясь к огромного роста воину. Германец этот был настолько широк и крепок, так налиты силой были толстые, бочковатые мышцы его рук и ног, что казался бы невысоким, если бы не стоящие рядом с ним люди, над которыми он возвышался на добрую голову. Круглый щит князя был обтянут белой, гладкой, непривычно блестящей кожей: он лично снял ее несколько лет назад с убитого «кровника». Даже среди германцев это считалось дикостью.
– Всем известна и твоя неукротимая храбрость, и твоя страшная сила, - говорил ему Арминий. – Все мы знаем, как сильно ты ненавидишь проклятых сынов волчицы. Именно поэтому римские гадюки-судьи присудили тебя к смерти, держали в оковах и готовили к мучительной казни.
Князь Тиудимер невесело, зловеще усмехнулся. Длинный шрам пересекал все его лицо, начинаясь от левого глаза, проходя через всю щеку и теряясь в густой бороде. Большинство думали, что шрам этот получен князем в бою; но Арминий знал, что это не так. Просто в детстве Тиудимер катался вместе с мальчишками с обледенелой горы на деревянных щитах, налетел на торчащий сук и распорол себе щеку. Арминий был свидетелем этого происшествия. Он хорошо помнил, как жалобно выл тогда маленький Тиудимер, зажимая рукой распоротую щеку. Они вместе помчались к нему, влетели, запыхавшиеся, с мороза, в темный, просторный дом – а в большой комнате ярко горел огонь в очаге, и на полу, на разостланных шкурах густо сидели люди: отец Тиудимера, знаменитый воин, пьянствовал со своими боевыми товарищами. Увидев заплаканного, окровавленного сына, который бросился к нему, размазывая слезы по лицу, германец с силой отшвырнул его в сторону и воскликнул:
- Что за щенок? Что ты хнычешь, как баба? Какой же воин из тебя вырастет, из такого слабака? А ну, пошел прочь, не позорь меня перед друзьями!
И он вскочил и отвесил сыну такого пинка, что тот мигом перестал плакать и стрелой вылетел во двор, – а Арминий за ним следом. Потом они долго сидели в хлеву вместе с козами и свиньями, прижимаясь друг к другу, трясясь от холода, и утешая друг друга, пока мать Тиудимера не пришла, наконец, за сыном, чтобы промыть и зашить его рану.
- Этими самыми оковами я убил своего стражника, а потом бежал, - произнес Тиудимер самодовольно, таким густым, гулким басом, как будто говорил в бочку, и поднял свои огромные руки, чтоб всем показать, каким образом он задушил римского солдата. – Целый год они искали меня по отдаленным лесам и болотам, а я жил здесь, почти под самым их носом! Никогда я не боялся этих собак, и теперь не испугаюсь, клянусь Фреей!
Арминий терпеливо вздохнул.
- Мы все это знаем, славный Тиудимер, наш неустрашимый герой, - сказал он с видом человека, готового и выслушать, и сказать любую глупость, если только это необходимо для дела. – Твоя удивительная храбрость, как и храбрость других присутствующих здесь великих воинов – широко известна. Да что там говорить: все мы здесь парни хоть куда! Но сегодня от нас потребуется не столько храбрость, сколько хитрость и ум. Не сражайтесь с римскими псами в открытом поле: их тела защищены доспехами, а головы – шлемами. Большинство же наших людей дерутся голыми по пояс, по обычаю предков, в одних плащах. У некоторых парней, из отдаленных деревень, я видел, нет даже настоящих копий: они вооружены лишь заточенными и обожженными на огне кольями! А эти римские собаки все закованы в железо и бронзу. Еще раз повторю вам: в открытом бою нам их не одолеть! – произнес он настойчиво, обводя всех взглядом – и был похож в этот момент на учителя, вдалбливающего урок непослушным ученикам. – Нападайте из-за угла, из-за дерева, из засады. Если что-то не так – бегите, скрывайтесь за стволами деревьев. В таком бегстве нет ничего постыдного, клянусь железной колесницей Донара! Идите к своим бойцам, ведите их в бой. Я буду с вами. Вы увидите меня в первых рядах, там, где будет труднее всего. Непогода нам тоже на руку. Боги на нашей стороне, это несомненно! Вы только посмотрите на них!
И он указал рукой туда, где внизу, под склоном горы, смутно различимая сквозь пелену дождя, ползла тускло блистающая сталью колонна римского войска, где чувствовалось движение людей, и откуда доносились звуки человеческой речи, ржание коней, звон оружия.
- Посмотрите, как крепко они завязли! А что будет, когда начнется настоящая буря? Наши великие боги, Вотан и Тиу, уже подготовили себе эту жертву. Нам осталось только исполнить их волю! Идите, друзья, и бейтесь смело!
Вожди германцев повернулись, вышли из-под навеса и направились к своим коням, которых держали в поводу оруженосцы. Тиудимер тяжело шагал рядом с дядей Арминия по матери, Ингвиомером.
- Однако твой племянник, он того… – сказал ему Тиудимер смутно, беря своего коня за холку огромной рукой и ставя ногу в кожаном сапоге на подставленные ковшом руки оруженосца. – Говорит он с таким видом, как будто уже стал нашим царем…Можно подумать, что он уже не только римлян разбил, но и всех нас привел к присяге себе на верность.
Он тяжело поднялся на кожаную подушку, которая служила седлом, и принялся разбирать поводья. Стремян тогда люди не знали – ни германцы, ни римляне, даже кочевники сарматы - и ноги князя свободно свисали с боков коня.
- Это ерунда, - ответил Ингвиомер спокойно. – Пусть себе тешится… Сейчас нам главное разбить римлян, да так, чтобы они сюда больше не сунулись. Довольно уж мы терпели их жестокостей! Пускай наводят свои порядки за Рейном. А мы здесь и без них проживем! Тогда, если будет нужно – и с Арминием сможем разобраться.
Тиудимер пожал плечами, неопределенно хмыкнул и уехал. Ингвиомер вернулся под навес, к племяннику.
- Какое все-таки тупое животное этот Тиудимер, - сказал он Арминию. – Упрям, как бык, храбр и глуп, как бревно. Как бы не было с ним после хлопот… Да и в бою от него может быть больше вреда, чем пользы. Такими тяжело управлять.
Арминий, вглядываясь из-под руки в движущуюся под горой римскую колонну, поднял задумчиво брови.
- Ну что ж! - сказал он. – Если этот медноголовый погибнет в бою героем – честь ему и хвала. Пусть рискует своей башкой и лезет на римские валы и частоколы… А если нет – мы сами потом что-нибудь придумаем!
Глава V. Тевтобургский лес
И вот, наконец, легионы вошли в Тевтобургский лес – местность дикую, унылую, недобрую. Покрытые чащей невысокие холмы и горы подступили вплотную к дороге. Серые, угловатые скалы или огромные валуны торчали на холмах: казалось, разыгравшиеся в далекие времена гиганты набросали их здесь, среди лесов и болот.
Что-то мрачное, колдовское и недоброе было в окружавшей римлян природе! В памяти невольно всплывали слышанные от германцев сказания о великанах-турсах, о подземных карликах цвергах, о лесных колдуньях и крылатых валькириях. На какой-то момент показалось, что погода начала улучшаться. Дождь перестал, потеплело, и в рваных проемах между облаками появились куски голубого веселого неба. Но потом снова все потемнело, нахмурилось. Зашумел, завыл ветер, раскачивая вершины деревьев. Низкие, черно-серые, клубящиеся тучи поползли на лесистые склоны. Поднялась настоящая буря: дождь полил, как из ведра, над горами, уже совсем близко, засверкала ослепительным огнем, зазмеилась молния. Небо как будто лопалось, рвалось над головами солдат вместе с ударами грома. И казалось, что сами германские боги, поднявшись из своих укрытий, из пещер, болот и священных рощ, ополчились на них.
Воображение у Квинта разыгралось не на шутку. Он видел то скользящие по воздуху меж древесных стволов и сучьев темные, как будто женские силуэты, то крошечных, безобразных людей, прячущихся между мшистых камней, хохочущих над ним и мерзко кривляющихся. А порой какой-нибудь валун, торчащий выше по склону горы, казалось, грозно хмурился, насупливая брови, гримасничал, точно голова варварского бога, торчащая из земли. Похоже, и с другими солдатами творилось то же самое.
Невольно скользили по размокшей земле ослабевшие ноги, руки не так крепко держали оружие, как обычно. То и дело кто-нибудь из легионеров падал, оглашая проклятиями округу. Пора было уже остановиться и начать строить лагерь. Но места для этого были неподходящие, и войско упорно шло вперед, по малознакомой, враждебной местности; а следом тащились повозки испуганных чиновников, купцов, продажных женщин, ремесленников, трактирщиков, скупщиков зерна, кож, вяленого мяса, торговцев рабами, - словом, всей той мелкой рыбешки, что облепляет туловище огромной армии во время длительного постоя.
Квинт остановился и присел на корточки, чтобы завязать ремешок у калиги, как вдруг услышал знакомый уже боевой крик и пение германцев. Отдаленный поначалу, этот зловещий звук грозно, быстро нарастал и неуклонно приближался. И сразу оглушающе громко завыли боевые рожки и букцины, зазвучали команды.
- К оружию! В строй! Собраться вокруг значков!
В этот раз Квинт даже не успел толком испугаться! Кругом суетились солдаты. Толкаясь и ругаясь, они бежали к своим знаменам. Некоторые, чтобы не терять времени, становились в первые попавшиеся ряды. Квинт вскочил и бросился к своим товарищам. Кто-то схватил его крепкой рукой и сильно дернул. Влетев в строй, он близко увидел лицо Марка. Наглухо застегнутый шлем с нащечниками странно изменил его, делая грубые черты правильнее и красивее.
- Что рот открыл, молокосос? – спросил ветеран, с каким-то зловещим весельем в голосе. – Рядом будь! Вон они, уже близко.
Германцы с криком мчались вниз по склону горы, густо заросшему соснами. Их были толпы, сотни, тысячи человек. Виднелись конные со значками – насаженными на древки серебряными изображениями диких зубров, вепрей и медведей. Очень скоро они уже были внизу, на лугу. Когорта, выстроившись в боевую линию, двинулась с места, и Квинт шагнул вместе со всеми, держа перед собой щит. Кто-то с силой толкнул его в спину, отчетливо выругался. Прищуриваясь от дождя, секущего лицо, он видел, как ярко-зеленое пространство луга перед строем съедается стремительно набегающей толпой.
- Дроты готовь!- прозвучала команда.
Что-то с силой ударило в его скутум, едва не выбив щит из рук. Квинт с удивлением увидел вонзившуюся в него, еще трепещущую стрелу с красным древком и белым оперением на конце.
- Бросай!- пронзительно, срываясь на визг, закричал в этот момент где-то рядом совершенно незнакомый, режущий голос. И если бы кто-нибудь сказал ему, что то был голос центуриона Гая – Квинт очень сильно удивился бы этому!
Марк разбежался, сделав несколько шагов. Он с силой метнул свой дротик, продев руку в ременную петлю. Не успев ничего подумать, ни прицелиться толком – юноша поступил так же. В этот момент у него было такое ощущение, словно делает это кто-то другой. Задрав во время броска голову, он увидел на миг темно-серое, низкое, закрытое тучами небо. По нему стаей неслись дротики, похожие на вытянувшихся птиц со сложенными крыльями и стальными клювами, сотнями выпущенные и с той, и с другой стороны. Слышен был громкий стук и звон, с которым они ударялись в щиты и панцири легионеров: словно множество железных молотков дробно стучали по металлу. Один из дротиков вонзился рядом с его ногой и глубоко ушел в мокрую землю. Кто-то громко закричал совсем рядом, закашлялся, давясь, захлебываясь кровью.
Квинт наклонился и вырвал из земли вражеский дротик. А когда поднял глаза,- то с ужасом, от которого моментально заледенело в груди, совсем близко от себя увидел густую толпу германцев. Сплошная стена раскрашенных щитов и выставленных фрамей быстро надвигалась на римлян, грозя смять, снести, втоптать в землю. Со страху Квинт бросил в нее дротик тупым концом, как палку. Стоял жуткий шум: все кричали – и напавшие херуски, и легионеры.
- В строй, в строй! - едва различил он команду.
Марк снова был рядом, держа наизготовку тяжелый пилум. Квинт высоко поднял щит и тоже выставил вперед пику. Боковым зрением он видел чье-то лежащее на земле, окровавленное, неподвижное тело.
- Бегом вперед! Копьем бей!
Стараясь держать строй, солдаты побежали вперед, прикрываясь щитами. Марк снова вырвался вперед. Квинт видел, как он с разбегу просадил насквозь какого-то германца.
- Бей, режь, круши!- неслось со всех сторон.
Все смешалось у Квинта в глазах. Маячило чье-то оскаленное, залитое кровью, заросшее бородой лицо. Юноша бил копьем, стремясь угодить в него, а оно попадало на что-то твердое, соскальзывая в сторону. Потом тяжелое древко вывернулось из руки, едва не вывихнув кисть. Квинт сам не помнил, откуда в руке у него появился меч: он глупо махал им над головой, стараясь понять, куда идти и что делать.
Перед глазами качалась раздерганная куча людей. Иногда внезапно открывалось перед ним пустое пространство, и в десятке шагов от себя он видел ощерившихся, отпрянувших назад германцев. Длинные волосы метались по их плечам, они прикрывались щитами, целили в солдат фрамеями и рычали, как дикие волки. От рунических знаков и металлических изображений животных рябило в глазах. Кто-то совсем рядом жутко взвыл, на невероятно высокой, душераздирающей ноте: казалось, человеческое горло не способно издать подобного звука. Под ногами у Квинта лежал человек с расколотой, размозженной головой. Вдруг сделалось как-то гораздо просторнее. Легионеры все дружно рванулись вперед.
Шагах в пятидесяти от себя он видел толпу убегающих германцев. Некоторые раненые отстали, с трудом ковыляя, напрягая все свои силы в тщетном стремлении спастись. Они оглядывались на нас: ужас и злость были написаны на их лицах, точно у зверей, попавших в западню. Марк Мероний, в стремительном рывке догнав одного из них, с размаху вогнал ему в прикрытую шкурой спину гладий. Он вошел как в масло, по самую рукоять. В этот момент Квинт споткнулся и со всего разбега повалился в неглубокую яму с водой, загремев доспехом и подняв кучу брызг. Когда он с ошалелым видом выбрался оттуда, машинально отряхиваясь, – все уже кончилось.
Германцы снова скрылись в лесу. Легионеры возвращались обратно, собираясь под значки манипулов. Марк вразвалку, не спеша, с важным видом подошел к товарищу, держа в руке длинный, тяжелый меч с блестящей рукоятью. Мероний был весь перепачкан болотной тиной и кровью.
- Ну и волка я сейчас завалил! – сказал он горделиво.– Полюбуйся, какую живопыру взял у него…Красавец! Рукоять серебром покрыта. Настоящий скрамасакс, между прочим!
Квинт тоже с ног до головы был в грязи. Струйки мутной воды стекали по шлему и лорике, еще недавно столь блестящей, так старательно начищенной. Мимо провели пленного: голова у него была вся в крови, зубы спереди выбиты, на груди как будто корзину спелой вишни раздавили. Вид у германца был абсолютно потерянный. Потом он увидел знакомого легионера из третьего манипула: тот сидел на земле, закинув назад голову, выставив острый кадык, оскалив зубы, стонал и всхлипывал. Один глаз у него был выбит и болтался на какой-то, как ему показалось, тоненькой красной ниточке. Вокруг суетились товарищи.
- Ты не ранен?- спросил его Марк, хватая за руки. – На плече, погляди-ка?
Квинт посмотрел – и верно: под плечом, с внутренней стороны, была длинная, кровоточащая и довольно глубокая рана. Короткий шерстяной рукав туники был разорван.
- Это тебя дротиком задело вскользь. А ты и не заметил? Вот что страх с человеком делает. Да что там, у меня самого до сих пор колени дрожат… Идем со мной.
Марк отвел юношу к дороге, присел и достал из мешка нитку с иголкой – ту самую, которой вчера вечером штопал свои калиги. Облизав иглу языком, он принялся зашивать рану. Квинт невольно заскрипел зубами; но он так был потрясен страшными впечатлениями этого дня, такое напряжение еще владело им, что даже на эту боль он не обратил особого внимания.
.
(с) Квинт
Вокруг лежали мертвые тела, - страшные, окровавленные, пронзенные насквозь дротами, с разбитыми или напрочь отрубленными головами. Шагах в десяти валялся тот самый хилый солдатик, которого днем бил палкой центурион Фабий за лень. Германский дротик-ангон вошел ему прямо в рот, выбив зубы. Он лежал навзничь, широко разбросав руки и ноги, а из раскрытого, полного кровью рта торчало толстое древко. Непрекращающийся дождь монотонно стучал по стальным пластинам его лорики, и по свалившемуся с головы металлическому шлему.
Марк посмотрел на него и сплюнул. Это было его обычной манерой выражать свои чувства.
- Гляди-ка, - сказал он хладнокровно. – Этот еще и обделался перед смертью!
И действительно: между разбросанных ног мертвеца растекалась омерзительного вида лужа.
- Клянусь Венерой, не хотел бы я так умереть!
Он снял с головы шлем и подставил дождю свою лысину.
– В грязи, в крови, с германским дротиком в зубах. Еще и в собственном дерьме!
- А как бы хотел? – спросил Квинт. Его трясло, и зубы невольно вызванивали друг об друга.
Марк засмеялся, отрывисто, грубо, резко и страшно, будто залаял.
- Да никак! – и он грубо выругался. – Я бы хотел жить вечно. Так ведь все равно не получится.
Он наложил последний широкий стежок, скусил зубами нитку и покачал головой.
- Порядок, - сказал он удовлетворенно. – Теперь все будет хорошо, приятель. Теперь заживет, как на собаке.
- Спасибо тебе, друг, – сказал Квинт с чувством, обнимая его за плечо. Странно ему было, что Марк – этот угрюмый, вечно недовольный, грубый и недалекий, вроде бы, человек – заботится о нем, как о родном брате. – Ты-то сам как? Что со щекой?
- Это ерунда, - ответил ветеран, ладонью размазывая кровь. – Пустяки, царапина! Кончиком меча успел полоснуть германец перед смертью.
Он наклонился, зачерпнул пригоршню воды из лужи и умылся. Потом снова искоса глянул на пригвожденного к земле парнишку.
- Такое я уже видел в Иудее, - заметил он. – Иные по три раза в бою обделаются. Вот почему всегда полезно облегчиться перед сражением. Все как-то пристойнее. Ты-то не наложил полные подштанники?
- Да вроде бы нет, - ответил Квинт с шутливым видом. – Вроде сухие пока.
Он как будто вполне овладел собой, даже дрожь почти унялась.
- Молодец, - сказал Марк серьезно. - Для парня, впервые попавшего в такую серьезную заваруху, ты держался молодцом.
- В самом деле? – спросил Квинт. Молодцом? Это я-то, который не соображал ничего? Который бросил во врага дротиком, точно простой палкой?
- Молодцом, молодцом, - повторил Марк. Видно было, что думал он уже о чем-то другом. – Однако снова пора строиться. Вон и центурионы орут вовсю. Наш дурачок Гай прямо покраснел весь. Похоже, эти псы скоро опять на нас навалятся. Ну и денек, будь он проклят! Ну и денек, бессмертные боги!
На дороге царил полный бардак. Легионеры сносили на повозки стонущих раненых, били лошадей и мулов палками, вытягивая телеги из грязи. Всадники в развевающихся по ветру плащах проносились в различных направлениях, как будто черные птицы беды. На обочине лежали убитые. Раненая стрелой лошадь билась в постромках и оглушительно ржала до тех пор, пока Умник Секст не прикончил ее ударом тяжелой германской палицы. Застрявшую посреди дороги повозку гражданских солдаты опрокинули, рассыпав их вещи по дороге, и изрубили топорами в щепки, открывая проход. Семитского вида старик, с большой лысиной и длинной курчавой, полуседой бородой стоял рядом с потрясенным видом, наблюдая, как легионеры равнодушно топчут в грязь его добро. К нему испуганно жалась черноглазая девочка лет восьми, закутанная в черный платок. Легионеры шагали мимо, обходя старика. Потом какой-то парень из третьего манипула, злобно нахмурившись, с силой толкнул его в сторону тупым концом копья.
- С дороги, иудей! - крикнул он строго.
Центурия построилась на поле рядом с дорогой. Сделали перекличку: в строю недоставало восемнадцати человек. Семеро из них были убиты и лежали сейчас в самых разнообразных позах на мокрой траве. Дождь, припустивший с новой силой, барабанил по мертвым телам, прикрытым плащами.
- Вот оно как! - сказал Марк задумчиво. – Утром вышли себе спокойно из лагеря, никакого лиха не ждали. А теперь семерых человек из центурии как не бывало. Как будто и не рождались на свет… Одним махом слизнул их Орк, отправил к себе в пасть! Да еще больше раненых: кто-то из них тоже не увидит завтрашнего утра. Вот она, солдатская судьбина. Помнишь нас вчерашний разговор? И кто знает, что нас ждет еще сегодня?
Он устало потер ладонью лицо, размазывая по нему грязь и кровь.
- И этот дождь, будь он проклят! Ну как воевать при такой погоде? Вправду, что ли, германские боги ополчились на нас? Мерзкая страна!
Они довольно долго стояли в поле, пропуская мимо себя обоз. Повозки гражданских катились в два ряда, вперемежку с телегами, на которых везли баллисты, деньги, раненых солдат. Некоторым доктора тут же, на месте, делали перевязки, и даже целые операции: вырезали из тела наконечники стрел, извлекали раздробленные куски костей из ран, отрезали раздробленные кисти и ступни. Если раненый умирал под ножом, его оттаскивали в сторону и бросали в кучу голых синевато-серых тел, наваленных у дороги.
Примерно два десятка пленных германцев, с угрюмыми лицами, многие из них окровавленные, наспех перевязанные грязными тряпками, копали могилу для павших. Римляне не могли увезти с собой тела убитых, а оставлять лежать под открытым небом не хотели: нехорошо, если ими попользуются лисы да волки, а маны, души умерших потом будут бродить по земле и тревожить покой живых. Возле кромки леса рассыпавшиеся в цепь легковооруженные солдаты, пращники-фундиторы и лучники, перестреливались с прячущимися за толстыми стволами германцами. Один из манипулов, построившись, ушел вбок по неширокой, вьющейся меж зарослей камыша дорожке: его послали выбить противника с близлежащего холма. Следом за ним рысью отправилась конная турма: галльские всадники, нахохлившись, накинув на голову капюшоны, уныло подпрыгивали на спинах своих невысоких лошадок, чавкающих копытами по грязи.
Квинт все посматривал на дорогу, надеясь увидеть тележку Квартиллы, и в ней черноволосую девочку Хрисиду, с которой еще сегодня ночью он вовсю занимался Венериными боями – до стона, до сладкой дрожи во всем теле, до тумана в голове… Так давно это было, казалось ему!
«Что с ними?» думал он. «Целы ли? А если германцы прорвались и захватили их? Если я ее больше никогда не увижу?»
Марк, ходивший собирать оружие с убитых римлян и обыскивавший трупы мертвых херусков, возвратился в строй.
- Да, братишка Квинт, попали мы с тобой в хо-орошую передрягу, - сказал он невесело. – Я разговорился тут с одним тессерарием. Тот привез приказ нашему герою Фабию. Говорит, впереди было еще хуже. Германцы устроили там укрепление, самый настоящий oppidum. Представляешь? Пехотный манипул пошел в обход и попал под удар с фланга. Конница загнала наших ребят в болото. Только шестеро человек выбрались оттуда. Почти двести человек полегли на месте за каких-то полчаса! Вот как! Или же попали в лапы херусков…
Он посмотрел на юношу и с задумчивым видом покачал головой.
- Клянусь Венерой, не знаю, что хуже. Лично я в таком случае предпочел бы броситься на меч.
- Будем надеяться, что до этого нам с тобой еще далеко, - ответил Квинт угрюмо.
- Да уж! Нам с тобой теперь главное – выбраться отсюда живыми. Верно? Юноной клянусь, я не собираюсь подыхать в этих болотах. Нет, не собираюсь! - произнес Марк Мероний упрямо, выдвинув нижнюю челюсть и оглядываясь по сторонам с таким выражением, будто бросал вызов всему ополчившемуся на него миру. – Я еще увижу зеленые долины Италии, половлю рыбку в солнечный полдень под родным Неаполем! Ничего, приятель: дойдем до лагеря, разожжем костер, обсушимся, перекусим – сразу нам полегчает.
- Это точно…
- Сколько еще стоять-то нам? Пора дальше двигать, - обратился Марк к проходившему мимо центуриону Гаю.
- Подождешь, - сказал тот хмуро и прошел мимо, к знамени, у которого центурионы когорты собрались на совещание.
Пленные германцы закончили копать и вылезли из ямы, побросав лопаты. Они были разного роста и разных размеров, на все лады: высокие и не очень, молодые сухопарые парни и зрелые, взрослые мужчины. Был среди них даже один старик, лет пятидесяти с лишком, с полуседой широкой бородой. Он смотрел на римлян исподлобья, и все поглаживал бороду большой коричневой ладонью.
Солдаты сняли с германцев рубахи и кожаные плащи, с некоторых даже широкие штаны стянули: они стояли в одних набедренных повязках под дождем и дрожали от холода, от смертного страха. Старший центурион когорты Фабий Клемент, с обнаженным мечом в руке, прошел мимо них.
- На колени, черви! - скомандовал он германцам.
Те переглянулись. Некоторые поспешно опустились на колени. Четыре или пять человек остались стоять, гордо подняв головы. Среди них был и старик с седой бородой. Он что-то вполголоса бросил сердито, резко, стоявшему рядом на коленях юноше: как будто пролаял. Тот вздрогнул испуганно, посмотрел на него и снова поднялся на ноги. Юноша этот очень походил на него лицом и фигурой: судя по всему, это был его сын.
Фабий заметил это, подошел к старику и спросил:
- Как тебя звать, старый?
Тот посмотрел в лицо центуриона, в его жестокие, холодно поблескивающие из-под козырька шлема глаза, пожевал губами, и презрительно плюнул ему под ноги – плюнул самой настоящей слюной!
Фабий удивленно покачал головой. Он посмотрел на германца, потом вниз, на свой меч, и вонзил блистающее лезвие старику в живот. Некоторое время он задумчиво наблюдал за судорогами корчащегося под ногами тела, за тем, как хлещет на землю широкая рубиновая струя. Потом отошел обратно к строю.
- Они ваши, ребята, - крикнул центурион. - Выходи вперед, кто хочет позабавиться!
Несколько человек торопливо шагнули из строя. И Марк тоже пошел! Они, не спеша, приблизились к пленным. Видно было, что им хотелось продлить удовольствие.
- Только быстро, парни!- крикнул им Фабий. - Времени мало! Так что давайте без затей.
И прибавил весело: «Hoc aget (Делай свое дело)!» Это был обычный возглас жреца перед жертвоприношением.
Пленных перебили в три минуты. Тому молодому парню, сыну убитого старика, что в оцепенении стоял над трупом своего отца, ветеран Марк Мероний сначала ловким, прямо-таки цирковым движением подрезал поджилки на ногах своим отточенным мечом. Когда юноша со стоном упал, Марк сел на него сверху, прямо на грудь, отложил гладий в сторону и извлек из ножен большой кинжал. Еще живому, он отрезал херуску ухо, и только после этого перерезал глотку, взяв рукой за подбородок и из стороны в сторону поворачивая голову германца. Он действовал умело и споро, как мясник в своей лавке, и даже почти не забрызгался кровью. Юноша крикнул несколько раз, страшным, нечеловеческим голосом, потом захрипел и забулькал, судорожно дергая ногами, умирая…
Квинт посмотрел по сторонам: большинство солдат глядели на расправу равнодушно, с усталыми лицами, думая, очевидно, о своем. Некоторые улыбались и переговаривались между собой, обсуждая поведение пленных перед смертью и действия наших товарищей. Один молоденький солдатик оглянулся на него с выражением недоумевающего ужаса на лице, как будто спрашивая: «Это так нужно? Это правильно?»
Тела своих убитых римляне побросали поспешно в яму и присыпали землей, притоптали, навалили несколько камней, полили сверху вином и воткнули в землю толстую палку, на которую надели снятый с убитого легионера шлем.
- А вот это зря сделали, - заметил Марк, подходя к товарищу и вытирая полой плаща лезвие кинжала. – Херуски придут, увидят шлем, разроют могилу, тела вытащат и бросят на съедение зверям. Ну да ладно. Теперь уже все равно. Придем в Ализон – поставим им кенотаф. Ты видел старика-германца? А? Каков? Как он плюнул-то, а? Будто из железа кованый старец… Если у них в войске много таких – туго нам придется, как думаешь?
Он подождал ответа, но Квинт молчал, глядя себе под ноги, не поднимая на ветерана глаз.
- До чего упрямый народ! – вздохнул Марк, и хлопнул приятеля по плечу. - Ну ладно, пошли отсюда, что ли! Нам еще долго топать-то…
Глава VI. Засада
Темнело, когда они вышли на поле, где уже начали строить лагерь. Дождь стихал, и гроза отшумела где-то в стороне, над горными хребтами; но все еще мелко моросило с неба, и вооружение, панцири и шлемы мокро лоснились, покрытые влажной пленкой. Часть когорт стояли в боевом охранении: соседняя гора была сплошь занята германцами, накапливавшими силы и, судя по всему, готовившимися еще к одной атаке. Остальные рубили лес, носили стволы деревьев для частокола, копали ров, и выброшенную землю использовали для насыпания вала, на котором поспешно вбивали в землю толстые колья и сооружали бревенчатые башни. Другие солдаты перед рвом устраивали различные ловушки и заграждения: копали «волчьи ямы», устанавливали в них железные «стрекала», «могильные столбы» и «лилии». Все поле кишело занятыми работой легионерами. Работа эта шла быстро и отчетливо, как обычно. Все это солдатам приходилось делать за свою службу сотни и тысячи раз. Укрепленный лагерь, похожий на самую настоящую крепость, вырастал прямо на глазах. Когорту, в которой служили Марк и Квинт, рассыпали на краю поля в цепь, рядом с густо заросшим камышом болотом. Тут же, на поле, ближе к лагерному валу, виднелась огромная толпа гражданских, скопление мулов, лошадей и телег.
Квинту ужасно хотелось пойти туда и попробовать отыскать Хрисиду; но нельзя было отлучаться из цепи. Центурион Фабий то и дело проходил мимо строя, держа в руке свою увесистую палку, грозно поглядывая на солдат из-под козырька низко надвинутого шлема. Квинт заметил, что кусок поперечного посеребренного гребня с красным султаном был обрублен. Видимо, Фабию тоже порядком досталось во время боя. Внезапно он почувствовал к свирепому центуриону какую-то странную симпатию.
«Все-же он как может – заботится о нас», подумал юноша. «Конечно, он грубый, невоспитанный человек, мужлан с корявыми лапами. Но сколько ему пришлось перенести, прежде чем он стал центурионом? Сколько подобных битв пережил он на своем веку? Походы, тяжелая, изнурительная работа, сражения, грязь, кровь – вот что он видел за эти долгие годы. Можно ли его осуждать за то, что он зачерствел, закаменел душой, превратился в полузверя?»
В том странном, расслабленном состоянии духа, в котором Квинт находился сейчас, ему все виделось в каком-то другом свете. Странным и непонятным казалось, что он стоит в карауле, с копьем наготове, и ждет нападения херусков.
«Германцы…Что германцы?» размышлял он. «Они ведь такие же люди, как и мы. Так же хотят жить, и так же боятся умирать». Квинт вдруг вспомнил, какое лицо было у пленного германского парня, его ровесника, когда Марк подошел к нему со своим окровавленным мечом; вспомнил и гордого старика-отца, не пожелавшего умирать на коленях.
Что же, любят свободу, как и все люди, думал он; неужели за это их надо убивать? Все гордые и надменные рассуждения о том, что они, римляне – хозяева мира, что их удел управлять народами и держать покоренных в узде, которыми Квинт вчера потчевал Марка у лагерного костра – вдруг вылетели из головы.
«Почему люди должны непременно убивать друг друга?» приходило ему в голову. «Неужели они не могут жить в мире, дружбе, в любви? Честное слово: я рожден не для этого». Он смотрел на свой пилум, на его длинный, блестящий наконечник. Ему вспомнилось, как глупо, торопливо совал он этим копьем во время боя, пытаясь убить человека, пронзить его тело, пролить его кровь. Зачем? Почему? Все казалось ему бессмысленным.
Бросить оружие, снять панцирь и шлем, и уйти куда глаза глядят, спрятаться, скрыться – вот что было у него в голове. Но тут снова мимо бесшумным, кошачьим шагом проходил мимо Фабий. Глаза его по-рысьи поблескивали в сумерках, и невольно Квинт подтягивался, принимал воинственную позу и всем своим видом показывал: вот он - бесстрашный солдат Цезаря, готовый, если понадобится, умереть на своем посту.
Воздух синел все сильнее и как будто подрагивал. Дождь почти перестал, только налетал от речки неподалеку холодный, промозглый ветер, густо напитанный влагой. Пахло сыростью, прелой травой, болотом и камышами. Оглушительно квакали лягушки: похоже, целая армия их сидела сейчас в воде на болотистом поле и возмущалась непонятной суетой людей. Между камышами мелькали длинноногие цапли; несколько луней вилось над болотом. Где-то по соседству громко, тоскливо ухала выпь. А впереди, на высоком холме, буковый лес чернел и шумел листвой своих деревьев. Иногда там, в чаще, вспыхивали и двигались огни, и Квинт чувствовал, как знакомое волнение охватывает его. Там был враг, были германцы. Они стягивали со всех сторон свои силы, дожидаясь темноты, чтобы снова напасть и убивать римлян.
- Эй, ты не задрых, парень? – окликнул вдруг приятеля Марк, стоявший в паре десятков шагов поодаль. – Смотри, не проспи херуска. А то он подкрадется к тебе, и вмиг кишки выпустит.
- Не бойся, - отозвался Квинт бодро, перебрасывая копье из руки в руку. – Посмотрим, кто кому первый приложит!
И, странное дело, – он услышал его резкий, грубый, насмешливый голос, и снова сердце оделось броней, а недавние человеколюбивые мысли показались наивными, смешными и глупыми. Какая же чушь лезет порой в голову, подумал юноша насмешливо и немного раздраженно. Надо же, что надумал – снять панцирь и уйти! Куда уйти-то? В лес, к херускам? Чтобы они сделали меня рабом, заковали в цепи, заставили работать на себя, били бы плетьми – меня, римского гражданина? Чтобы издевались надо мной? Кормили объедками, плевали на меня? Или может быть, убежать в обоз, к Хрисиде, спрятаться под полой ее хитона? А потом херуски возьмут штурмом лагерь, перережут солдат, за волосы потащат девушку себе на потеху, а меня, забавы ради, затравят собаками?
Нет уж, лучше смерть бою, чем такое, сказал он себе. Так устроен мир: всегда кто-нибудь будет рабом, а кто-то – его господином. Tertium non datur! Третьего не дано. Так было, и так будет.
Или мы согнем сегодня голову германца под свое колено, заставим его работать, строить мосты и дороги, осушать болота и возводить города. Или завтра эти дикари, победив нас здесь, вторгнутся в цветущую, культурную Италию, сожгут прекрасные дворцы и храмы, опрокинут статуи и на обгорелых развалинах усядутся пировать! Вот как обстоит дело, дружище Квинт, сказал он себе; и жестокости сегодняшнего дня показались ему вполне оправданными. Даже поступок Марка уже не выглядел в его глазах таким чудовищным, как совсем недавно. Что делать, думал Квинт: ради победы любые средства хороши.
Это все от того, что давно не жрал, сказал он себе. Желудок у него уже порядком подводило. Квинт положил копье на плечо, достал из-за пазухи туники завернутую в чистую тряпочку лепешку с медом, которую вчера при прощании дала ему Хрисида, и принялся отщипывать от нее по кусочку и отправлять в рот. Лепешка показалась юноше необыкновенно вкусной. Надо бы Марка угостить, подумал он.
- Марк, старичок, ты как там? – окликнул он ветерана. – Живой пока?
- Живой… Вот только спать хочу, - отозвался тот живо. Похоже, он изрядно скучал, стоя на месте без дела. – И холодно, как в царстве старого Плутона. Когда уже нас уведут отсюда?
- А лопать хочешь?
- Что у тебя?
- Лепешка с медом.
- Гречанка твоя дала, что-ли?
- А то!
- Стало быть, ты вчера потрудился на совесть, - заметил Марк весело и добродушно.- Что же, давай.
- Лови!
Квинт бросил ему половину лепешки. Ветеран ловко поймал ее, и сразу целиком отправил в рот.
- Вку-усная, - сказал он с набитым ртом. – Старалась девчонка! Честно говоря, я тебе завидую. Хорошая она у тебя, сразу видно. И, похоже, - любит.
- Э-э, любовь…- молвил Квинт недоверчиво и скептически. – Не верю я бабам… Все они одинаковые. Может, она сейчас там, в обозе, с каким-нибудь толстым трактирщиком развлекается. А мы здесь мерзнем на сыром ветру, херусков ждем.
- Тебе-то что? От нее убудет, что-ли? Это ведь не амфора с вином; всяко тебе останется. Главное, чтобы она к тебе по-прежнему хороша была.
- Ну, не знаю…Мне все же не хочется иметь дело со шлюшкой, которая мне при каждом удобном случае станет рога наставлять. Мне хочется уверенным быть в человеке.
- А ты-то сам ей верен? Не с тобой ли мы недавно тайком бегали в лупанар за декуманские ворота?
Квинт засмеялся. Мероний напомнил ему историю трехнедельной давности, когда друзья купили отпуск у центуриона и решили покутить. Хрисида в этот день была занята на кухне. У Квартиллы случился наплыв посетителей: пришли германцы из соседних деревень, и она бегала вся взмыленная, распоряжаясь рабами и подавая на накрытые под навесом столы то вино, то закуски, то горячее. Тогда приятели отправились в недавно открывшийся лупанар, который на пяти повозках привез с собой старик иллириец, раскинувший большую палатку сразу за лагерным валом. Там было с десяток горячих испанских шлюх, и друзья развлеклись с ними на славу. Правда, под конец заявились кавалеристы, и завязалась ссора из-за двух славненьких темноглазых близняшек, которых нумидийцы хотели забрать себе. Девчонки были совсем молоденькие, хорошенькие и стройненькие, как тростинки; им было лет по тринадцать. Они уцепились за Квинта с Марком и просили не отдавать их черным страшным людям. Они жаловались со слезами, что те уже приходили пару раз, напивались, как свиньи, и залезали на них по двое-трое разом. Они говорили, что лучше побудут еще с приятелями, пусть даже за меньшую плату.
Нумидийцы горячились и злобно вращали выпученными глазами. Старик-хозяин, чувствуя недоброе, куда-то исчез. Его помощник-раб, огромного роста фракиец, тоже счел за лучшее не вмешиваться. Квинт, тронутый жалобным лепетанием близняшек, ощущал себя героем и римлянином, защитником слабых. Началась драка. Юношу сразу так двинули в глаз, что он перелетел через деревянную скамейку, за которую и взялся немедленно, как только вскочил на ноги. Марк расстегнул свой тяжелый ремень с висевшим на нем кинжалом, и вовсю им отмахивался, намотав его на руку. Какой-то щуплый солдатик из семнадцатого легиона, тоже отдыхавший в лупанаре и вмешавшийся в потасовку, здорово получил по голове и свалился под стол. Его привела в себя дебелая грудастая девка, с которой он проводил время. Солдатик выскочил наружу и обратился за помощью к проходившим мимо легионерам. Солдаты гурьбой вломились в лупанар, нумидийцы гортанными голосами принялись звать своих, и завязалось нешуточное побоище.
(с) Квинт
Девки орали, как резаные и, растрепанные, метались по всему лупанару; а человек тридцать или сорок солдат отчаянно колотили друг друга кулаками, пинали ногами в тяжелых калигах, размахивали ремнями и скамейками. Длилось это довольно долго, но всему прекрасному приходит конец: явились легионеры преторской когорты, за которыми успел сбегать пройдоха-старик, с ними центурион, и они принялись беспощадно лупить всех подряд тупыми концами своих копий и мечами в ножнах. Досталось и пехотинцам, и нумидийцам, и визжащим девкам, и даже флегматичному здоровяку-фракийцу, который всю драку простоял в стороне, прислонившись плечом к столбу, поддерживавшему перекрытие лупанара. Хитрый Марк сумел вовремя ускользнуть, волоча приятеля за собой; причем одна из близняшек намертво приклеилась к юноше, голосила изо всех сил и висла на плечах, как пиявка. Выбравшись из палатки, друзья совместными усилиями сумели стряхнуть ее с Квинта, и после дружно пустились наутек.
Наутро человек десять или пятнадцать драчунов, которые не успели смыться и которых захватили явившиеся солдаты, высекли перед строем на большой площади возле трибунала. Квинт с Марком стояли в заднем ряду своего манипула и посмеивались в кулак. Физиономии друзей были изрядно разукрашены, что выдавало их с головой; но они заплатили центуриону Гаю, и тот отправил приятелей на несколько дней в лес, рубить хворост, подальше от начальственных глаз. Вскоре передвижной лупанар снялся с места и покатил обратно в Галлию, поближе к Старым лагерям, Vetera Castra: видимо, старик-содержатель рассудил, что хоть цены там заметно ниже, зато работать спокойнее. Остались только те два лупанара, что стояли за квинтанскими воротами с самой весны, все долгое лето, и где все девки были так же знакомы легионерам, как старая, порядком изъезженная дорога.
- Да, гульнули мы тогда с тобой на славу! – сказал Квинт, припомнив эту историю. - Как ты того высокого нумидийца-то наладил ремнем-то по голове! Так он с подставок своих и полетел…
- Ремень в драке – первое дело, - заявил с довольным видом Марк. - Он для того и выдается солдату, я так думаю. Только надо уметь им пользоваться. Один раз я отмахивался им в одиночку от четверых здоровенных батавов. Это еще на той стороне Рейна было …Я отправился в город убиев на ярмарку, выпил там неплохо, ну, и сцепился с одним. Только нарезал ему хорошенько с обеих рук, оглянуться не успел, – а к нему еще трое бегут на помощь. Я тогда свой верный «цингулум» скоренько снял и на кулак намотал, вот прямо как в прошлый раз. Ну, говорю, выручайте меня, ты, братишка, и вы, бессмертные боги! И пошел им крутить над головой изо всех сил. Так скоро трое уже валялось в пыли у меня под ногами, а четвертый улепетывал со всех ног, как олень. И в Сирии он меня выручал пару раз, было дело…
- А девчонки эти были ничего. Да? Надо бы еще их повидать.
- Близняшки-то? Да, хорошенькие, молоденькие, свеженькие, еще не заезженные. Не чета этим толстым шлюхам из лупанара старухи Маммертины… Вот вернемся мы с тобой в Ализон, успокоится все, уляжется эта кутерьма – купим отпуск у Фабия и поедем за Рейн. Наверняка они там стоят, у шестидесятого милиария. Закатимся к ним на всю ночь, а может, и на парочку! Главное, чтобы твоя гречанка не узнала про это…Ревнивая она у тебя?
- Как огонь! – сказал Квинт весело. – Если, говорит, узнаю что-нибудь такое про тебя – дождусь, пока уснешь, свяжу руки-ноги и отрежу напрочь все, чем шалил.
- Это они могут! Вон, к примеру, жену Геракла взять. Какую ему подлость учинила, а? Такого героя сгубила из-за своей проклятой ревности… Коршуново это племя – бабы! А мне сколько волос из-за этого пришлось потерять? Потому я и лысый сейчас наполовину!
- А нос у тебя почему красный? – спросил Квинт, посмеиваясь. – Тоже поэтому?
Марк подмигнул игриво приятелю.
- Был бы богатым я – все деньги свои раздарил бы красивым девчонкам...- пропел он слова уличной кантилены. – Только беда: ни одна девчонка не нравится мне! Ты знаешь, - сказал он вдруг, посерьезнев и разом затуманившись, как на похоронах. - Я себе в Бибракте заказал надгробный памятник.
- Серьезно? – спросил Квинт. – А не рановато ли?
-Memento mori, юноша! – произнес Мероний нравоучительно. - Это никогда не лишнее. Лучше обо всем позаботиться заранее… Если я здесь сдохну невзначай – ну кто позаботится о том, чтобы хоть такая осталась обо мне память? Заранее побеспокоиться не помешает. А на памятнике я велел выбить такую надпись: «Марк Цецилий, сын Гая, из Сергиевой трибы, ветеран Первого Германского легиона. Пока жил – пил вволю! Пейте и вы, кто остался живой». Вот он, мой девиз, - произнес Марк весело. - На камне изображен я, во весь рост, весь как есть, при мече и доспехах, в плаще, а рядом красивый мальчик, который мне в чашу наливает вина. Да-а… А пониже еще велел выбить: «Если какой-нибудь негодяй справит здесь малую или большую нужду – желаю ему, чтоб, страдая телом, он жил долго, а когда сдохнет, да не примут его подземные боги!» Ненавижу я эту скотскую манеру – использовать погребальные камни вместо латрин! Полно у нас таких любителей – нагадить какому-нибудь мертвецу на голову. За это морду бить надо, сразу, без разговоров, - добавил он с вожделением.
- На кладбище вообще всякие интересные штуки случаются! – заметил Квинт, широко улыбаясь. – Ты историю про вдову и солдата, поставленного стеречь крест, знаешь?
- Нет, не слышал, - ответил Марк заинтересованно, воткнув копье тупым концом в землю, – для утяжеления к нему был приделан свинцовый шарик, - и опираясь на него. – Расскажи!
- История эта случилась в Эфесе, как говорили мне добрые люди, - завел Квинт речь размеренно, спокойно, как обычно говорят известные рассказчики. - Умер у одной знатной, прекрасной и прославленной своим целомудрием матроны муж. Ну, та кричит-убивается, волосы распустила, одежды на себе разрывает и по обнаженной белой груди себя бьет. Любимый, вопит, куда ты ушел от меня, зачем? Жить без тебя не хочу! И говорит потом окружающим так: жизнь мне не мила теперь. Оставьте меня вместе с ним в подземелье. Пищи я принимать не стану и вскоре последую за моим возлюбленным мужем в царство теней. Те, конечно, в ужасе! Уговаривают ее отказаться от этого пагубного намерения, а она ни в какую! Не хочу, говорит, жить, и все! Если мол, не сделаете этого – на ваших глазах утоплюсь в море. Женщина молодая, свежая, прелестная, в самом соку. Ей бы жить да жить. Родственники, друзья все в отчаянии, пытаются утешить ее. Бесполезно!
- Ай-ай, - сказал Марк, сочувственно качая головой. – Бедная женщина…А дальше что?
- Что оставалось делать? Отнесли они тогда тело мужа в склеп, похоронили по греческому обычаю. Накрыли могильной плитой и оставили женщину там одну, с любимой рабыней, которая отказалась покинуть госпожу. И ушли все оттуда, горестно рыдая и восхищаясь таким небывалым примером верности.
Квинт замолчал, прислушиваясь к звукам вдалеке, и присматриваясь к мельканию огней на соседнем холме.
- Ну-ну! – бросил Марк нетерпеливо. Он стоял, опираясь обеими руками на копье, слегка наклонившись, и слушал с интересом. – Что остановился? Валяй дальше.
- Ну вот, - продолжил юноша, улыбаясь уголками губ. - А невдалеке от этого склепа казнили одного известного разбойника – повесили на кресте. И, чтобы ведьмы, ну и всякие там злые люди не могли утащить его тело и использовать для своих мерзких целей, или же чтобы родственники его не похоронили - возле креста поставили, как водится, солдата. Стоит он на страже ночью и видит: в одном из соседних подземелий горит свет. Подошел – что такое? Из склепа слышится женский плач. Людишки, как известно, любопытны: солдат заглянул туда - сидит женщина изумительной красоты, с обнаженной грудью, распущенными волосами, над мертвым телом. Рядом с ней горит светильник, и служанка тут же. Солдат спустился в подземелье: что, мол, за чудеса? Рабыня ему все объяснила: так, мол, и так, моя добродетельная госпожа не может найти себе места от горя, третий день отказывается от пищи и желает последовать за мужем в могилу. Солдата это ужасно тронуло. Он принес в подземелье свой скромный обед, немного вина и принялся уговаривать плачущую красавицу съесть хоть немного. Та поначалу решительно отказывалась; но служанка, которую запах вина и жареного мяса раззадорил, присоединилась к солдату в его уговорах. «Что пользы в том, что умрешь ты голодной смертью? Что заживо себя похоронишь?» говорит она госпоже укоризненно и подсовывает ей под нос самые лакомые куски. «Погляди, где ты сейчас. Мнишь ли, что слышат тебя усопшие тени и пепел?»
Марк покачал изумленно головой.
- Однако у тебя язык здорово подвешен, - сказал он уважительно. – Гладко поешь. Тебе прямо деньги можно на ярмарочных площадях зарабатывать, клянусь Приапом и его могучим копьем! Уговорил солдат вдовушку?
- Ну, а как же? – ответил Квинт, весело усмехнувшись. - Ласковое слово чудеса делает. Не удержалась наша красавица: поела, выпила вина. А с сытостью да с добрым винцом впридачу – сам знаешь, какие приходят мысли! Солдат, не будь дурак, подсел к ней поближе: за плечи обнаженные обнял ее, по распущенным густым волосам гладит, и уговаривает ласково. Не может, мол, такая прекрасная женщина отказаться от любви и ласки! Не должно столь роскошное тело стариться понапрасну, без сладкого дела и любовных игр. К чему, мол, тогда вся эта красота, эти румяные щеки, глаза глубокие, как море, белоснежные руки, чудесные груди? Ну, и так далее, и тому подобное. Мастер он был до подобных речей. И служанка тоже присоединилась к нему. О том же своей госпоже дует в уши: «Ужель, говорит, отвергнешь любовь, что тебе по сердцу? Иль не знаешь ты, чьи поля у тебя сейчас перед глазами?» Жизнь, мол, наша быстротечна и переменчива: кто знает, может, скоро и мы отправимся гулять по Елисейским полям, где растут асфодели? А надо сказать, что солдат был собой совсем недурен: молодой, высокий, здоровый малый. В общем, что толковать? Спустя немного времени неутешная вдова и с этой стороны своего тела тоже потерпела полное поражение.
Марк залился смехом так здорово, что даже пилум свой отпустил на миг, и обеими руками хлопнул себя со всего размаха по ляжкам.
- Ай да молодец! – сказал он, ловко поймав падающее копье. – Хват парень! Вот это истинный солдат великого Цезаря. Это я понимаю!
- Одним словом, всю эту ночь провели они в жестоких сражениях, на которые, как оказалось, и доблестный воин, и прелестная вдовушка были преизрядными мастерами. Разные они испробовали схватки. Как умелые борцы, переменяли позиции и так, и этак, атаковали друг друга и с тыла, и с фронта, и сверху, и снизу, и все им казалось мало. На следующий день солдат накупил всех лакомств, какие мог себе позволить, и как стемнело - опять спустился в подземелье. Вдовушка ждала его там уже не со слезами, а с ласковыми улыбками да со смехом. Снова они провели всю ночь во взаимной борьбе, и опять им это понравилось. На следующую ночь случилось все то же самое, и через день тоже. Чтобы им никто не мешал в их утехах, дверь в подземелье они заперли. Пусть, мол, все думают, что вдовушка умерла от голода и горя! А тем временем родственники казненного, заметив, что тело разбойника никто не охраняет, подкрались и сняли его потихоньку с креста.
- Вот! – воскликнул Марк громко, и опять хлопнул себя по бедру. – Вот как бывает, когда службу забудешь! Веселись, как хочешь – а дела не забывай. Э-эх, раззява!
Он так горячо воспринимал все, что рассказывал его приятель, точно это происходило с каким-то их общим знакомым.
- Утром солдат вышел из подземелья – а тела нет. Он в плач: «О, говорит, я несчастный, о, о, vae misere mihi! Теперь меня самого ждет казнь за мое нерадение!» В отчаянии он вытащил свой меч и готов был уже броситься на него, чтобы избежать позора и мук перед смертью – но наша добродетельная красотка его удержала. «Не допущу», говорит она, «того, чтобы в одну неделю потеряла я двух самых дорогих мне людей! Не будет этого! Лучше уж я пожертвую мертвым, чем потеряю живого». И вот она советует солдату вытащить из склепа мертвое тело ее мужа и приколотить его на крест. Солдат так и поступил, по ее совету…
Квинт остановился и выдержал многозначительную паузу.
– Ну, а на следующий день все прохожие недоумевали, каким это образом мертвец сумел не только выйти из подземелья, но и забраться на крест.
Марк бурно засмеялся. Синий прохладный воздух содрогался от его удовольствия; далеко по лугу разносился громкий смех. Солдаты в цепи недоуменно оглядывались на его сгибающуюся от хохота фигуру и тоже невольно начинали улыбаться. Нахмуренная коренастая фигура Фабия «Подай другую», расхаживающая вдалеке, развернулась и поспешила к ним на своих кривых, коротких ногах.
- Ай да солдат! – восклицал Марк восхищенно и бил себя по ляжке. – Ай да ловкач! А вдовушка-то! Побольше бы таких добродетельных шлюх – жить было бы веселей. Вот это история так история. Это я понимаю!
- Ты потише, - посоветовал ему Квинт, со сдержанной улыбкой. – Фабий к нам мчится. Гляди, как старательно поспешает сюда на своих изогнутых ходульках.
- Плевать я хотел на него! Вот это солдат. Молодчага! Ай, парень! Уважаю!
Свирепый центурион налетел на него, как коршун.
- Ты чего тут разошелся? – заорал он еще издали. – Что ты ржешь, как гиена? В цирке, что ли? Или с лупанаром этот луг попутал? Тут херуски кругом. Того и гляди, напададут, перережут всех – а он от хохота загибается! Как дам тебе сейчас, отродье грязной шлюхи, вонючка, клоп, у-у, харя твоя бестолковая!
И он свирепо замахнулся на него своим увесистым кулаком, но не ударил. Сейчас, когда началась война с германцами и предстояли жестокие бои – бить солдата, особенно ветерана, такого, как Марк, было опасно. Фабий, почти тридцать лет прослуживший в войсках, это прекрасно понимал, и потому отвел свою душу в потоке самых изощренных ругательств.
- Смотрите оба у меня! – заключил он свою речь. – Вам головы отрежут, а вы и не заметите, все гоготать будете. Вот еще два придурка на мою голову! Уроды, сморчки, висельники, вороний корм. Жалкое отродье арены! А ты что уставился на меня, как коза на горох? – отнесся он к Квинту. - Ах ты сосуд скудельный, ремень моченый. Луковица волосатая! Молокосос! «Мягче, но не лучше»! Бездомовник, собственной мочи не стоящий! Вот придем в лагерь – обоим всыплю по двадцать горячих! Тихо чтоб стояли у меня, обезьяны! Я вас живо в рутовый лист сверну!
Он развернулся и пошел прочь, топыря руки, загребая мокрую траву кривыми ногами. Марк, стоявший навытяжку с каменным выражением лица, снова принял расслабленную позу и скорчил рожу вслед уходящей спине центуриона.
- Иди, громыхалка пустая, вонючий ночной горшок! – сказал он вполголоса, так, чтобы Фабий не услышал. – Загребущая лапа! Врешь, не посмеешь выпороть: не то теперь для этого время. Да если я его сейчас кругом обосру – он не будет знать, куда деваться. Того и гляди, германцы нагрянут, - где уж тут солдат пороть? А история хороша, честное слово, хороша! Порадовал ты меня, братец!
Оба друга развеселились так, как будто и не было никакой войны, никаких смертей и крови, будто восставшие германцы не окружили их со всех сторон и не грозили неминуемой гибелью всему войску. Поневоле в вечерней сумрачной тишине солдатам стало казаться, что все теперь будет как обычно: придут в лагерь, приготовят ужин и залягут спать. А наутро бодро зашагают себе в зимний лагерь на реке Лупии, где обычная размеренная жизнь легионера потечет своим заведенным распорядком, где снова начнутся учения, построения, марши, разные хозяйственные хлопоты – заготовка сена, строительного леса, дров. Как будто грозный призрак насильственной смерти, с самого начала дня повисший над их головами, рассеялся, угроза улетучилась, как дым; словно больше уже ничего плохого не могло с ними случиться ни сегодня, ни завтра. Именно так им некоторое время казалось.
Но это было обманчивое ощущение. Вскоре какой-то неясный шум донесся до друзей с другого конца поля. Уже основательно стемнело, и разглядеть, что там происходит, они не могли. Квинт видел лишь какое-то непонятное движение, мелькание огней, различал иногда скачущих в разных направлениях всадников. Порыв ветра донес чей-то отдаленный предсмертный крик. И столько боли, тоски и ужаса было в этом крике, что у него от страха невольно волосы шевельнулись на голове! Потом громко, резко прозвучал рожок: солдаты начали сбегаться к воткнутому в торфянистую почву значку манипула и строиться в ряды. По команде центуриона манипул двинулся по направлению к лагерю.
- Слушай, а где солдатик молодой, твой ровесник, что недалеко от нас стоял, поближе к камышам? – спросил вдруг товарища Марк озабоченно, оглядываясь по сторонам. – Ну, помнишь, этот сухопарый, длинный такой парень, носатый, Тит Рубриан? Его нет в рядах!
Он обратился к центуриону Гаю Помпонию:
- Одного человека не достает!
Тот досадливо отмахнулся от него, всматриваясь вдаль, где по-прежнему заметно было движение, и слышен был крик многих голосов. Потом он повернулся к ветерану.
- Кого нет?
Марк объяснил ситуацию. Центурион досадливо поморщился.
- Вот ведь тупая башка! Небось, сидит себе, гадит где-нибудь себе в кустах. Слушай, Домиций, - обратился он к стоящему рядом вексилларию. – Возьми трех солдат попроворнее, и бегом за ним. Только шустро! Чтобы на одной ноге провернулись! Найдете этого дурака, – и скорее назад. Смотрите там, осторожнее. Мы пойдем в лагерь. Нагоните нас. Живо давайте, бегом!
- Марк, бери своих приятелей, мальчугана этого и нашу самнитскую дубину, Секста – и за мной! – скомандовал вексилларий Домиций. Марк хмуро кивгнул головой.
- Вот все же полный придурок этот наш Гай! – ворчал он сердито, когда солдаты возвращались к камышам. – «А вдруг херуски?» - передразнил он центуриона. - Послал нас четверых…Hic abdera! Вот Фабий, хоть и скот, каких поискать – так бы никогда не поступил.
Длинного Тита нигде не было видно. Манипул колышущейся темной массой, над которой торчал лес копий, уходил прочь. Слышен был слитный топот многих ног, одетых в тяжелые сапоги. Легионеры несколько раз позвали солдата, но никто не откликнулся. Потом Квнт услышал как будто шорох в камышах.
- Кто-то там есть, по-моему, - сказал он неуверенно. – Кто-то шумит там.
- Ничего не слышу, - отозвался Марк нетерпеливо и снова позвал, сложив руки рупором: - Эй, Тит, ты где? Куда пропал, приятель? Мы уходим!
- Неужто германцы? – высказал вексилларий мысль, которая у всех камнем лежала на душе.
Квинту снова сделалось невыносимо жутко. И так надоели ему за сегодняшний день и этот липкий, унизительный страх, который леденил душу, и постоянное ощущение стыда оттого, что он никак не мог с ним справиться, - что юноша вдруг, совершенно неожиданно для себя, шагнул и решительно полез в заросли камыша, прямо туда, откуда доносился шорох.
- Эй, ты куда, парень? – крикнул ему предостерегающе вексилларий, но Квинт только рукой махнул досадливо: отвяжись, мол!
Он снова явственно услышал звук движения впереди, и как будто бы звяканье металла о металл. Остальные, переглянувшись, осторожно двинулись за ним, держа наперевес свои тяжелые копья. Метелки камышей раскачивались над головами, шелестели, как будто перешептываясь о чем-то своем. Лягушки примолкли на секунду, потом залились дружно еще более громким, как будто возмущенным, негодующим кваканьем. Над головами пролетела цапля, лениво взмахивая широкими серыми крыльями, с боку на бок любопытно поворачивая остроклювую голову. Квинт сделал несколько осторожных шагов, отвел рукой в сторону упругие стебли и остановился, как вкопанный: из зарослей торчала нога в подбитой гвоздями калиге. Убитый солдат лежал на земле ничком, наполовину погрузившись в жидкую грязь. Кто-то еще был впереди, сидел в камышах, затаившись: он это чувствовал. Ему даже показалось, что впереди слышен звук чужого хриплого дыхания. Квинт взял наизготовку пилум, сделал еще один осторожный шаг, потом другой. У него было такое ощущение, как будто он на охоте в лесах родной северной Италии, где в таких же зарослях выслеживал порой кабанов. Никакого страха юноша уже не испытывал, только охотничий бодрящий азарт. И, когда впереди, между камышами, мелькнул чей-то темный силуэт – он яростно бросился вперед и с разбегу воткнул футовый трехгранный наконечник копья во что-то мягкое.
Человек, которого он этим ударом пронзил насквозь, закричал отчаянным голосом и упал навзничь, растопыривая руки, ломая камыш. Квинт выхватил меч из ножен, собираясь дорого продать свою жизнь. Он был абсолютно уверен в том, что сейчас его убьют. В камышах раздавались шум и треск; метелки отчаянно раскачивались, громко хлюпала под ногами вода: кто-то удирал со всех ног прочь отсюда. Еще две цапли с резким криком поднялись неподалеку из зарослей и полетели прочь, громко хлопая крыльями. Товарищи, тяжело дыша, стояли бок о боком с ним, готовые биться насмерть; но все вскоре затихло, только слышалось громкое хрипение умирающего, и какое-то бульканье. Тогда они вытащили за ноги из камышей и тело бедолаги Тита, в неподходящий час отошедшего справить свою нужду, и заколотого Квинтом германца.
У Тита горло было располосовано от уха до уха, так лихо, что голова еле держалась.
- Он, небось, и охнуть-то не успел, как душа отлетела! - сказал Марк с горечью, глядя на него.
Убитый германец оказался среднего роста, сухощавым и жилистым человеком, с длинными светлыми усами и перехваченными кожаной тесемкой волосами, лет тридцати или тридцати пяти на вид. Остекленевшие глаза его были широко открыты, и на лице застыло детски-изумленное, недоверчивое выражение. Он как будто спрашивал: эй, ребята, что это, собственно, вы со мной делаете? К чему все это? Его старые, местами прорванные кожаные штаны, подпоясанные обычной веревочкой, широкая рубаха с вытканными узорами и короткий плащ, застегнутый дешевой железной фибулой, насквозь промокли и пропитались болотной грязью. Квинт с усилием выдернул свое копье из груди мертвеца. Кровь, до сих пор медленно сочившаяся, сразу полилась широкой черной струей. Тогда, толкнув убитого ногой в плечо, он перевернул его и снял с пояса привешенный к нему длинный нож-сакс с рукояткой, изготовленной из рога оленя, в деревянных, обтянутых оленьей же кожей ножнах.
Внезапно неожиданная мысль пришла юноше в голову, и он озабоченно нахмурился. Потом присел на корточки и этим самым ножом отрезал у убитого херуска ухо.
- Ладно, пора удирать! – сказал вексилларий тревожно, сильно толкая парня в плечо. – А то они сейчас с подмогой сюда заявятся. Поднимайте его!
Он кивнул на убитого солдата, и взялся было за его ногу.
- Куда мы его потащим? – возразил Марк живо. – С ума сошел? Посмотрите на этого умника! Тут того и гляди, германцы на хвост наступят – а он хочет еще этого мертвяка с собой тянуть! Доспех снимем с него, оружие заберем – и достаточно. А завтра утром, если он еще будет здесь – похороним.
Торопясь и толкаясь, они сняли с зарезанного солдата лорику и пояс с мечом. Умник Секст, с недовольным видом, стоял на страже у камышей. Квинту казалось, что снова к нам приближается с разных направлений шорох. Испуганные цапли так и не садились, все летали кругами над болотом, недовольно перекрикиваясь. Наконец, закончив свое дело, солдаты со всех ног кинулись догонять свой ушедший уже довольно далеко манипул. Квинт бежал впереди, тяжело топая облепленными грязью калигами, держа копье наперевес правой рукой, и сильно махая другой, с зажатым в ней германским ножом.
Сердце его пело и ликовало! Он убил врага, первого врага в своей жизни. Убил человека, который подползал к нему в то время, как он стоял на посту и разговаривал с Марком, подкрадывался с одним намерением – перерезать ему глотку! Кто знает: может, если бы центурион Фабий поставил бы его на это место, ближе к камышам, - это он сейчас валялся бы на земле бездыханный? На секунду мелькнуло перед ним лицо убитого германца, со странным, недоуменным выражением на нем. Подумалось было о том, что вот он, веселый и добродушный парень, половину прошлой ночи проведший в объятиях красивой девочки Хрисиды, - пятнадцать минут назад сделался убийцей, заколол человека, чьего-то сына, отца, брата или мужа. Но вскоре эти мысли отлетели прочь. Война есть война, сказал он себе. Vae victis – горе побежденным! И не осталось в его душе никакого сожаления о содеянном. Нет, одна только горделивая радость хищника, уничтожившего и растоптавшего своего врага…
Глава VII. В лагере
Они нагнали манипул у самого вала. Тут, на поле перед воротами, царила суета: скакали всадники, бежали в разных направлениях солдаты. Домиций коротко рассказал центуриону о том, что произошло. Гай подозвал Квинта к себе.
- Молодец, парень! – сказал он, хлопнув молодого солдата по плечу. – Вот и ты германца убил… Отомстил за нашего бедолагу Тита. Не страшно было?
- Ничуть! – сказал Квинт вполне искренне. Он уже забыл про то чувство, с которым полез в камыши. – Чего их бояться?
- Правильно…Они животные, не люди. Ну, иди в строй. Домиций, запишешь его в сесквиляры.
Так назывались солдаты, получавшие полуторный паек. Центурион обратился к солдатам:
- Готовьтесь к бою, парни. Херуски напали на наших солдат, когда те рубили лес. Они подошли к лагерю, и, похоже, обнаглели настолько, что решились идти на штурм. Мы сейчас двинемся на помощь нашим ребятам. Покажем этим варварам, что такое римские легионеры! Они любят по-предательски резать глотки нашим солдатам, когда те присядут по нужде. А в открытом бою все они жалкие трусы и никчемные бродяги! Вперед, ребята! Слава великому Цезарю!
-Ave Caesar! – громыхнули солдаты разом, доброй сотней луженых глоток.
Они прошли за ворота и остановились: дорога была загромождена телегами и повозками. Их растаскивали в стороны, освобождая путь, поспешно снимая баллисты, расчехляя их, затаскивая наверх и устанавливая на высоком валу. Вслед за манипулом в лагерь въехал отряд всадников. Потом подошла отставшая центурия, затем солдаты, бывшие снаружи, в цепи; влетели несколько насмерть перепуганных гражданских. Они стояли на своих повозках и изо всех сил нахлестывали лошадей. Наконец, высокие, сколоченные из толстых плашек ворота со скрипом захлопнулись. Их заложили огромным бревном. На высоких угловых башнях встали солдаты.
Уже совсем стемнело: в двух десятках шагов ничего не было видно. По всему частоколу зажглись дымно чадящие огромные факелы и подвешенные на палках вязанки сена. В лагере пылали огромные костры, на которые ставили чаны со смолой. Со всех сторон раздавался звон оружия и резкие звуки команд.
Манипул двинулся вперед вдоль вала; легионеры прошли сотню шагов и встали в толпе солдат. Почти целый легион сосредоточился здесь, в углу огромного лагеря. Отсюда видна была высокая угловая башня, тесно набитая воинами. Они бросали дротики в подступающих германцев и стреляли в них из «скорпионов». По всему частоколу тесными рядами стояли закованные броню солдаты. Отблески света, отбрасываемые горящими факелами, играли на их стальных шлемах.
Недалеко от Квинта на возвышении была установлена тяжелая, громоздкая баллиста: солдаты-баллистарии, налегая всем телом, со скрипом крутили огромную рукоять, натягивая толстые, сделанные из сыромятной кожи канаты. Потом они поспешно отбежали в сторону. У машины остался лишь высокого роста легионер с тяжелым молотом в руках. Прозвучала команда декуриона, и он одним сильным ударом выбил подпорку. Тяжелый крюк, удерживающий туго натянутую тетиву, отскочил со звоном, и пятнадцатифутовое, обточенное бревно со свистом ушло прочь, за частокол. Чуть подальше два «онагра» с грохотом выстреливали тяжелые камни: как будто дикий осел брыкался, выбрасывая камни из-под копыт. А у самого частокола, рядом с башней, был установлен похожий на колодезный журавль «толленон». Квинт видел, как его длинный клюв несколько раз наклонился впустую; потом раздался торжествующий крик, и в воздух взлетел подхваченный петлей человек, отчаянно размахивающий руками и ногами.
Легионеры быстро повернули машину; с высоты в полсотни футов человек стремглав полетел вниз. Он попал прямо на обточенные, заостренные колья частокол и повис на них, как муха, насаженная на палочку. Квинт видел, что он был еще жив: руки его судорожно скребли по частоколу растопыренными, скрюченными пальцами. Иногда он даже приподнимал голову и как будто пытался что-то сказать.
Камень, брошенный из-за вала германской рукой, со звоном ударил стоявшего в в соседнем от Квинта ряду солдата по шлему. Тот упал на колени и долго стоял так, тряся головой, как оглушенный бык. Иногда противно посвистывали, постанывали близко пролетавшие стрелы. Некоторые из них летели с такой скоростью, что, – Квинт это ясно видел, – оставляли за собой полосу вспыхивающих искр. Грохот битвы, сливаясь в однообразный шум, напоминал звук прибоя. Порой его прорезывали отдельные пронзительные крики. Манипул снова двинулся вперед, прошел еще двадцать шагов и встал. Вся толпа солдат у вала подавалась медленно вперед.
- Вот сейчас будет вылазка, - сказал Марк с обреченным видом. Опять звякнул по чьему-то шлему камень; сзади кто-то вскрикнул и повалился на землю, загремев доспехом.
Прямо перед собой, на валу, Квинт видел металлические спины легионеров, их непрерывно движущиеся руки, бросающие дроты вниз, в подступивших к самому валу херусков. Германцы тащили с собой кучи хвороста и валежника, прикрываясь наспех сплетенными фашинами, готовясь засыпать вал. Вдруг раздался громкий крик: «Тиудимер! Тиудимер!» В этом крике было что-то горестное, по-волчьи тоскливое. Заскрипели открываемые боковые ворота, и манипул двинулся с места; трубы хрипло провыли сигнал к атаке. В дверях была давка, солдаты наступали друг другу на ноги и сталкивались, звеня оружием. Как горох из мешка, сыпались хриплые ругательства.
Наконец стало свободнее. Квинт снова увидел широкое темное поле, освещенное светом горящих факелов на частоколе и башнях, и подожженными стрелами с горючей смесью кучами валежника. Впереди шли густые ряды солдат – сразу восемь когорт выступили из ворот, - и вдалеке, лишь слабо различимых в отблесках пламени, поспешно отступали германцы. За ними скакали, размахивая мечами, галльские всадники, маленькие, будто игрушечные.
Херуски были отбиты с немалыми для них потерями. Особое торжество римлян вызвало то, что при штурме меткой стрелой, пущенной испанским солдатом с высокой башни, был убит известный мятежник, еще год назад приговоренный судом римских магистратов к смерти – князь Тиудимер. Его тело удалось захватить. Рассеянные дружным натиском выступивших из лагеря когорт, ошеломленные внезапной атакой конницы, германцы не успели унести мертвого князя с собой.
Солдаты притащили тело на главную площадь лагеря и бросили в грязь перед трибуналом. С убитого сняли медвежью шкуру, прикрывавшие плечи, сарматский панцирь и шлем с турьими рогами. Полуобнаженный, он лежал на земле, широко разбросав огромные руки и ноги. Солдаты разных легионов приходили посмотреть на него и толпились вокруг, разглядывая германца, удивляясь его могучему сложению. Стрела, пущенная лучником, выбила князю глаз и глубоко вошла в голову, застряв в кости. Ее не стали вынимать, и наружу торчало древко с белым оперением на конце. Сам удачливый стрелок стоял тут же, неподалеку, в кругу друзей-испанцев. Это был небольшого роста, сутулый человек, лет тридцати пяти, крестьянского неказистого вида, с худым, иссеченным глубокими складками лицом, с очень длинными, как у обезьяны, и очень толстыми в запястьях руками. Казалось, что он может этими граблястыми лапами почесать свои колени, не нагибаясь.
Квинт и Марк тоже пришли посмотреть на убитого.
- Да, вот это удалось завалить медведя, ничего не скажешь, - сказал Марк, обходя распростертое в грязи белое тело. – Ужас, до чего могучий был мужчина! Смотри, какая грудь – как бочка. Был храбрый и сильный, прямо как Аякс Теламонид. Настоящий герой. А погиб глупо, как-то по-дурацки! И убил-то его какой-то мозгляк. Взгляни только на него! Ну что он такое по сравнению с князем? Так, половинка, даже четвертинка, огрызок человеческий. Вот они, превратности судьбы. Целый год его искали по всем лесам и болотам; тысячу воинов посылали на облаву. Он всех обманул, всех провел - для того, чтобы погибнуть здесь, убитый случайной стрелой! Что за досада! Небось, эта длиннорукая обезьяна и попала-то в него сдуру: так, пустил стрелу наудачу – а угодил князю в глаз. И теперь он уже сам герой: так и раздулся от гордости.
Квинт засмеялся.
- Ты просто завидуешь ему, старичок, сказал он. – Тебе хотелось бы сейчас самому быть на его месте. Шутка ли: Тиудимера укокошил! Теперь ему награды, деньги, почет.
- Завидно, это верно, - согласился Марк. – Но еще и обидно. Был бы этот стрелок здоровенный, красивый мужчина, – это было бы понятно и справедливо: один герой убил другого. Бывает! А вот обидно, когда такая сопля служит причиной гибели великого бойца. Причем, скорее всего, случайной! Возьми, к примеру, Ахиллеса: его ведь тоже сразил не могучий воин, Гектор или Эней, а жалкий трус Парис. И тоже из лука. Оружие трусов, этот лук! То ли дело наш славный римский меч-гладий. Так бессмертные боги смеются над нами и играют нашими судьбами. Великого они свергают вниз, в Аид, а ничтожество возносят на вершину славы…
- Ты прямо философом становишься, - заметил Квинт. – Складно звонишь, не хуже иного перипатетика. Может, тебе, когда выберемся из этой передряги – школу свою открыть?
Марк махнул угрюмо рукой.
- Ладно, идем жрать, - ответил он коротко, и приятели отправились к месту расположения своего манипула.
Лишь когда Квинт опустился на землю возле костра, на котором варилась похлебка – он понял, насколько устал за этот невероятно длинный, ужасно тяжелый день. Все тело его гудело так, словно его долго и усердно били палками. Он прислонил к стволу растущего по соседству небольшого бука свой щит – в верхней его части была трещина, след германской стрелы, - сел и облокотился на него спиной, вытянув вперед ноги в бесформенных, густо облепленных грязью калигах. Юноша принялся было палочкой счищать с подошв эту липкую грязь, но потом махнул рукой на это занятие, закрыл глаза и моментально заснул. Сон его, как всегда в минуты крайнего утомления, был каким-то особенно светлым и легким; во сне он видел себя на берегу какого-то лесного озера, залитого солнцем, окруженного высокими соснами. Он купался в теплой воде этого озера и подставлял солнечным лучам своей лицо. И необыкновенно радостно, легко ему было. В тоже время он знал, что спит, и ощущал свое утомленное тело, и даже как будто слышал вокруг шум огромного лагеря, полного людьми; но как-то далеко, очень далеко... Ему уже стало казаться, что весь сегодняшний день – это и был сон, привидевшийся ему во время отдыха на берегу того чудесного озера. Потом чья-то нога грубо толкнула его в бок.
(с) Квинт
- Просыпайся, солдат великого Цезаря! – прогудел над головой низкий голос Марка. – Хватит дрыхнуть! Sero venientibus ossa, - произнес он известную пословицу (опоздавшему достаются кости!). - Поешь, пока горячее. Эх ты, ребенок!
Он поставил миску с похлебкой прямо Квинту под нос и сам сел рядом.
- Спасибо, дружище, - сказал Квинт, тронутый его заботой. От слабости даже слезы навернулись ему на глаза, и защекотало в носу. – Ох, и голоден же я!
Он набросился на еду, как волк. Марк тоже усердно хлебал из своей миски, и откусывал большими кусками хлеб, изрядно чавкая. Дождь перестал, ветер подразогнал тучи, и даже несколько тусклых звезд появилось в углу темного неба; но месяца не было видно. От костра шел жар. Дрова в нем весело потрескивали, и от сырых калиг Квинта поднимался пар. На длинной веточке, воткнутой в земле, сушилось страшное ожерелье Марка из человеческих ушей – германских и иудейских. Тут же рядом, на другой веревочке, коптилось ухо убитого Квинтом херуска. Несмотря на это, какое-то странное ощущение домашнего, безопасного уюта дарил сейчас юноше ярко пылающий костер, высокая стена палатки с откинутым пологом, за который то и дело ныряли солдаты, и заросшая щетиной коричневая физиономия Марка по соседству.
- А ты знаешь, наместник отдал приказ сжечь обоз, - сказал тот. – Велел забрать повозки, годные под раненых, а барахло спалить.
- Ого! – и Квинт опустил на колени миску. – Вот так дела! Что ж теперь будет?
- А то будет, что побежим мы завтра к Ализону со всех ног, как лось, гонимый волками, - молвил Марк невесело. – Говорят, херуски обложили лагерь со всех сторон. Все ближайшие горы и ущелья заняты их отрядами. Их там тучи. И не одни только херуски, но и отряды всех соседних племен. Тут и хатты, и хавки, и марсы, узипеты, бруктеры, ампсиварии, ангриварии, трибоки, маркоманы… Даже какие-то готоны пришли с севера. Слышал про таких?
Квинт, продолжая есть, отрицательно помотал головой.
- Наши-то союзнички, свебы, - тоже к ним ушли, знаешь?
- Нет. Серьезно?
- Пока ты дрых, я успел все новости узнать. Когда херуски напали на наших, занятых рубкой леса, - все свебы сели на коней и ускакали к Арминию. Галлы попытались было им преградить дорогу, но те забросали их дротиками, а из лесу к ним навстречу выступила германская конница. Видно, у них все заранее было сговорено.
- Предатели! Волки! – сказал Квинт, вспоминая вчерашнее и свою борьбу с Малоригом. – Вот и верь после этого им!
- В общем, скверно все складывается. Безрадостно! Хорошо хоть, Тиудимера подстрелили. На одного зверя меньше стало. Сидеть здесь нам возможности нет: продовольствия надолго не хватит, а добыть его в этих краях негде. Дикие места, безлюдные! И занесло же нас сюда! – произес Марк с досадой. - Пошли бы себе, как обычно, южнее: там и дорога лучше, короче, и лесов, болот меньше, и горы не такие крутые, дебрями заросшие. Там германцам труднее было бы на нас нападать. А здесь места гиблые. Неспроста они нас сюда заманили. Это такие хитрые звери, клянусь Юпитером Наилучшим и Величайшим, Jovo Optimo Magistra!
- Значит, теперь надо быстрее убираться отсюда, пока нас всех в этих болотах не положили.
- Ты про должника-то своего, Тита Цессония, не слыхал?
- Нет. Откуда? А что такое?
- Убили его вечером, когда германцы на штурм пошли, - сообщил Марк, с кривой усмешкой. – Некому теперь тебе долг возвращать. Пропали твои сорок сестерциев, утащил их в подземное царство Орк вместе с хозяином. Дротиком так лихо влепили ему прямо между глаз – острие на затылке вышло. Еще за валом это было, когда из лесу отходили. Впрочем, он бы и без того скорее всего долг не вернул, - произнес Мероний задумчиво. Он доел свою двойную порцию, тщательно облизал со всех сторон оловянную ложку, и сунул ее за кожаный пояс.
– Правду сказать – грошовый был человечишко. Жадный до ужаса: из навоза деньги готов был зубами деньги вытаскивать. На все готов был пойти ради золота: бывало, и зад свой в кости разыгрывал. Это я точно знаю.
Квинт усмехнулся.
- Да, было такое. Рассказывали парни…
- Ну, да теперь херуски, небось, уже все с него ободрали, ни квадранта не оставили. Сейчас он своим мясом лисиц да ворон кормит. Как бы и нам вскоре не вышла такая доля!
- Э-э, кончай! – махнул Квинт рукой. – Не наводи тоску.
- Я не навожу, - сказал Марк. - Я просто о том думаю, что дальше будет с нами.
- Не наше солдатское занятие – думать. Пусть за нас проконсул думает и легаты. Наше дело – идти, куда велят, и бить проклятых варваров.
Марк снова криво, нехорошо усмехнулся.
- Тут ты прав. Сказали нам идти в Тевтобургский лес – и вот мы здесь. И не знаем теперь, бедолаги, как выбраться отсюда, как к речке Лупии пробиться… Ну, да ладно! - произнес он решительно, хлопнув себя по коленям руками, и поднялся на ноги. - Вставай, пошли. Посмотрим, как обоз будут жечь. Может, себе что-нибудь ценное приберем. Нам еще с тобой в караул идти, во вторую стражу. Фабий приказал, собака! Злой он на нас.
Квинт живо поднялся на ноги, застегивая пояс.
- Пойдем! Надо Квартиллу найти, посмотреть, что с ними, целы ли?
Марк укоризненно покачал лысеющей головой.
- Эх, молодость, молодость! – молвил он.- Тут смерть стоит прямо за валом, того и гляди, через частокол прыгнет, – а у него об одном мысли! Что с ней станется? Женщины – народ ушлый, ловкий, из любой передряги выпутаются. Не ей завтра под дротиками стоять! Нам это только лишняя забота. Хочешь, чтобы я сам себе ноги топором подрубил? О себе думай, мальчишечка, как уцелеть, как живым до Ализона дойти.
- Ладно, хватит бубнить, идем, - торопил его юноша. – Поспешим!
Глава VIII. Хрисида
Много солдат шли туда же, куда и они, в место, где собран был весь обоз. Они издали еще увидели полыхающий огромный костер. Легионеры со всех сторон швыряли в него различные вещи; много их было разбросано в беспорядке по земле. На вершину костра положили тела павших, которые удалось вынести с поля боя. Их друзья стояли тут же, рядом, бросали в огонь хлеб и мясо, лили вино. Дрова громко трещали и щелкали, с вершины костра густо сыпались искры. Кругом суетились гражданские, пытаясь отстоять свое добро, доказывая, что вот то или это они могут увезти, унести с собой. Солдаты только смеялись над ни ними. Примипилярий семнадцатого легиона с несколькими младшими центурионами наблюдали за тем, как выполняется приказ проконсула. Легионеры разных центурий, с хищными лицами и поблескивающими глазами, как стая воронов, крутились вокруг, подбирая то, что плохо лежит. Ветераны из преторской когорты отгоняли их ударами тупых концов своих копий. Иногда вспыхивала короткая потасовка; тогда к ним бросался кто-либо из центурионов, размахивая палкой или мечом в ножнах. Стоял говор, крик, плач, пламя поднималось все выше и выше, гудело все громче, набирая силу. Оглушительно ржали лошади неподалеку у коновязи. Черный и горький дым пухлыми, закручивающимися клубами уходил к небу; обугленные тела погибших солдат корчились в огне и шевелились, как будто пытаясь встать. Густо тянуло сладковатым запахом горелого мяса.
Довольно долго Квинт и Марк ходили среди собравшейся толпы, разыскивая трактирщицу и гречанку. Они видели, как на одного из солдат, подбрасывающего в костер разное барахло, накинулся с кулаками обезумевший торговец шкурами, которые он скупал все лето у охотников-бруктеров. Он только что лишился своих лошадей, своей повозки и своего товара. Совершенно неожиданно он бросился на солдата и попытался отобрать у него шкурку лисицы, которую тот готов был швырнуть в огонь. Он с такой яростью налетел на легионера, что опрокинул его на землю и принялся бороться с ним, не на шутку пытаясь его задушить. Солдат отбивался и звал на помощь. Двое товарищей подбежали к нему. Один из них, худой, черный, носатый, достал из-за пояса боевой германский топорик и обухом стукнул гражданского затылок. Они оттащили бесчувственное тело в сторону. Солдат, поднявшись на ноги, долго грязно ругался. Несколько раз он злобно пнул потерявшего сознание человека ногой, потом снова принялся исполнять свою работу. Торговец остался лежать на сырой земле, закинув голову, приоткрыв рот. Кровь стекала с его разбитой макушки в лужу с грязной водой.
- Что творится с людьми! – сказал Марк, обходя распростертое тело. – Небось, в старушке Трое, когда туда ворвались данайцы, было то же самое, а, как ты думаешь?
Квинт крутил головой по сторонам, отыскивая Квартиллу. Один раз ему показалось, что он увидел знакомого буланого конька, принадлежащего трактирщице. Его вел в поводу легионер из пятой когорты Германского легиона. Он попытался расспросить солдата, но тот был пьян и только смеялся. Несколько торговцев везли большие амфоры с вином; солдаты разбили их и толкались вокруг, наполняя кружки и котелки. Подошедший центурион пытался отогнать их, но это было бесполезно. Солдаты его не слушали. Марк бросился туда, ловко ввинтившись в толпу, и вскоре вернулся, неся в руке большой мех, полный вина.
- Попробуй, - сказал он приятелю. Глаза его маслено светились. – Я уже порядочно хлебнул. Отличное вино! Столетний фалерн, клянусь Геркулесом! Там чуть не драка за него идет. Глотни, сразу теплее станет. Недаром ведь говорят, что глоток хорошего вина – лучшая шуба. Сто лет выдержки. Настоящий опимианский! Сто лет, а? Значит, вино-то долговечней будет, чем людишки…
Квинт не слушал его. Они продолжали ходить в толпе, отыскивая женщин, заглядывая под все навесы. Марк то и дело отпивал из своего меха, после чего каждый раз блаженно зажмуривал глаза и сладостно облизывался.
- Эх, до чего доброе винцо! - повторял он. - Такое вот пить каждый день – и умирать не нужно!
Костер разгорелся вовсю; в десяти шагах от него стоял такой жар, что невозможно было находиться. Яркие языки пламени, свирепо и радостно играя, поднимались к черному, равнодушному, беззвездному небу. Сам наместник Квинтилий Вар, на коне, окруженный своей блестящей свитой, подъехал на несколько минут для того, чтобы посмотреть на пылающую гору добра, ставшую погребальным костром для его солдат. Большой, грузный, в алом, расшитом золотом плаще полководца – палудаментуме, - в изукрашенных, покрытых серебряными узорами доспехах, но без шлема, он сидел на высоком белом коне неподвижно, точно истукан. Праздношатающиеся солдаты испуганно жались от него в сторону, стараясь не попадаться ему на глаза. Центурион, вытянувшись перед мордой его лошади и отсалютовав по всем правилам, доложил громким голосом, что его приказание выполнено. Проконсул милостиво кивнул коротко стриженой головой, и выпятил задумчиво сочные губы. Крупное, спесивое, широкое лицо его, с толстыми складками и крючковатым носом казалось отлитым из меди. Потом он повернулся и шагом поехал к трибуналу.
Наконец Квинт увидел Хрисиду. Она сидела в стороне, у стены одной из палаток, под натянутым тентом; Квартилла лежала рядом на разостланном плаще, неподвижно, как мертвая. Перед ними горел небольшой костер, на котором висел медный котелок. Девушка задумчиво смотрела на огонь, время от времени переламывая в руках и подбрасывая в костер новую веточку. Грустное, спокойное лицо, освещенное играющим пламенем, показалось Квинту красивее, чем обычно. Пышные, кудрявые, длинные волосы ее были распущены и свисали до самой земли: девушка сушила их у костра, расчесывая костяным гребнем, и время от времени встряхивая рукой. Сердце его сжалось, когда он увидел гречанку. Он быстро подошел к костру; девушка подняла на него глаза, охнула, схватившись руками за голову, вскочила и с радостно просиявшим лицом бросилась молодому солдату на шею.
- Квинт, ты жив? Жив? – повторяла она, быстро целуя его в губы, нос, шею. – Милый мой! Carissime! А я так волновалась за тебя, так боялась, что тебя убили эти злобные варвары! Смотрю – ты не идешь и не идешь. Нет тебя и нет. Где же он, думаю? Спрашивала про тебя: никто ничего не знает. Ах, радость моя, солнце мое! Как я счастлива, что ты жив!
Она обнимала его, прижимаясь всем телом, лепетала что-то по-женски неразумное, ласковое, нежное, и плакала. Потом все вместе сели у костра. Мех с вином переходил из рук в руки; они пили и делились друг с другом пережитым за день. Хрисида рассказала приятелям, как днем на обоз напала германская конница, и как солдаты из охранявшей его когорты с трудом отбили атаку.
- Как выскочили они из лесу, дикие, лохматые, в шкурах, да как загремели свою песню – у меня прямо сердце зашлось от страха, - говорила девушка и прижималась к Квинту. – Даже вспомнить жутко! Одного молодого паренька убили прямо у меня на глазах, шагах в тридцати от нас. Конный германец палицей разбил ему голову. Ужасно! – Она вся содрогнулась. – Столько крови там было! Какие же они страшные, эти херуски: прямо как звери лесные, только на двух ногах. И так их было много! Я уже с жизнью прощались. Стрелы и дротики то и дело свистели вокруг. Хорошо, что мы сразу спрятались за колесо повозки и сидели там, дрожали. Херуски отбил несколько повозок в конце обоза и увезли с собой. Нашего знакомого грека, старого Эвмолпа, торговца зерном, они убили. Голову его отрезали и вздели на копье, а его жену и двух дочерей увели с собой в лес. Жалко: он был хороший старик! Всегда такой веселый, добродушный, постоянно с улыбкой. Как-то раз, помнится, он позвал меня к себе, угостил медом и сладкими печеньями. И не приставал, ничего. Жена у него была достойная женщина, добродетельная и умная, а дочки – красавицы. Бедные женщины! Потерять отца и мужа, видеть, как его убили варвары у тебя на глазах; самим стать рабынями и наложницами этих вонючих дикарей – бр-р-р! – она вся содрогнулась, передернув плечами, как от холода. – Лучше умереть!
Она рассказала, как целый день пробирались вместе с толпой торговцев по лесной дороге, как пришли наконец в лагерь. Тут солдаты отняли у них повозку, забрали две телеги, на которых рабы везли кухонную утварь и припасы, самих рабов увели с собой – сказали, что теперь они будут помогать им тащить карробаллисту. Квартилла попыталась было спорить с ними, но один злобный худой солдат, с окровавленной повязкой на голове, стукнул ее рукояткой меча по голове так, что она упала без чувств. Теперь вот она, хоть и пришла в себя, ничего не говорит и лежит неподвижно, как мертвая. Хорошо хоть, что деньги, зашитые в поясе, остались при ней. Теперь им придется идти в Ализон пешком. Дойдут ли они? Что случится с ними завтра на дороге?
- Милый, дорогой мой, carissime, ты ведь не бросишь меня? – лепетала она жалобно и заглядывала Квинту в глаза. – Ты не оставишь нас на произвол судьбы? Ведь мы спасемся? Херуски нас не зарежут?
Квинт пытался успокоить ее как мог, гладил по растрепавшимся, влажным еще волосам, целовал в припухшие, дрожащие губы, в полные слез глаза. Он чувствовал к ней сейчас огромную нежность, какой не ощущал прежде. Раньше она всегда была веселой, задорной, самоуверенной, любящей пококетничать и пофлиртовать с солдатами и центурионами легиона. Так непривычно было видеть ее такой, – печальной, испуганной, жалкой, – что ему невольно хотелось взять ее на руки и баюкать, как младенца. Он так и поступил: взял ее на руки, и девушка свернулась теплым клубочком, прижимаясь к его широкой груди, подтянув колени к подбородку и уткнув лица ему в плечо. Марк хлебал винцо, усмехался, искоса поглядывая на них, и кивал головой.
- Эх вы, дети, дети, - говорил он. – Что же нам теперь делать?
Квартилла поднялась, наконец, с земли, и тоже подсела к огню. С огромной встрепанной копной грязных крашеных волос, в разорванной тунике, открывавшей белые плечи и обвисшие, толстые груди, с распухшим от слез лицом и синяком под глазом, она была похоже на ведьму. Она попросила у Марка мех с вином и пила его жадно, не отрываясь, как воду. Серебряные браслеты на ее запястьях и кольца на пухлых пальцах блестели в отблесках костра.
- Ну, ты! – строго прикрикнул на нее ветеран. – Чье вино дуешь?
Марк забрал у торговки мех и грустно встряхнул его.
- Все высосала, глупая баба!
- Смерть моя пришла, - вдруг провыла Квартилла и принялась рыдать, размазывая слезы по нарумяненным щекам. – И зачем мы только забрались сюда, в эти проклятые богами леса? Все моя жадность глупая, бабская; хотелось денег на старость заработать себе. Вот, заработала! Все отняли у меня легионеры, все добро мое пошло в пасть огню. А завтра придет дикий херуск и отрежет мне голову, как бедному старику Эвмолпу!
- Э-э, чего разнылась? – пробурчал Марк Мероний. – Только этого не доставало!
- Ей хорошо, - кивнула Квартилла на Хрисиду злобно. – Она молодая, красивая, здоровая. Грудь у нее торчит вперед, а задница круглая и крепкая, как лесной орех. Ее не убьют, возьмут в наложницы. Будет какого-нибудь германского медведя обслуживать и задом, и передом, как умеет. А меня кто пожалеет? Кому я нужна, старая и толстая? Кто меня, несчастную, защитит? У-уу, - завыла она, и принялась раскачиваться из стороны в сторону, как маятник.
Мероний только посмеивался, глядя на нее.
- Нечего причитать, дура, - сказал он, и в голосе его Квинт услышал неожиданно ласковую, теплую ноту.- Что ты тут на нас тоску нагоняешь? Все будет хорошо.
- Что ж может быть хорошего?
- Все! Завтра налегке, без обоза, без вашего глупого барахла, быстренько пойдем в Ализон. И тебя, старую корову, не бросим. Пойдете вместе с нашей центурией – я поговорю на этот счет с нашим центурионом Гаем. Буду лично тебя пинками в жирный зад подгонять, чтобы не отставала. Доберемся туда, отдохнем. Потом подойдут из-за Рейна подкрепления, те легионы, что в Старых лагерях стоят. И тогда мы вернемся. Сожжем деревни этих варваров, разрушим их городки, вырубим священные рощи, а их всех угоним в рабство.
И Марк, злобно сверкая глазами, угрожающе выпятил вперед небритую челюсть.
- Порежем их тысячи, кровью зальем поля… И тогда ты снова приедешь сюда торговать своим дерьмовым вином, и своими гнусными битками, которые, верно, крутила из дохлых собак и кошек, да из повешенных на крестах разбойников. Заработаешь еще больше денег, купишь себе новую повозку, и новых лошадей, мулов и рабов. Ну, что воешь? А ну, прекращай это никчемное дело! – добавил он сердито. - Не то, клянусь Плутоном и всеми подземными богами, я тебе так двину в другой глаз, что ты живо забудешь про весь твой загубленный хабар, и про свои слезы!
Хрисида, слушая их разговор, теснее прижалась к Квинту.
- Давай уйдем отсюда, - сказала она ему на ухо.
- Куда?
- Куда-нибудь, где нет людей, где можно побыть вдвоем, - шепнула она тихо. –. Уйдем, не могу ее слушать.
Квинт поднялся на ноги. Ветеран снизу посмотрел на него. Его заскорузлая, грубая, похожая на конское копыто ладонь гладила горько плачущую трактирщицу по растрепанным волосам и круглым голым плечам.
- Ты недолго, - сказал он, добродушно похлопывая Квартиллу по спине, точно лошадь. – Нам скоро в дозор идти.
- Сейчас вернусь, - сказал юноша. Хрисида обнимала его за талию, прижимаясь, обвиваясь вокруг, словно виноградная лоза. – Не уходи, жди меня здесь.
- Ладно.
Они прошли мимо палаток солдат семнадцатого легиона, мимо догорающего огромного костра, вокруг которого еще толпился народ, мимо коновязи с лошадьми, пробрались между телегами со стонущими ранеными, где на земле были разбросаны окровавленные повязки. Хрисида шла впереди, держа юношу за руку. Она то и дело наклонялась и заглядывала под повозки. Около одной из них, побольше и повыше остальных, девушка остановилась. Она огляделась кругом и дернула Квинта за тунику.
- Давай свой плащ, - сказала она Квинту, забралась под дно повозки и расстелила его на разбросанном сене. Потом девушка высунула из-под нее кудрявую голову и протянула руку
- Лезь сюда, - сказала она. – Иди ко мне, мальчишечка.
Квинт тоже забрался под повозку. Там было темно и уютно. Вкусно пахло сеном, лошадьми, дымом, сырой кожей. Хрисида лежала нас спине, молча; Квинт почувствовал в темноте ее ищущую ладонь, и наклонился к лицу девушки. Нос его уловил легкий аромат благовонных притираний, которыми пользовалась гречанка, и запах ее влажных волос. Тонкие пальцы Хрисиды легли ему на затылок. Грудь ее была в руке юноши, свежий рот девушки приоткрылся, и Квинт почувствовал ее мягкие губы у себя на шее, и легкие касания ее трепещущего, влажного языка. Несмотря на все пережитое, на всю страшную усталость, он ощущал, как желание поднимается в нем.
- Иди ко мне, - снова сказала она. – Люби меня изо всех сил. Может быть, это наша последняя ночь. Может, тебя или меня завтра убьют. Люби меня, мальчишечка! Иди ко мне, сладкий мой, милый мой, carissime, ocelle mi!
Неподалеку топтались кони, с хрустом жевали овес, иногда тихо ржали. Пара солдатских ног прошла прямо возле телеги, остановилась на миг, как будто человек прислушивался к доносящимся до него звукам. Потом он насмешливо хмыкнул и зашагал дальше. Постепенно все стало уходить, уплывать куда-то вдаль. Исчез огромный, набитый людьми и животными лагерь, с его валом, частоколом, башнями, палатками, улицами, тысячами костров, с его вонью и дымом, с постоянным шумом, скрипом, людскими разговорами, плачем, стонами… Все это ушло куда-то очень далеко. Остались только разостланный на разбросанной соломе пестрый солдатский плащ, и юная девушка на нем, ее огромные, широко открытые глаза на странно изменившемся, едва различимом в полумраке лице, которое из жалкого и испуганного сделалось теперь удивительно прекрасным, как у Дианы или Венеры. Обнаженное, гладкое тело, такое послушное в напрягающихся руках, такое живое и гибкое, отвечающее движением на движение, толчком на толчок, ударом на удар, такое жаркое и ласковое, полное сладостного, влажного, живого огня, в который он, казалось, погружался все глубже и глубже, как будто огонь этот обволакивал его со всех сторон. И он растворялся в нем, теряя себя, и напрягаясь изо всех сил, чувствуя, как капельки пота выступают на лице. Он слышал ее стоны, сперва тихие и робкие, потом все сильнее и громче, и так до тех пор, пока поднявшаяся из самых глубин ее тела сладострастная волна не подхватила их и не швырнула со страшной силой куда-то очень далеко, за вал, за ров, за вздымающиеся вокруг горы, полные врагов, туда, где нет ни страха, ни ненависти, ни боли, ни злобы, ни тоски человеческой, а есть только счастье, наслажденье, любовь и ласка…
После они какое-то время лежали неподвижно, прижимаясь друг к другу, переплетаясь руками и ногами. Квинт чувствовал, как тело девушки как будто медленно остывает под его руками: словно внутренний жар, еще несколько минут назад сжигавший ее дотла, теперь уходил в сырую землю у них под спиной. Снова действительность вернулась и властно призывала их к себе. Стал слышен шум лагеря, и разговоры солдат неподалеку, буквально в десяти шагов, чьи-то стоны и жалобные причитания «Vae mi miserum, vae!», грубые ругательства, удар по конской спине чем-то тяжелым, испуганное лошадиное ржание, и отрывистые звуки команд центуриона, производящего развод караула. Голова девушки лежала у него на плече, и Квинт осторожно пошевелился, вынимая из-под нее свою руку.
- Мне надо идти, сладкая моя, dulce mea, – сказал он негромко и ласково. – Скоро третья стража. Наша очередь. Фабий, собака, отправил нас. Что делать?
Хрисида повернулась на бок, прижимаясь к нему горячим телом, обнимая изо всех сил.
- Подожди, - сказала она. – Полежи еще немного. Еще чуть-чуть! Потом пойдешь.
- Не могу, малыш, не могу никак! Уже много времени. Уже пора.
- Еще чуть-чуть! Еще самую малость!
- Пусти, мое солнце, пусти, ocelle mi! Надо идти. Война, что поделаешь.
- Не хочу тебя никуда отпускать!
И она тихо, жалобно заплакала. Квинт гладил ее по разметавшимся волосам, по плечам, целовал нежно в губы и в грудь, стараясь успокоить. Потом он вылез из-под повозки и оправил на себе тунику, застегнул поверх два тяжелых, перекрещенных пояса с кинжалом и мечом. Какие-то солдаты сидели неподалеку на телеге, тихо переговаривались и посмеивались, глядя на то, как Хрисида выбирается из-под повозки и, выпрямившись, подняв руки, завязывает на затылке свои пышные волосы в пучок.
- Ай, хороша девчонка! – сказал один довольно громко. – Я бы тоже с ней не прочь сейчас позабавиться. Посмотрите только, какие у нее грудь и ягодицы. Эй, братишка, не поделишься с друзьями-легионерами? Хоть один разок!
- Чего там! – поддержал его товарищ. – Может, завтра нам всем умирать? Так хоть порадоваться напоследок. Слышишь, девчоночка? Как ты сладко трясла сейчас со своим приятелем эту телегу! Она прямо ходуном ходила. Мы тут все слышали, и завидовали вам. Поверь мне – трое всегда лучше, чем один. Посмотри, что у меня для тебя есть!
И он откинул полу туники, демонстрируя свой товар.
- Клянусь Аполлоном: завидев тебя, его сынок, шаловливый Купидон, так ударил меня свой стрелой, что я тоже, готовый к сражению, натянул в ответ свой лук. Погляди, как напряжена его тетива. Пожалей меня, девчоночка, а то она того и гляди порвется!
- Спусти ее своими собственными руками, - посоветовала Хрисида холодно, проходя мимо, в обнимку с Квинтом. – Или попроси своего дружка, пусть поможет, чем сможет. Сначала ты его обслужишь, потом он тебя – по-товарищески, как братец братца. Лучше всего, если ты это сделаешь своей грязной пастью. Может, она почище станет после этого.
- Что ты сказала, шлюха, flava coma? – спросил солдат громко, и начал было подниматься со своего места. Квинт живо повернулся к нему лицом, взявшись за рукоятку меча. Но тут третий легионер, с бородой, в которой поблескивали серебряные нити, видимо, старший из всех, остановил своего товарища, положив руку ему на плечо.
- Ну что привязались к ним, вороны? – сказал он густым и ленивым басом. – Что надо? Отстаньте от парня и от девчонки! Не видите, что ли: здесь любовь? Иди спокойно своей дорогой, солдат, - отнесся он к Квинту. – Никто тебе не тронет, и да хранят тебя и твою подружку бессмертные боги.
- И тебе того же желаю, - ответил Квинт сдержанно, поворачиваясь к легионерам спиной, но, на всякий случай, продолжая держать ладонь на рубчатой рукоятке своего гладия.
Они молча дошли до своего костерка. Там сидел один только Марк, довольно улыбался широким лицом, задумчиво щурился на огонь и поплевывал. Завидев товарища, он живо поднялся на ноги.
- Ну, нам пора! Пошли быстрей, а то Фабий, пожалуй, все-таки пустит в ход свою палку, - обратился он к Квинту. – Прощайтесь, любовнички, до завтрашнего утра. Только живо! Я договорился с Квартиллой: они завтра вместе с нами пойдут. Хозяйка твоя даже дала мне два денария, чтобы я заплатил за вас центуриону, - сказал он гречанке. – Вот как она теперь не хочет с нами расставаться. А ведь совсем недавно отказывала мне в лишнем секстарии вина! Так что не расстраивайся, девочка, и утри свои прелестные глазки: вы расстаетесь ненадолго. Поцелуй ее, солдат Цезаря – и бегом на пост!
- А где Квартилла? – спросила гречанка, оглядываясь по сторонам.
- Там она, за палаткой. Она вдруг решила помыться, в порядок себя привести после тяжелого дня. Я тут утешил ее, как мог, - и Марк игриво подмигнул товарищу при этих словах. – Так что она должна быть сейчас спокойной да ласковой. Давай, целуй своего братца, и мы пошли!
Они попрощались, и легионеры быстро зашагали по направлению к своей палатке. Огромный костер на площади догорал. Только легкий дымок поднимался еще к темному небу от его вершины, да угли иногда вдруг вспыхивали дрожащим, переливающимся, неверным светом. Вокруг уже никого не было: солдаты оставили свой пост, и зрители разошлись кто куда. Лишь какой-то старик ковырялся в мерцающих углях, искал что-то. Он испуганно выпрямился, заслышав солдатскую тяжелую поступь, пропустил легионеров мимо себя, пожевал губами и потом снова принялся за свое занятие. Марк шел и лукаво ухмылялся.
- Сегодня не один ты бился во славу божественного Августа, - сказал он весело. – Я тоже чуть было не сломал свое старое, потрепанное в битвах копье. Кто бы знал, что в этой неповоротливой на вид туше таится столько огня!
- Серьезно? – спросил Квинт. – Ты про Квартиллу? Она же старая!
- Для женщины сорок – это не старость, - возразил Марк. – Это – вторая молодость. А Квартилле даже поменьше будет – тридцать четыре или тридцать пять, по-моему. Я ее спросил, но она не сказала: стесняется! Ты знаешь, для баб в таком возрасте каждый раз – он как последний. Я даже сам не ожидал, что она с таким жаром возьмется за дело. Вот что значит вовремя утешить да высказать сочувствие! Любят они это, жалость да ласку.
Марк усмехнулся цинично.
– Когда я поставил эту корову на четвереньки и приладил к ней свое оружие, она так пошла своим крупом поддавать – словно на необъезженном коне поскакал! Едва успевал за ней. Вот так трактирщица! А раньше и смотреть в мою сторону не хотела: подумаешь, легионер! Ходила гордая да неприступная, словно сенаторша. Ей тогда центуриона нужно было, или на худой конец вексиллария. Но ничего, оказалось, что и старина Марк тоже на что-то годится!
- Они что, в самом деле завтра с нами пойдут? – спросил Квинт, поворачивая налево, в переулок.
- Пойдут, куда денешься. Все же удивительно устроен человечишко! Когда у мужика тетива туго натянута и готова к спуску – чего не наговоришь в этот момент, чего не наобещаешь! Какие сказки я пошел ей плести, когда вы ушли от нас! И что она красавица, и что всегда я о ней мечтал, и заботиться о ней буду, защищать от злых херусков, и все в таком роде. Так говорил, что сам верил! А теперь вот думаю: да на что она мне завтра сдалась? Будет рядом тащиться да хныкать. Как будто без нее мало хлопот! Тут как бы самому уцелеть, голову свою не сложить в этих проклятых лесах… В общем, считай, сам себе ноги топором подрубил.
- Это верно, - сказал Квинт, улыбаясь. – Кто тебя за язык-то тянул?
Марк сокрушенно покачал головой.
- Э-э, ладно, - сказал он, махнув рукой. - «Раз - так, раз – этак!» сказал мужик, потеряв пегую свинью. Чего нет сегодня, то будет завтра: в том вся жизнь проходит. Вечно я брякну что-нибудь такое, о чем после жалею! Из-за того меня и декурионом до сих пор не сделали. Все мой глупый язык…Ладно, пусть идут с нами. А то знаю я - здесь много найдется любителей у них за пазухой руки вытирать. Уж лучше мы о них похлопочем, чем какие-нибудь галлы или нумидийцы!
За этим разговором они пришли к себе в центурию. Большинство солдат уже давно спали, в палатке или около костра, завернувшись в плащи и шкуры. Вскоре пришел декурион, и под его командой легионеры двинулись к валу. По приставной лестнице они забрались на башню, на которой ярко горел и чадил большой факел. Налетающий ветер трепал пламя в разные стороны. Прямо перед ними, за лагерным рвом, простиралось пустынное темное поле; примерно через полмили начинался пологий подъем, и дальше вздымались заросшие лесом высокие холмы. Мрачное, угрюмое, сплошь закрытое тучами небо низко висело над головами. Сова бесшумно пролетела над полем, редко взмахивая широкими крыльями, из стороны в сторону поворачивая круглую глазастую голову. Вдали, над телами убитых херусков, лежавшими в густой траве, с озабоченным карканьем суетились вороны. Лисица торопливо прошмыгнула мимо одного из трупов, остановилась, посмотрела на людей на валу, мотнула пушистым хвостом и скрылась в камышах.
Снова пошел дождь; солдаты кутались в свои плащи с капюшонами, всматриваясь вдаль. За их спинами громадный лагерь еще громко гудел людскими голосами, еще светился, переливаясь огнями. На вершинах холмов видно было зарево, отблески кровавого света; там сидели херуски и тоже жгли костры. Здесь, на башне, на холодном ветру, под вновь посыпавшим с неба дождем, при виде этого широкого луга, болот и гор вдали Квинт вдруг впервые по-настоящему понял и прочувствовал то отчаянное положение, в каком оказалось сейчас тридцать тысяч римлян, идущих в Ализон. Огромная враждебная страна простиралась перед ними. В горных проходах, в густых дебрях, в укрытиях тысячи врагов ждали удобного момента для нападения. Внезапно Квинт ощутил очень остро свою близкую, родственную связь с теми людьми, что сбились сейчас на огороженном частоколом пространстве за его спиной. Всем одинаково грозила смерть, богатым, и бедным, солдатам и командирам, хозяевам и рабам. Она подстерегала их за каждым кустом, каждым деревом, сидела в каждом овраге, таилась в зарослях камышей. Только вместе они могли одолеть ее, пробиться отсюда в безопасное, надежное место. Сколько людей завтра умрет, сраженных дротиком или мечом херуска? Сколько еще их станется лежать и гнить здесь, в этих лугах и чащах? Квинт не мог знать этого, как не ведал и своей собственной судьбы. Но строгое, серьезное, торжественно-мрачное настроение овладело им сейчас. Он чувствовал себя теперь совершенно иначе, чем час назад, в объятиях своей веселой подружки. Он стоял на деревянном помосте, ссутулившись, опершись на свое копье, в надвинутом на лоб тяжелом шлеме, подняв капюшон длинного галльского плаща, смотрел по сторонам, каждую минуту ожидая нового нападения, и мысленно готовился к предстоящим боям, к новой крови и новым мукам.
Конец первой части
Глава из исторического романа про легионеров.
********************************************
Легионер Клодий был неправ, когда утверждал, будто Марк Цецилий погиб на его глазах. Бронзовый шлем «кулус» смягчил удар тяжелого германского топора, который лишь оглушил ветерана, слегка разрезав кожу на его лысеющей макушке. Он очнулся примерно через час, чувствуя, как кто-то тащит его за ноги по сырой земле. Его перевернули на спину и толкнули в бок.
- А ведь дышит, собака, - сказал грубый голос на языке херусков. – Поднимай его, Теодериг!
Марка потянули за руки и подняли с земли. Он пошатнулся и упал бы, если бы его не поддержали. Все качалось и плыло у него перед глазами. Как-будто сквозь туман он видел двух германцев, глядящих на него с недоброй, зловещей усмешкой.
Один из них был рослый, широкоплечий воин, курносый, с волчьей шкурой на плечах, в шлеме римского центуриона на голове. Щеку его пересекал длинный белый рубец старого шрама; на загорелой, мускулистой, густо татуированной груди болталась римская наградная серебряная цепь. Второй был пониже и поплотнее, с бородой, в римских коротких штанах и кожаном, покрытом заплатами плаще. В руке он держал окровавленный гладий ветерана.
- Ну что, солдат Цезаря? – спросил он. – Очухался, герой? Посмотрите на него!
И оба весело засмеялись. Марку то и дело казалось, что земля уплывает из-под ног, качается, как будто палуба корабля; затылок отчаянно ломило от боли. Пояса с кинжалом и вышитой перевязи с ножнами для меча на нем уже не было. Покачиваясь из стороны в сторону, как пьяный, он смотрел на то, как германцы ворочают тело убитого им воина. Потом его заставили сесть, и стащили с него через голову тяжелую кольчугу.
- Теперь пошли с нами, ветеран, - сказал германец с бородой, весело хлопая его по плечу. – Тебя ждет хорошее развлечение. Клянусь копьем Водана, скучно тебе не будет … Ты еще пожалеешь, парень, что сразу не подох!
Они отвели его в сторону, к большой группе пленных римлян, и посадили отдельно, в кучке ветеранов и вексиллариев; среди них были пленный сигнифер девятнадцатого легиона, и два младших центуриона. Там Марку перевязали голову.
Постепенно он начал приходить в себя. Налитыми кровью глазами он смотрел на то, как германцы бродят по полю битвы, обыскивая трупы легионеров, сдирая с них доспехи и оружие. Своих убитых они относили в сторону, к дороге. Из лагеря одна за другой подъезжали телеги; пленные легионеры и гражданские брали мертвые тела германских воинов, и грузили на повозки, которые возвращались в разгромленный лагерь. Там, перед трибуналом, уже складывали гигантский погребальный костер: пленные, под присмотром конных херусков, растаскивали частокол, валили палатки, и складывали деревянные шесты и бревна в одну огромную кучу. Тела убитых германцев выкладывали рядами прямо перед авгуралом; родственники ходили между ними, опознавая своих.
То и дело какая-нибудь германка, распустив волосы и обнажив грудь, падала на колени перед окровавленным телом своего мужа и голосила, заходясь в рыданиях. Родственники, стараясь успокоить ее, брали тело и относили к себе на повозку, чтобы позже предать погребению в родном селе; тех же воинов, за которыми никто не приехал, сегодня же было решено сжечь на костре, который громоздился все выше и выше. Арминий разъезжал по полю на своем белом коне. Он подъехал к куче пленных, в которой был Марк, посмотрел на них холодным, ничего доброго не обещающим взглядом, что-то негромко сказал сопровождающему его сотнику и, щелкнув плетью, двинулся дальше.
Из леса конные херуски то и дело приводили новые группы пленных: они прочесывали лес, и хватали тех, кто, сумев вырваться из болота, забился в заросли на склоне холма. Дождь перестал, и небо стало расчищаться. Прощальные лучи заходящего солнца коснулись головы Марка, легли на его заросшие щетиной щеки. Рядом с ним сидел пленный сигнифер, опустив голову между колен; он молча плакал. Один из центурионов, постарше, с суровым, иссеченным резкими морщинами лицом, бритый налысо, раненый в руку и плечо, посмотрел на него и плюнул.
- Что же ты, братец? – сказал он горько. – Бросил орла, а сам побежал? Позор тебе, солдат! Будь ты проклят, трус несчастный! Чтоб тебя в подземном царстве ждали вечные муки, как Тантала или Сизифа!
Сигнифер ничего не ответил, только ниже опустил голову.
- Ладно, что теперь ругаться? – примирительно сказал один из вексиллариев. – Скоро нам всем смерть принимать! Оставь его в покое, центурион.
Тот посмотрел на солдата тяжелым, пронзительным взглядом.
- Я и перед смертью скажу трусу, что он трус, - ответил он ненавидяще. – Из-за таких подлецов мы и гибнем сейчас. Трусость – она и есть трусость, и смерть здесь не при чем.
Вексилларий ничего не ответил, только махнул рукой и отвернулся.
Какое-то время он сидели молча, наблюдая за тем, как германцы, радостные, торжествующие победу, расхаживают вокруг по полю. Мимо то и дело проносили значки разбитых манипулов, знамена когорт. Снова проехал Арминий, самодовольный, улыбающийся, весь прямо светящийся радостью и торжеством, окруженный телохранителями и князьями созных племен.
- Гоните их в лагерь! – крикнул он, указав плетью на пленных. – Пора! И вот что: приведите Сегеста, Бойокала и остальных. Пусть посмотрят!
Пленных подняли с земли и повели обратно в лагерь. Марк прошел около того места, где погиб Люций Эггий; конь его лежал на земле, на боку, вытянув шею, подогнув передние ноги, а в нескольких шагах от него видно было обнаженное, израненое тело героического префекта, без головы.
Вокруг набросаны были тела убитых солдат и коней, в самых разных позах, разбитые напрочь щиты, переломанные копья, гнутые, щербленные мечи; тут и там валялись на земле отрубленные руки и головы. Некоторых легионеров германцы изрубили буквально на куски. Воронье уже слеталось сюда, на мертвые тела, уже дралось над ними. Кружили над полем ястребы и коршуны, а над ними, под облаками, парили огромные беркуты, расплатав широкие бурые крылья, спускаясь все ниже, сужая и сужая свои круги. Над полем стоял смешанный запах мокрой травы и болота, едкого конского пота, сырого мяса и острый, характерный, незабываемый запах крови.
Проходя мимо большой лужи, Марк опустился на колени и облил голову водой; потом он напился, зачерпывая воду ладонью. Она была красноватого цвета и солоноватая на вкус. Подняв голову, чувствуя, как боль перекатывается ото лба к затылку, ветеран увидел, что в луже, у другого ее края, лежат три окровавленных тела, наваленных одно на другое. Солнце, выглянувшее было из-за края пухлых серых облаков, завалилось за гору, и воздух посинел, начал по-вечернему подрагивать, когда пленных привели в лагерь. Они прошли через разбитые, разломанные porta dextra, мимо кучи раненых, которые по-прежнему лежали тут на земле, мимо разметанной баррикады. Среди раненых по-прежнему бродили два измученных врача, подходили то к одному, то к другому лежащему на земле человеку. Несколько германцев сидели на земле неподалеку, положив на землю щиты и оружие, молча наблюдая за ними. Один из них ел хлеб с вяленым мясом, отрезая его большим ножом; потом он отломил ломоть хлеба и бросил одному из врачей. Тот поймал его на лету, пошатнулся, едва не упав от слабости, и молча поклонился германцу.
На башне у ворот Марк увидел убитого испанского лучника, того самого, что застрелил прошлой ночью князя Тиудимера. Он не успел уйти: херуски окружили его со всех сторон, и он сидел на башне до последнего, отстреливаясь от них. Теперь его мертвое тело наполовину свисало вниз, перекинувшись через край башни. Ветер слегка раскачивал по-обезьяньему длинные, мускулистые руки, одна из которых еще зажимала в черных корявых пальцах стрелу.
Потом через разгромленный лагерь их провели на площадь. Пространство вокруг трибунала было расчищено, палатки снесены и повозки разобраны. Здесь стояла большая толпа людей; в центре ее собрали пленных римлян. Их было не меньше тысячи человек. В первых рядах находились чиновники, пленные трибуны и центурионы, а со всех сторон их окружали плотным кольцом вооруженные германцы, пешие и конные.
В центре площади был сложен огромный костер, на котором плотными рядами лежали убитые германцы. Вместе с ними положили оружие: щиты, фрамеи, боевые топоры и мечи-скрамасаксы, лезвия и наконечники которых были ритуально погнуты. На преторском возвышении по-прежнему возвышался огромный шатер проконсула Квинтилия Вара; голова его, черная и обугленная, торчала тут же, на колу. Неподалеку, вздетые на копья, висели головы Люция Эггия, Валы Нумония и двух квесторов. Пленных разделили; рядовых солдат и гражданских собрали отдельно, а ветеранов, вексиллариев и центурионов отвели в особую группу.
Марк стоял в ней и наблюдал, как неподалеку от него пленные римляне поспешно сколачивают из бревен частокола огромные кресты. Херуски важно, вразвалку прохаживались между ними, выразительно пощелкивая взятыми из обоза тяжелыми плетьми, которыми римляне обычно наказывали рабов; у некоторых в руках были палки центурионов из виноградной лозы. Ими они били замешкавшихся пленных. Потом провели мимо сдавшегося в плен префекта Корнелия Цейония, закованного в цепи. Его только что высекли, зажав голову в деревянной колодке – фурке. Обнаженная спина префекта была вся в кровавых полосах, он дрожал, пошатывался и непроизвольно облизывал искусанные, рспухшие губы, дергая судорожно головой.
На префекта надели «тунику скорби» – грубый холщовый мешок, пропитанный смолой, с прорезью для головы, подняли на погребальный костер и крепко привязали к одиноко торчащему, толстому столбу. Цейоний стонал, всхлипывал и молился отцу Диту и всем бессмертным богам. Принесли захваченные значки манипулов и грудой свалили их перед возвышением. Потом, когда уже окончательно стемнело, подъехал Арминий.
(С) Квинт
Он неторопливо слез с коня и медленно, с подобающей моменту торжественностью поднялся на трибунал. Воины стояли вокруг плотными рядами, держа в руках зажженные факелы. Отсветы пламени играли на их бронзово-загорелых, суровых лицах. Арминий подошел к краю трибунала и встал, широко расставив ноги, высокий, красивый и сильный, с наглой толстой шеей, столбом выпираюшей из-под краев плаща, похожий на злого и коварного лесного бога. Ногами он попирал захваченные орлы двух легионов, первого и девятнадцатого. Вслед за ним на преторий поднялись князья херусков и союзных племен – Ингвиомер, Актумер, Сегимунд, Сеситак и другие. Ингвиомер уже изрядно хватил пива и трофейного вина: рожа у него была красная, и он шумно отдувался, выпячивая толстые губы, коренастый, сутулый и грузный, похожий на дикого вепря.
Привели закованных в цепи тестя Арминия, большого, медвежковатого, густо заросшего бородой князя Сегеста, князя ампсивариев Бойокала, и нескольких других знатных германцев, выступивших против восстания. Всех их поставили внизу, у подножия авгурала.
- Братья! – металлическим, накаленным голосом крикнул Арминий, широко разбросав руки. – Соплеменники! Воины! Радуйтесь! Мы победили!
И воины, пешие и конные, взбросив вверх смертоносные фрамеи, ответили ему дружным, страшным, рубленым криком. Арминий подождал, пока торжествующий крик этот, прокатившийся по всему захваченному лагерю, повторенный на поле и эхом отдавшийся в окружающих равнину горах, затих, и продолжил:
- На земле от Альбиса и до Рейна нет больше римских легионов! Нет легатов, префектов, квесторов, центурионов! Нет больше высокомерного, жестокого проконсула, его жадных чиновников, неправедных судей! Мы разгромили их, уничтожили, перебили до последнего человека!
Он снова торжествующе поднял руки.
– Они думали, что непобедимы, что нет силы, способной устоять перед их закованными в броню когортами. Они смеялись над нами и нашими законами, нашими верованиями. Они презирали нас! Они называли нас варварами, считали нас животными, лесными дикими зверями, полагали, что мы ничего не сможем противопоставить их порядку и дисциплине, их умению строить и воевать. Они пришли на нашу землю, высокомерные и алчные, принялись грабить нас, ослабляя своими поборами, стали превращать нас в рабов, выгоняя на работы, заставляя строить для них укрепления, мосты и дороги. Они надруглись над нашей верой и над верой наших предков. Они осквернили наши священные рощи, установили повсюду алтари смертному, их императору, и заставляли нас поклоняться ему, как богу. Они насиловали наших жен, сестер, дочерей, волокли их к себе на потеху и стегали плетьми, как нерадивых рабынь, они отнимали у нас последнее, отбирали нашу молодежь, заставляя служить у них в войске, захватывали наши луга и пашни. А если находились гордые, смелые люди, настоящие воины, которые пытались защитить себя и своих близких – они называли таких бунтовщиками и изменниками, хватали, подвергали мучительным пыткам и прибивали на крест. И они думали, что так теперь будет всегда; они считали, что час возмездия никогда не придет. Но боги часто посылают людям успехи и счастье, чтобы больнее потом было их сокрушительное падение. Все кончилось теперь! Нет больше рабства! Ваша доблесть, ваша отвага победила их хваленые, закованные в железо легионы! Отныне мы все, - и херуски, и хатты, и бруктеры, и узипеты, и другие племена, победившие римлян, - все по праву можем называться франками, свободными!
Он сделал короткую паузу, переведя дыхание. Потом продолжил:
- Посмотрите на них, - и Арминий указал рукой вниз, на стоящих тесной группой, раздетых, дрожащих пленных. – Как они жалки и ничтожны сейчас, как они дрожат и плачут, и боятся смерти! Они ваши, братья! Теперь вы можете сполна отплатить им за все ваши беды и унижения! Вы можете распинать их так же, как они распинали вас, можете сечь их, как секли вас, можете жечь, как жгли вас, и бросать их на растерзание зверям, так же, как они поступали с вами. Настал час расплаты для них и час нашего веселья, братья!
И германцы опять радостно взревели, потрясая оружием, глядя на трясущихся пленных и весело улыбаясь, переговариваясь между собой.
- Не все пошли с нами! - крикнул снова Арминий, выждав, пока гул утих, и рукой указав на группу закованных в цепи германцев у авгурала. – Нашлись среди нас и те, кто не верил в нашу победу, кто считал, что мы должны смириться с их проклятым владычеством, склонить голову перед их орлами, должны забыть свою веру и свой язык, сделаться покорными подданными их императора Августа. Вот они стоят здесь сейчас, вместе с нами, в час нашей великой победы!
Снова гул прокатился по рядам германцев, глухой и враждебный. Но не все были здесь так же единодушны, как в криках одобрения; многие воины отводили глаза, стыдясь смотреть на своих закованных в цепи родичей, патронов, друзей. Арминий, всегда тонко чувствующий настроения толпы, моментально уловил эти нотки в ее смешанном гуле.
- Не будем судить их строго, братья! – крикнул он и сделал жест перед лицом, как-будто отбрасывая в сторону что-то малосущественное. – Людям свойственно заблуждаться. Действительно, еще несколько дней назад трудно было поверить в возможность нашей победы. Казалось, что лагеря римлян неприступны, а закованные в броню когорты неодолимы. Клянусь молотом Мьелльниром, клянусь самим могучим Донаром: порой и я не верил в победу! – и он вдруг улыбнулся простой, детской, очаровательной улыбкой. – Что ж: не всем хватило мужества для борьбы, не все решили для себя, что лучше смерть в бою, чем римское рабство. Пусть теперь они сами поглядят на тех, кого так боялись! Пусть посмотрят, как они умирают, как трепещут и молят о пощаде! Пусть сами убедятся, что эти людишки ничуть не лучше других, что они так же смертны и так же трусливы, как и они сами!
Он утер со лба выступивший пот, неторопливо отошел в сторону, сел на курульное, украшенное слоновой костью и серебром кресло, то самое, в котором обычно творил суд проконсул Квинтилий Вар, и махнул рукой, отдавая знак начинать расправу.
Марк стоял в толпе ветеранов и центурионов с самого края. У него очень болела голова, и он почти не вслушивался в то, что говорит Арминий. Да это и было ему безразлично: он знал, что очень скоро умрет, и все силы своей души направил сейчас на то, чтобы выдержать последнее, самое страшное испытание в своей жизни.
«Бессмертные боги, Юпитер и Юнона, заклинаю вас: дайте мне силы!» молился он про себя, и беззвучно шевелил губами. «Пусть эти проклятые варвары не увидят моих слез и не услышат моей мольбы! Дайте мне умереть как жил, достойно!» Двое херусков подошли к нему и взяли за руки. Тогда Марк внезапно почувствовал облегчение: самое ужасное было стоять вот так, беспомощно, и ждать казни; а теперь он хорошо знал, что терпеть осталось недолго, что скоро все кончится. Он улыбнулся германцам бескровными, бледными губами.
- Что, парни? – спросил он их на латыни. – Вместе по бабам пойдем? Уже пора?
Курносый воин в волчьей шкуре посмотрел на него и покачал задумчиво головой.
- Да ты шутник! – сказал он тоже по-латыни. – Веселый парень, jucundissimus…Ну-ну, посмотрим, как сейчас ты запоешь, ветеран.
- А ты хочешь, чтоб я спел? – спросил Марк. – Да для тебя что угодно, приятель!
И он замурлыкал похабную песенку, излюбленную солдатами германских легионов: в ней рассказывалось про римского легионера, любителя вина и германских женщин, и слова все были одно гнуснее другого.
Его подвели к кресту, лежавшему на землю, и уложили на него, спиной вниз, разведя в стороны руки. Один из германцев встал над ним, с молотком и гвоздями в руках. Марк смотрел на него снизу и улыбался, продолжая напевать.
- Ну, держись, ветеран! – сказал германец, и вогнал длинный, толстый гвоздь в его черную, мозолистую ладонь, одним сильным ударом прибив ее к крету. Кровь брызнула и полилась густой струйкой, а Марк невольно вскрикнул.
- Что, больно? – весело спросил его германец в шкуре, наклоняясь над ним и обдавая густым винным духом.
- Нет, щекотно! – сказал Марк, и снова улыбнулся, как будто ощерился.- Я с детства очень щекотки боюсь, - пояснил он, обводя наклонившихся над ним людей налитыми кровью, мутными глазами.
Он внезапно закашлялся, чувствуя во рту солоновато-горький вкус крови. Германец пригвоздил к кресту вторую его руку, потом скрестил в лодыжках и прибил к столбу его ноги, по-прежнему одетые в грубые, изляпанные грязью калиги. Марк продолжал улыбаться и громко напевать хриплым голосом песенку про легионера Биберия, который любил выпить, подраться и подцепить на свое длинное копье германскую бабенку. Херуски преглядывались мужду собой и недоуменно качали головами, поражаясь несокрушимому мужеству этого человека. Подошли пленные римляне, кряхтя и постанывая от напряжения, подняли на кожаных веревках столб и установили его вертикально возле костра, на краю площади. Одного за другим центурионов и ветеранов подводили к крестам, прибивали и поднимали, устанавливая вокруг костра.
Скоро вся площадь была окружена рядом крестов с висящими на них людьми. Остальные пленные, которых херуски предназначили себе в рабы и оставили в живых, испуганно жались в стороне, обнимая друг друга. Германцы, тесными рядами стоявшие вокруг костра, запели вдруг заунывную, грозную песню, провожая в последний путь своих павших воинов; в такт пению они раскачивались, и ритмично били по щитам своими фрамеями и скрамасаксами. Привели несколько коней, на которых ездили убитые германцы, зарезали их и тоже бросили в костер.
Потом один из херусков, высокий, сильный воин, в шлеме, украшенном турьими рогами, с горящим факелом в руке, обходя костер по кругу, поджег его со всех четырех концов. Медленно, лениво заиграли неяркие язычки пламени, шипя и испуская клубы сизоватого дыма: дрова были сырые, и костер разгорались неохотно. Подошли другие воины с факелами и подожгли груду бревен с лежащими на них телами, бросив в огонь несколько охапок хвороста и соломы. Пламя весело и задорно затрещало, разбегаясь по всему костру. Префект Корнелий Цейоний, привязанный к столбу, принялся чихать и кашлять от дыма. Слезы текли по его лицу, он громко всхлипывал и призывал богов. Огонь коснулся его ног, и префект, всегда гордый, невозмутимый и надменный, отчаянно закричал, закинув голову, подняв к темному небу искаженное, залитое слезами лицо.
Арминий, сидя на курульном кресле с перекрещенными гнутыми ножками, откинувшись и сцепив на животе руки, равнодушно наблюдал со своего возвышения за тем, как разгорающееся пламя поднималось все выше и выше, как трепещущие на ветру желто-красные языки его жадно лизали просмоленную «тунику скорби», в которую был одет префект, как она наконец вспыхнула, потом вспыхнули волосы на его голове, и вся фигура префекта скрылась в бушующем пламени.
Он горел ярко, как свеча, выл, корчился и шевелился в огне; германцы смотрели на заживо горящего человека неподвижно, открыв рты, как зачарованные. Вскоре весь костер заполыхал, как бешеный. Столбы огня, крутясь и громко треща, высоко поднялись к черному небу. Висящему на кресте Марку раскаленный воздух бил в лицо, он невольно прикрывал глаза, чувствуя, как шевелятся от жара волосы на голове и слегка потрескивает опаленная кожа. Германцы отходили от костра подальше; сам Арминий встал и передвинул вглубь трибунала свое кресло. Отвели в сторону и закованных в цепи германских князей. Они стояли неподвижно, как изваяния, и молча глядели на открывшееся перед ними ужасное, необыкновенное зрелище.
Марк висел на кресте и не умирал. С высоты его он видел всю широкую площадь, видел охваченный бушующим пламенем гигантский костер, заваленный мертвыми телами, видел горящего, как свеча, замолкнувшего навсегда префекта Цейония, который сам сдался в плен, предпочев мучительную казнь смерти в бою. Видел он и стоящих вокруг, опирающихся на свои копья германцев, и маячивших за их спинами всадников, видел римских пленных, испуганно жмущихся друг к другу. Поднимая налитые кровью глаза, он смотрел на полуразрушенный, разломанный частокол, и лагерный вал, на темное поле, на котором то и дело мелькали огни, и дальше – на вздымающиеся вверх, заросшие густым лесом темные германские холмы.
Небо совсем расчистилось, и на нем густо высыпали яркие, крупные звезды. Они весело сияли и переливались мерцающим, голубоватым светом, как будто переговариваясь между собой, подмигивая с высоты Марку и шепча ему: «Что, плохо тебе? Ничего, потерпи еще немного, парень, скоро все кончится». Он чувствовал приступы тошноты, порой начал громко кашлять, так, как будто его выворачивало. Потрескавшиеся губы его были все в крови. В ушах нарастал странный, пронзительный звон, земля куда-то плыла и качалась, все сильнее и сильнее. Приколоченные к кресту руки и ноги жгло, как огнем. Пытаясь хоть как-то облегчить боль, он мучительно тянулся вверх всем своим телом, запрокидывая назад голову. Иногда налетающий с поля ветер бросал обрывки пламени прямо ему в лицо, засыпая его золой; несколько маленьких угольков попали под тунику и тлели, прожигая кожу. Сердце его билось все сильнее, тошнота подкатывала раз разом, он корчился и выгибался дугой; наконец, он потерял сознание, и тело его, обмякнув, бессильно повисло на перекладине креста.
Когда он очнулся, костер уже догорал. Столб, к которому был привязан Цейоний, перегорев у основания, рухнул, и вместе с ним упали в костер обугленные останки того, кто еще не так давно распоряжался жизнью и смертью тысяч людей. Тянуло горьким дымом и сладковатым запахом жареного мяса. Вокруг, на всем пространстве бывшего римского лагеря, горели огни: германцы уселись пировать, справляя по своим погибшим тризну. Отовсюду неслись их пьяные крики и громкие песни. Арминий с другими князьями ушел в шатер наместника и пил сейчас там; лишь несколько часовых остались возле потрескивающего, тлеющего костра и повешенных на крестах римлян.
Некоторые из несчастных впали в счастливое забытье; другие, покрепче, еще оставались в сознании. Особенно мучался висевший неподалеку от Марка раненый центурион, тот самый, что упрекал сигнифера девятнадцатого легиона в трусости: он задыхался, провисая все сильнее на вывернутых, пробитых гвоздями руках, приглушенно стонал сквозь зубы, и то и дело поводил вокруг мученически выпученными, налитыми кровью глазами. Трус-сигнифер тоже висел на кресте неподалеку; сознание покинуло его, голова его свешивалась на грудь и из открытого рта текли струйки слюны. Большой ворон сидел на вершине креста, чистил черным клювом свои перья и каркал, задумчиво поглядывая вниз одним глазом.
Марк чувствовал, что жизнь покидает его. Странные мысли роились у него в голове. Он смотрел вниз, на огромный, переливающийся угольями, как будто драгоценными каменьями, костер, от которого тянуло сизоватым дымком, на пирующих у костров германцев, на своих товарищей по несчастью, медленно и мучительно умирающих на крестах, и неотрывно думал: зачем все это? Вся жизнь проходила сейчас перед глазами. Порой он видел себя совсем мальчишкой, загорелым, веселым и задиристым, видел сияющее под солнцем Тирренское море, и отца, еще молодого, веселого и сильного, втягивающего в лодку сеть, полную рыбы. Только это он и мог вспомнить сейчас с добрым чувством: только эти далекие времена! Потом было все хуже и хуже: жестокие ссоры с отцом после смерти матери; старик завел шашни с веселой молодой рабыней, ревновал ее и все сильнее отдалял от себя сына, пока тот, наконец, сам не ушел из дома. Затем были скитания по городам Италии, приключения, веселые и не очень, такие, что из–за них он чуть было не угодил в тюрьму, под палки префектов; а после был набор, он записался в легион, и началась его долгая служба.
Круглый год изнурительная работа по постройке крепостей, дорог и мостов, непрерывные утомительные учения в лагерях: «Стройся!», «Сомкни ряды!», «Чучело руби! Живей поворачивайся, скотина!» Брань, наряды и палка центурионов; лишь иногда отпуска, покупаемые за деньги у тех же центурионов, и грубый, животный разгул в сирийских городках, в таких гнусных притонах, куда доброму человеку и зайти-то страшно. Потом поход, война, кровь, смерть… Он вспомнил, как они веселились с товарищами, шагая по Иудее, как радовались войне: это было куда интереснее и веселее, чем год за годом тянуть лямку тяжелой гарнизонной службы. Вспомнилось ему и то, как он сам вот так же прибивал на кресты людей, и как смеялись солдаты, наблюдая за мучениями несчастных. А ведь им приходилось еще хуже, чем Марку сейчас: они висели на крестах под палящим иудейским солнцем, которое медленно пожаривало их, словно на сковороде…
Два пьяных германца подошли к кресту и остановились, глядя на Марка снизу вверх.
- Что, сволочь, висишь? – спросил один из них.
Это был тот самый воин в волчьей шкуре, что взял его. На его шее болталась римская наградная серебряная цепь, через плечо была перекинута взятая у ветерана перевязь с мечом. Марк узнал ее по серебрянной вышивке, которую в свое время заказал еще там, в Сирии, после похода в Иудею.
- Ты не сдох еще, паскуда? – продолжил германец, и повернулся к своему товарищу. – Всю семью они у меня перебили, - сказал он пьяным голосом, обнимая того за плечи. – Отца повесили, сестер угнали в рабство. Где они, не знаю; может быть, в лагерном лупанаре, солдат обслуживают. Как подумаю об этом – вся кровь у меня закипает! А второго дня брата Клефа закололи. Насквозь пронзил копьем солдат, как муху. А потом еще надругался над телом: отрезал у него, у мертвого, ухо. Ты представляешь, Вульфила?
И он снова уставился на Марка, слегка покачиваясь на широко расставленных ногах. Лицо его свирепело все больше.
- А ты никак не подохнешь, хорек! – крикнул он, грозя Марку сжатым кулаком. Второй германец потянул его прочь.
- Ладно, оставь его, Ильдихильс, пойдем, - сказал он. – Не видишь – человек умирает. К чему сейчас твои слова? Брось его, идем пить.
- Бро-осить? – протянул Ильдихильс, и подошел ближе к столбу. – Я тебя помню, ветеран, - сказал он зловеще. – Это ведь я его взял там, на поле, - отнесся он к своему товарищу, и вдруг громко икнул. – Ох, боги…Знаешь, Вульфила, какая забавная вещь получается: взял я его, отвел к остальным и сумку снял с пояса. А потом порылся в ней – и вот что нашел…
И он, порывшись в висевшей на боку кожаной сумке, достал и высоко поднял руку, показав ее второму воину. Марк увидел свое ожерелье из засушенных ушей, германских и иудейских.
– Вот какое украшение он с собой носил, проклятый римский пес…
- Ну ладно, брось, - снова сказал его товарищ, и опять потянул германца за руку. – Пойдем, он достаточно мучается теперь. Скоро он умрет, и ты сам отрежешь у него ухо. Пока что идем пить…
- Ухо? – спросил Ильдихильс, и весь ощерился, как волк, и заскрежетал зубами. – Да я на кусочки бы его сейчас порезал…Кожу с него с живого бы снял… В огонь его, на уголья, чтобы жарился медленно, час за часом…
И тут вдруг оба германца услышали негромкий смех, доносившийся со столба. Не веря своим ушам, они поглядели вверх. Висящий на столбе, измученный, израненный, окровавленный, умирающий человек смотрел на них и смеялся. Оба херуска в изумлении уставились на него.
vBulletin® v3.8.6, Copyright ©2000-2024, Jelsoft Enterprises Ltd. Перевод: zCarot